   З.ФРЕЙД
   Сочинения

 СТРОКИ БИОГРАФИИ
 Психология масс и анализ человеческого "Я"
 О сновидении
 Массовая психология
 Печаль и меланхолия
 Достоевский и отцеубийство
 Введение в психоанализ
 Этот человек Моисей


   З.ФРЕЙД - СТРОКИ БИОГРАФИИ
   Выкуп - 100 тысяч шиллингов

   Родился в городке Фрайберг в Моравии (тогда провинция Австрии) 6  мая
1856 года. Поступил на медицинский  факультет  Венского  университета  в
1873 году. Работал в терапевтической, психиатрической клиниках  Вены,  у
Шарко - в Париже, у Бернхайма - в Нанси. В 1881 г. получил степень  док-
тора медицины. Вместе с Йозефом Брейером разработал катартический  метод
лечения неврозов. В 1895 г. в и шла их книга "Исследования истерий".  От
нее принято вести историю психоанализа. С 1902 г. -  профессор  Венского
университета.
   Более сорока лет посвятил разработке теории и практике  психоанализа.
Работы: "Толкование сновидений" (1899), "Психопатология обыденной жизни"
(1901), "Тотем и  табу"  (1913),  "Лекции  по  введению  в  психоанализ"
(1917), "Психология масс и анализ человеческого "Я" (1921), "Я" и  "Оно"
(1923), "Будущее одной иллюзий" (1927), "Неудовлетворенность в культуре"
(1930) и другие. В 1930 году удостоен Премии Гете, в 1936 г.  избирается
иностранным членом Королевского научного общества (Лондон).
   Фрейда называют и ученым, и провидцем, и основоположником нового нап-
равления в науке. С его именем связывают понятие бессознательного в пси-
хике человека. Его теория обогатила многие области современных знаний.
   В 1938 году, после вторжения нацистов в Австрию, стал узником  гетто.
Его лишили паспорта, конфисковали имущество,  библиотеку.  Международное
психоаналитическое общество пыталось вызволить Фрейда. Фашисты  потребо-
вали выкуп. Одна из пациенток Фрейда, принцесса Мария Бонапарт, заплати-
ла 100 тысяч шиллингов за его освобождение.  Семья  Фрейда  переехала  в
Лондон, а четыре его сестры погибли в газовых камерах.
   Умер в Лондоне 23 сентября 1939 года.

   З.ФРЕЙД
   НЕДОВОЛЬСТВО КУЛЬТУРОЙ

   I
   Невозможно отрешиться от мысли, что обычно люди меряют все ложной ме-
рой: они рвутся к власти, успеху и богатству, восхищаются теми, кто всем
этим обладает, зато недооценивают истинные блага  жизни.  Правда,  такое
обобщение как всегда небезопасно;  предается  забвению  многокрасочность
человеческого мира и душевной жизни. Есть люди, которым не отказывают  в
почтении  их  современники,  хотя  все  их  величие  покоится  на  таких
свойствах и деяниях, которые совершенно чужды целям и идеалам толпы. До-
пустим, что великими их признает тоже меньшинство, тогда как подавляющее
большинство ничего не желает о них знать; но и тут не  все  так  просто,
если учесть расхождение человеческих слов и  дел,  многообразие  людских
желаний.
   Один из этих замечательных людей в письмах называет меня  своим  дру-
гом. Я послал ему свою небольшую работу, где религия  расценивается  как
иллюзия. Он отвечал мне, что был бы целиком согласен с моей оценкой,  но
сожалеет, что я не воздал должного подлинному  источнику  религиозности.
Таковым он считает особое чувство, никогда его не покидающее,  обнаружи-
ваемое им у многих других и, предположительно, присущее  миллионам.  Это
чувство он называет оощущением вечностип, чувством чего-то  безгранично-
го, бескрайнего, оокеаническогоп. Такое чувство - дело чисто  субъектив-
ное, это не вопрос веры. Здесь не примешивается обещание  личного  бесс-
мертия, но зато в этом чувстве - источник религиозной энергии,  питающей
различные церкви и религиозные системы. Они направляют его по определен-
ным каналам, где оно и поглощается. Лишь на основании такого оокеаничес-
когоп чувства человек может называть себя религиозным - даже если он от-
вергает всякую веру и любую иллюзию.
   Это суждение моего уважаемого друга, который сам однажды  отдал  дань
волшебству поэтической иллюзии, поставило меня перед лицом немалых труд-
ностей1. У себя я не нахожу этого оокеаническогоп чувства; научному под-
ходу чувства вообще создают неудобства. Можно попытаться описать их  фи-
зиологические признаки. Там, где это получается, - а я опасаюсь, что оо-
кеаническое. чувство такой характеристике не поддается,  -  не  остается
ничего, кроме содержания тех представлений, которые ассоциативно связаны
с этим чувством. Если я правильно понял моего друга, он имеет в виду  то
же самое, что и один оригинальный и весьма своеобразный поэт,  утешавший
своего героя перед самоубийством: оНам не уйти из  этого  мирап2.  Таким
образом, речь идет о чувстве неразрывной связи, принадлежности к мирово-
му целому. Для меня это имеет, скорее, характер интеллектуального  умоз-
рения - конечно, не без сопровождающих чувств, но их ведь хватает и  при
других мыслительных актах сходной значимости. Личный  опыт  не  убеждает
меня в том, что такие чувства первичны по своей природе, Я не могу оспа-
ривать на этом основании факта наличия их у других; вопрос лишь  в  том,
насколько верно они истолковываются и могут ли считаться оfons et origoп
всех религиозных запросов.
   Мне нечего предложить для окончательного решения этой проблемы.  Идея
о непосредственном, изначальном оповещении человека этим  чувством  -  о
его связи с окружающим миром - звучит столь странно, так плохо совмести-
ма с нашей психологией, что следовало бы предпринять психоаналитическое,
т.е. генетическое исследование подобного чувства. Тогда в нашем распоря-
жении следующий путь: в нормальном состоянии для нас нет  ничего  досто-
вернее чувства самих себя, нашего собственного оЯп, кажущегося  нам  са-
мостоятельным, целостным, ясно отличимым от всего остального,  Видимость
обманчива, не существует четкой внутренней границы между оЯп и бессозна-
тельной душевной субстанцией, обозначаемой нами как оОноп. оЯп  для  нее
служит лишь фасадом - этому научил нас психоанализ. Ему предстоит еще во
многом уточнить отношения между оЯп и оОноп, однако, по крайней  мере  в
отношениях с внешним миром, оЯп кажется отделенным от последнего  резкой
разграничительной линией. Только в одном, хотя и необычайном, но не  па-
тологическом состоянии дело обстоит иначе. На вершине влюбленности  гра-
ница между оЯп и объектам угрожающе расплывается. Вопреки всякой очевид-
ности, влюбленный считает оЯп и оТып единым целым  и  готов  вести  себя
так, будто это соответствует действительности. То, что  на  время  может
устранить известная физиологическая функция, может,  конечно,  быть  ре-
зультатом и болезнетворных процессов, Из патологии нам известно  большое
число состояний, когда грань между оЯп и внешним миром делается ненадеж-
ной, либо границы пролагаются неверно. Таковы случаи, при которых  части
нашего собственного тела или даже душевной жизни - наши восприятия, мыс-
ли, чувства - кажутся нам как бы чужими, не принадлежащими  нашему  оЯп.
Либо те случаи, когда на внешний мир переносится нечто  порожденное  или
явно принадлежащее оЯп. Таким образом, чувство оЯп также подвержено  на-
рушениям, а границы оЯп неустойчивы.
   Дальнейшие размышления показывают, что чувство оЯп взрослого человека
не могло быть таковым с самого начала, Оно  должно  было  пройти  долгий
путь развития. Понятийно это зачастую недоказуемо, но реконструируется с
достаточной степенью вероятности3. Младенец еще не отличает  своего  оЯп
от внешнего мира как источника приходящих к нему ощущений, Его постепен-
но обучают этому различные импульсы. Сильнейшее впечатление должно  про-
изводить на него то, что одни источники возбуждения все время могут  по-
сылать ему ощущения (позже он узнает в них  органы  собственного  тела),
тогда как другие источники время от времени ускользают.  Самый  желанный
из них- - материнская грудь, призвать которую к себе можно  только  нас-
тойчивым криком. Так оЯп противопоставляется некий ообъектп, нечто нахо-
димое  ововнеп,  появляющееся  только  в  результате  особого  действия.
Дальнейшим побуждением к вычленению оЯп из массы ощущений, а тем самым к
признанию внешнего мира, являются частые, многообразные  и  неустранимые
ощущения боли и неудовольствия. К-их устранению  стремится  безраздельно
господствующий в психике принцип удовольствия. Так возникает тенденция к
отделению оЯп от всего, что может сделаться  источником  неудовольствия.
Все это выносится вовне,  а  оЯп  оказывается  инстанцией  чистого  удо-
вольствия, которому противостоит чуждый и угрожающий  ему  внешний  мир.
Границы такого примитивного оЯ п - чистого удовольствия  -  исправляются
под давлением опыта.Многое из того, что приносит удовольствие и от  чего
нельзя отказаться, принадлежит все же не оЯп, а ообъектуп.  И  наоборот,
многие страдания, от которых хотелось бы избавиться, неотделимы от ооЯп,
имеют внутреннее происхождение.  Целенаправленная  деятельность  органов
чувств и соответствующих умственных усилий учит человека методам  разли-
чения внутреннего (принадлежащего оЯп) и внешнего, пришедшего из окружа-
ющего мира. Тем самым он делает первый шаг к  утверждению  принципа  ре-
альности, который будет управлять дальнейшим его развитием. Такое разли-
чение, понятно, служит и практическим целям - защите от угрожающих  неп-
риятных ощущений. То обстоятельство, что оЯп способно применять для  за-
щиты от внутреннего неудовольствия те же методы, которыми оно пользуется
против  внешних  неприятностей,  является  исходным  пунктом   некоторых
серьезных психических расстройств.
   Так оЯп отделяется от внешнего мира. Вернее, первоначально оЯп  вклю-
чает в себя все, а затем из него выделяется внешний мир.  Наше  нынешнее
чувство ооЯп - лишь съежившийся остаток какого-то  широкого,  даже  все-
объемлющего чувства, которое соответствовало неотделимости оЯп от  внеш-
него мира. Если мы примем, что это первичное чувство ооЯп в той или иной
мере сохранилось в душевной жизни многих людей, то  его  можно  признать
своего рода спутником более узкого и ограниченного чувства оЯп в  зрелом
возрасте. Этим же объясняются представления о безграничности и  связи  с
мировым целым, именуемые моим другам оокеаническимп чувством. На  вправе
ли мы из остатков первоначального, существующего наряду с возникшим поз-
же, выводить второе из первого?
   Конечно, в этом не была бы ничего удивительного - ни в области душев-
ной жизни, ни в любой иной. Мы твердо убеждены, что в  животном  царстве
высокоразвитые виды произошли от самых низших, причем  простейшие  формы
жизни встречаются и поныне. Гигантские динозавры вымерли, освободив мес-
то млекопитающим, но такой представитель этого вида, как крокодил,  про-
должает здравствовать и сегодня. Эта аналогия может показаться несколько
натянутой, да и ущербной, поскольку выжившие низшие виды по большей час-
ти не являются истинными предками современных более развитых видов. Про-
межуточные звенья по большей части вымерли, они известны только  по  ре-
конструкциям. Напротив, в душевной жизни сохранение примитивного  наряду
с возникшим из него и преобразованным встречается столь часто,  что  тут
даже можно обойтись без примеров. Происходят перерывы  в  развитии,  ка-
кая-то количественно определенная часть  влечения  остается  неизменной,
тогда как другая развивается дальше.
   Мы затрагиваем тем самым общую проблему сохранения психического,  еще
почти не разработанную, но столь увлекательную и значимую, что даже  без
достаточного к тому повода уделим ей толику внимания. С тех пор, как  мы
преодолели заблуждение, будто обычное забывание есть разрушение следа  в
памяти, иначе  говоря,  уничтожение,  мы  склонны  придерживаться  иного
взгляда. А именно, в душевной жизни ничто, раз возникнув,  не  исчезает,
все каким-то образом сохраняется, и при известных условиях, например,  в
случае далеко зашедшей регрессии, может вновь  всплыть  на  поверхность.
Попробуем содержательно пояснить это на примере из другой области, В ка-
честве такой иллюстрации возьмем развитие Вечного Города4. Историки учат
нас, что древнейший Рим был Roma quadrata, огороженным поселением на Па-
латине. Затем следует период Septimontium - объединения поселений на се-
ми холмах, из которых возникает город, границей коего была стена  Сервия
Туллия, а потом, после всех перестроек республиканского и раннеимперско-
го времен, стены, воздвигнутые императором  Аврелианом.  Не  прослеживая
далее истории города, зададим себе вопрос: что  найдет  от  этих  ранних
стадий посетитель сегодняшнего Рима, даже если он снабжен самыми  совер-
шенными познаниями истории и топографии. Стену  Аврелиана,  несмотря  на
некоторые повреждения и про  ломы,  он  увидит  почти  не  изменившейся.
Кое-где, благо даря раскопкам, он сможет  увидеть  остатки  вала  Сервия
Имея достаточные познания - превосходящие знания современной  археологии
- он мог бы, наверное, восстановить очертания этих стен по  всему  пери-
метру, даже контуры Roma quadrata. Но от  зданий,  когда-то  заполнявших
эти рамки древнего города, он не обнаружит ничего или почти ничего - эти
здания более не существуют. Великолепные познания в  римской  истории  в
лучшем случае позволят ему установить, где стояли храмы  и  общественные
здания той эпохи. Теперь на их месте руины, да и не самих этих  сооруже-
ний, а позднейших пристроек после пожаров и разрушений. Нет нужды  напо-
минать, что все эти останки  древнего  Рима  вкраплены  сегодня  в  хаос
большого города, возникшего за последние века, начиная с эпохи Возрожде-
ния. Конечно, многие древности погребены в городской почве или под  сов-
ременными зданиями Таков способ сохранения прошлого в исторических горо-
дах, вроде Рима.
   Сделаем теперь фантастическое предположение, будто Рим - не место жи-
тельства, а наделенное психикой существо - со столь же долгим и  богатым
прошлым в котором ничто, раз возникнув, не исчезало, а  самые  последние
стадии развития сосуществуют со всеми прежними. В случае Рима это  озна-
чало бы, что по-прежнему возносились бы ввысь  императорский  дворец  на
Палатине и Septimontium Септимия Севера, а карнизы замка Ангела  украша-
лись теми же прекрасными статуями, как и до  нашествия  готов  и  т.  д.
Больше того, на месте Палаццо Каффарелли - который, однако,  не  был  бы
при этом снесен - по-прежнему стоял бы храм Юпитера Капитолийского, при-
чем не только в своем позднейшем облике, каким его видели в  императорс-
ком Риме, но и в первоначальном облике, с этрусскими формами, украшенном
терракотовыми антефиксами. Там, где ныне стоит Колизей,  можно  было  бы
восхищаться и исчезнувшим Domus Aurea Нерона; на площади Пантеона мы об-
наружили бы не только сохраненный для нас Пантеон Адриан  -  на  том  же
месте находилась бы и первоначальная постройка Агриппы. На одном  и  том
же основании стояли бы церковь Maria Sopra Minerva и  древний  храм,  на
месте которого она была построена. И при небольшом изменении угла зрения
появлялось бы то одно, то другое здание.
   Нет смысла развивать эту фантазию далее - она ведет к чему-то несооб-
разному и даже абсурдному. Историческая  последовательность  представима
лишь посредством пространственной рядоположенности: одно и то же  прост-
ранство нельзя заполнить дважды. Наша попытка может  выглядеть  праздной
забавой, но тому есть оправдание - она показывает всю сложность передачи
душевной жизни с помощью наглядных образов.
   Следует предупредить возможный упрек: почему мы избрали для сравнения
с душевным прошлым именно историю города? Гипотеза о  сохранности  всего
прошедшего относится и к душевной жизни - при том условии, что  не  были
повреждены органы психики, их ткань не пострадала от травмы или воспале-
ния. Но историю всякого города, даже если у него не столь  бурное  прош-
лое, как у Рима, или если он не знал вторжений неприятеля,  как  Лондон,
не миновали разрушительные воздействия - сравнимые с указанными причина-
ми заболевания. Самое мирное развитие любого города всегда сопровождает-
ся разрушением и сносом зданий, и уже поэтому история города  изначально
несопоставима с душевным организмом.
   Это возражение заставляет нас оставить яркую палитру  контрастов;  мы
обращаемся к более близкому объекту сравнения, каковым является тело жи-
вотного или человека. Но и здесь мы сталкиваемся с чем-то сходным.  Ран-
ние стадии развития никоим образом  не  сохранились,  они  стали  строи-
тельным материалом для более поздних форм и растворились в них.  Зародыш
исчез во взрослом теле, загрудинная железа ребенка после  достижения  им
половой зрелости заменяется соединительной тканью, но как таковая  более
не существует. В полых костях взрослого можно  узнать  очертания  костей
ребенка, но последние принадлежат прошлому, они вытягивались  и  утолща-
лись, пока не приобрели окончательную форму. Сохранение всех ранних ста-
дий, наряду с завершенными, возможно лишь в душевной жизни, а  мы  не  в
состоянии наглядно это представить.
   Возможно, мы заходим слишком далеко с предположениями такого рода,  и
нам следовало бы удовлетвориться утверждением, что прошлое может  сохра-
няться в душевной жизни, что здесь нет неизбежного разрушения. Вероятно,
в психике многих стариков - в виде нормы или исключения - все  настолько
стирается или разъедается, что прошлого уже никак не оживить и не  восс-
тановить. Быть может, сохранение вообще связано с определенными  благоп-
риятными условиями. Вполне возможно, но об этом мы ничего не знаем. Поэ-
тому нам следует твердо держаться того, что сохранение прошлого в душев-
ной жизни есть, скорее, правило, нежели исключение.
   Если мы готовы полностью принять наличие  оокеаническогоп  чувства  у
многих людей и склонны сводить его к ранней стадии чувства оЯп, то  воз-
никает следующий вопрос: может ли такое чувство притязать на роль источ-
ника религиозных потребностей?
   Такое притязание не кажется мне убедительным. Чувство  может  служить
источником энергии лишь в том случае, если само оно является  выражением
какой-то сильной потребности. Мне кажется неопровержимым выведение рели-
гиозных нужд из детской беспомощности и связанного с нею обожания  отца.
Тем более, что это чувство не только проистекает  из  детства,  но  и  в
дальнейшем поддерживается страхом перед всемогуществом судьбы. Мне труд-
но привести другой пример столь же сильной в  детстве  потребности,  как
нужда в отцовской защите. Поэтому роль оокеаническогоп чувства второсте-
пенна, оно могло бы служить только восстановлению безграничного  нарцис-
сизма. Мы в состоянии четко проследить первоистоки религиозных воззрений
- вплоть до чувства  детской  беспомощности,  За  ним  может  скрываться
что-нибудь еще, но пока все это окутано густым туманом.
   Я допускаю, что в дальнейшем оокеаническоеп чувство оказалось связан-
ным с религией. Единство со всем сущим (его идейное содержание) выступа-
ет как первая попытка религиозного утешения, как еще один способ отрица-
ния той опасности, которая угрожает оЯп со стороны внешнего мира.  Приз-
наюсь, мне трудно оперировать этими едва  уловимыми  величинами;  Другой
мой друг, неутолимая жажда знаний которого  привела  к  самым  необычным
экспериментам и сделала его чуть ли  не  всеведущим,  уверял  меня,  что
практика йоги действительно  может  пробудить  такие  новые  ощущения  и
чувство всеобщности (отключением от внешнего мира, концентрацией  внима-
ния на телесных функциях, особыми дыхательными упражнениями). Он склонен
считать это регрессией к древнейшим состояниям душевной жизни, уже давно
покрытым позднейшими наслоениями. В этом он видит, так сказать, физиоло-
гическое обоснование мистической премудрости. На первый план здесь  выс-
тупает связь с многообразными темными  проявлениями  души,  такими,  как
транс и экстаз. Меня это заставляет лишь вспомнить слова из оНыряльщикап
Шиллера:
   Блажен, кто там дышит в розовом свете.

   II
   В моей работе оБудущее одной иллюзиип речь шла не столько о глубинных
истоках религиозного чувства, сколько о религии обычных людей -  системе
догм и обещаний, которая, с одной стороны, с завидной полнотой объясняет
загадки этого мира, с другой же - уверяет человека в том, что заботливое
Провидение стоит на страже его жизни и возместит ему лишения посюсторон-
него существования. Это Провидение обычный человек представляет не  ина-
че, как в облике чрезвычайно возвеличенного отца. Только ему ведомы нуж-
ды детей человеческих, а они могут его умилостивить мольбами  и  знаками
раскаяния. Все это настолько инфантильно, так далеко от  действительнос-
ти, что стороннику гуманистических убеждений становится больно от  одной
мысли о том, что подавляющее большинство смертных никогда не  поднимется
над подобным пониманием жизни. Но еще постыднее попытки  защиты  религии
большим числом наших современников, которые должны были бы  видеть,  что
такой религии нельзя придерживаться. Они отстаивают ее пункт за  пунктом
в жалких арьергардных боях. Может возникнуть даже желание влиться в ряды
верующих, чтобы напомнить философам, спасающим Бога религии, заменяя его
безличным, призрачно абстрактным принципом, о предостережении: оНе поми-
най всуе имени Господа Бога твоего! п Не стоило бы им ссылаться на  иных
великих мыслителей прошлого - известно, почему  тем  приходилось  делать
нечто подобное.
   Вернемся к нашему обычному человеку и его религии - единственной, ко-
торая заслуживает этого имени. Тут можно вспомнить известное  высказыва-
ние одного из наших великих поэтов и мудрецов, который так выразился  об
отношении религии к искусству и науке:

   Кто владеет наукой и искусством,
   Тот владеет и религией;
   Кто лишен их обоих,
   Тому остается религия5. Это изречение, с одной  стороны,  противопос-
тавляет религию двум величайшим достижениям человеческого рода, а с дру-
гой стороны, предполагает, что они сопоставимы по своей  жизненной  цен-
ности, могут заменять друг друга. Если мы хотим удалить от религии  даже
рядового человека, то авторитет поэта явно не на нашей стороне.  Изберем
поэтому такой путь, который мог бы нас приблизить к высотам  его  мысли.
Данная нам жизнь слишком тяжела, она приносит нам  слишком  много  боли,
разочарований, неразрешимых проблем. Чтобы ее вынести, нам  не  обойтись
без облегчающих средств (как говаривал Теодор Фонтане, нам  не  обойтись
без вспомогательных конструкций). Такие  средства,  по  всей  видимости,
подразделяются на три группы: сильное отвлечение, позволяющее  нам  едва
замечать  свои  несчастья;  заменители  удовлетворения,   несколько   их
уменьшающие; и наркотики, делающие несчастья неощутимыми. Что-нибудь по-
добное всегда необходимо6. На отвлечения указывал  Вольтер,  когда,  под
конец соКандидап, давал совет возделывать свой сад". Таким же отвлечени-
ем является.и научная деятельность. Заменители удовлетворения, предлага-
емые, например,  искусством,  при  всей  своей  иллюзорности  психически
действенны - благодаря той роли, которую играет фантазия в душевной жиз-
ни. Наркотические средства оказывают влияние на наше тело, изменяют  его
химизм. Не так уж просто определить место религии в этом ряду, для этого
нам нужно начать издалека.
   Вопрос о смысле человеческой жизни ставился  бесчисленное  количество
раз; удовлетворительный ответ на него пока  что  не  был  найден,  может
быть, его вообще не найти.  Некоторые  из  вопрошавших  добавляли:  если
жизнь не имеет никакого смысла, то она теряет для них  всякую  ценность.
Но угроза такого рода ничего не меняет. Скорее, может показаться, что мы
вправе отклонить этот вопрос. Его предпосылкой является человеческое са-
момнение, с многообразными проявлениями которого мы уже знакомы. Ведь не
говорят о смысле жизни животных, разве что в связи с их  предназначением
служить человеку. Но и это несостоятельно, поскольку он  не  знает,  что
ему делать со многими животными, помимо их описания, классификации, изу-
чения. Бесчисленные виды животных избежали, однако, даже подобного  при-
менения, так как жили и вымерли еще до того, как за них взялся  человек.
Только религия берется отвечать на вопрос о смысле  жизни.  Мы  вряд  ли
ошибемся, если скажем, что идея смысла жизни возникает вместе с  религи-
озными системами и рушится вместе с ними.
   Мы обратимся поэтому к более скромному вопросу: что сами люди полага-
ют целью и смыслом жизни, если судить по их поведению, чего они  требуют
от жизни, чего хотят в ней достичь? Отвечая на этот вопрос, трудно  оши-
биться: они стремятся к счастью, они хотят стать и пребывать  счастливы-
ми. Две стороны этого стремления - положительная и отрицательная цели; с
одной стороны, отсутствие боли и неудовольствия, с другой -  переживание
сильного чувства удовольствия. В узком смысле слова под осчастьемп пони-
мается только последнее. В  соответствии  с  этим  удвоением  цели  дея-
тельность людей идет по двум направлениям в зависимости от  того,  какую
из этих целей - преимущественно или даже исключительно - стремится  осу-
ществить деятельность.
   Как мы видим, цель жизни просто задана принципом  удовольствия,  Этот
принцип с самого начала руководит работой душевного аппарата; не  подле-
жит сомнению его целенаправленность, и все же  программа  принципа  удо-
вольствия вступает в противоречие со всем миром, как с макрокосмом,  так
и с микрокосмом. Она вообще  неосуществима,  ей  противостоит  все  уст-
ройство Вселенной: можно было бы сказать, что  намерение  оосчастливитьп
человека не входит в планы отворенияп. То, что в  строгом  смысле  слова
называется счастьем, проистекает, скорее, из внезапного  удовлетворения,
разрядки достигшей высокого уровня напряжения потребности. По самой сво-
ей природе это возможно только как эпизодическое явление.  Любое  посто-
янство, длительность ситуации, страстно желательной с точки зрения прин-
ципа удовольствия, вызывает у нас лишь чувство равнодушного  довольства,
Мы устроены таким образом, что способны наслаждаться  лишь  при  наличии
контраста и в малой степени самим состоянием7. Так что возможности наше-
го счастья ограничиваются уже нашей конституцией. Куда меньше трудностей
с испытанием несчастья. С трех сторон нам угрожают страдания: со стороны
нашего собственного тела, приговоренного к упадку и разложению,  предуп-
редительными сигналами которых являются боль и страх - без них нам  тоже
не обойтись. Со стороны внешнего мира, который может яростна обрушить на
нас свои огромные, неумолимые и разрушительные силы. И, наконец, со сто-
роны наших отношений с другими людьми. Страдания, проистекающие из  пос-
леднего источника, вероятно, воспринимаются нами  болезненнее  всех  ос-
тальных; мы склонны считать их каким-то излишеством, хотя они ничуть  не
менее неизбежны и неотвратимы, чем страдания иного происхождения.
   Не удивительно поэтому, что под давлением этих потенциальных  страда-
ний люди несколько умеряют свои притязания на счастье. Подобно тому  как
сам принцип удовольствия под влиянием внешнего мира преобразуется в  бо-
лее скромный принцип реальности, мы уже считаем себя  счастливыми,  если
нам удалось избегнуть несчастья, превозмочь страдания, Задача  избегнуть
страдания вытесняет на второй план стремление к удовольствию.  Размышле-
ние подводит нас к пониманию того, что к решению этой задачи ведут  раз-
ные пути; все они рекомендовались различными школами житейской  мудрости
и были испробованы людьми. Ничем  не  ограниченное  удовлетворение  всех
нужд выдвигается как самый что ни на есть соблазнительный  образ  жизни,
но такая программа ставит наслаждение  выше  осторожности,  что  слишком
быстро ведет к наказанию. Другие методы, основной целью которых является
уклонение от неудовольствия, различаются в зависимости от  того,  какому
источнику неудовольствия уделяется основное внимание. Имеются крайние  и
умеренные методы, односторонние или действующие сразу по нескольким нап-
равлениям, Добровольное одиночество, уход от других людей является самым
обычным видом защиты от страдания, возникающего во взаимоотношениях меж-
ду людьми. Понятно, какого рода счастья можно достичь  на  этом  пути  -
счастья покоя. Если задача защиты от угроз внешнего мира ставится исклю-
чительно перед самим собой, но нет иного пути, кроме какого-нибудь ухода
от мира. Конечно, есть иной и лучший путь: в качестве члена человеческо-
го общества с помощью науки и техники перейти в наступление на природу и
подчинить ее человеческой воле. Тогда человек действует со всеми и  ради
счастья всех. Самыми интересными методами предотвращения страданий явля-
ются, однако, методы воздействия на  собственный  организм.  В  конечном
счете любое страдание есть лишь наше ощущение, оно существует только по-
тому, что мы его испытываем вследствие определенного  устройства  нашего
организма.
   Самым грубым, но и наиболее действенным методом  является  химическое
воздействие, интоксикация. Не думаю, что кому-либо удалось разгадать его
механизм, но мы имеем дело с фактом существования чуждых  организму  ве-
ществ, наличие которых в крови и тканях вызывает у нас  непосредственное
чувство удовольствия; к тому же оно так изменяет нашу  чувствительность,
что мы теряем способность ощущать неприятное.  Оба  эти  воздействия  не
только одновременны, они кажутся и внутренне взаимосвязанными.  В  нашем
собственном химизме, однако, должны существовать  вещества,  действующие
подобным же образом. Мы знаем по крайней мере одно болезненное состояние
- манию, при котором поведение напоминает воздействие наркотиков без  их
реального употребления.  Кроме  того,  наша  нормальная  душевная  жизнь
представляет собой колебание между легкими и отягощенными  формами  раз-
рядки чувства наслаждения, параллельно которым уменьшается или  увеличи-
вается чувствительность к неприятному. Очень жаль, что  эта  токсическая
сторона душевных процессов до сих пор ускользала от научного  исследова-
ния. Действие наркотиков в борьбе за счастье и  избавление  от  бедствий
оценивается как такое благодеяние, что и индивиды, и целые народы  отво-
дят им почетное место в своей экономии либидо. Наркотикам благодарны  не
только за непосредственное удовольствие, но также за высокую степень не-
зависимости от внешнего мира. С помощью этого  оосвободителя  от  заботп
можно в любое время уклониться от гнета реальности и найти  прибежище  в
своем собственном мире, где условия получения ощущений отличаются в луч-
шую сторону. Известно, что именно с этим свойством наркотиков связаны их
опасность и вредность. Временами они повинны в том, что впустую  растра-
чивается большое количество энергии, которую можно  было  бы  употребить
для улучшения человеческого удела.
   Сложное строение нашего душевного аппарата допускает,  однако,  целый
ряд  иных  воздействий.  Удовлетворение  влечений  дает  нам  не  только
счастье, оно представляет собой и первопричину тягчайших страданий, ког-
да внешний мир отказывает нам в удовлетворении потребностей  и  обрекает
на лишения. Поэтому можно надеяться на освобождение от  части  страданий
путем воздействия на эти влечения. Такого рода защита от страданий  нап-
равлена уже не на аппарат ощущений, она желает подчинить внутренние  ис-
точники потребностей. Крайним случаем такой защиты является  умерщвление
влечений - как тому учит восточная мудрость и как  это  осуществляет  на
практике йога. Если это удается, то тем самым достигается и отречение от
любой другой деятельности (в жертву приносится жизнь), и мы  иным  путем
достигаем опять-таки лишь счастья покоя. На этом пути можно ставить уме-
ренные цели, скажем, когда стремятся только к контролю над жизнью  наших
влечений, Господствующими становятся в таком случае  высшие  психические
инстанции, подчиненные принципу реальности. Здесь вовсе нет отречения от
цели удовлетворения влечений; определенного рода защита против страданий
достигается благодаря менее  болезненному  ощущению  неудовлетворенности
контролируемых влечений в сравнении с необузданными первичными влечения-
ми. Но следствием этого является  и  несомненное  снижение  возможностей
наслаждения. Чувство счастья при удовлетворении диких, не укрощенных оЯп
влечений несравнимо интенсивнее, чем насыщение контролируемых  влечений.
Непреодолимость извращенных импульсов, а может быть  и  притягательность
запретного плода вообще, находят здесь свое экономическое объяснение.
   Другая техника защиты от страданий пользуется смещениями либидо, дос-
тупными нашему душевному аппарату. Благодаря этому его  функционирование
становится более гибким. Задача состоит в  такого  рода  смещении  целей
влечений, чтобы они не сталкивались с отказом со стороны внешнего  мира,
чему способствует сублимация влечений. Человек достигает  больше  всего,
повысив уровень наслаждения от психической  и  интеллектуальной  работы.
Тогда судьба мало чем может ему повредить.  Такое  удовлетворение,  как,
например, радость творчества художника при воплощении образов своей фан-
тазии или радость ученого при решении проблем и познании истины, облада-
ют особым качеством, которое нам, наверное, удастся когда-нибудь охарак-
теризовать с точки зрения метапсихологии. Сейчас мы можем  лишь  образно
сказать, что они кажутся нам самыми оутонченными и возвышеннымип, но  их
интенсивность невысока в сравнении с грубыми первичными влечениями;  они
не потрясают нашу плоть. Слабость этого метода состоит в  том,  что  его
применимость не универсальна. Он доступен лишь немногим людям, предпола-
гает наличие особых, не слишком часто встречающихся способностей и даро-
ваний. Но и этим немногим избранным он не обеспечивает совершенной защи-
ты от страданий: он не  одевает  их  в  латы,  непроницаемые  для  стрел
судьбы,  и  отказывает,  как  только  источником  страданий  оказывается
собственная плоть8. Если уже этот метод дает наглядное  представление  о
стремлении сделаться независимым от внешнего мира, о поисках  удовлетво-
рения во внутреннем мире психических процессов, то  в  следующем  методе
защиты от страданий эти черты еще более усиливаются. Связь с реальностью
здесь еще меньше, удовлетворение достигается за счет иллюзий, признавае-
мых как таковые людьми, что не мешает им тем не менее находить наслажде-
ние в уклонении от реальности. Эти иллюзии суть порождения  фантазии.  В
свое время, когда завершалось развитие аппарата  восприятия  реальности,
фантазия  осталась  за  пределами  требований   проверки   представлений
действительностью и сохранилась как иллюзорное исполнение труднодостижи-
мых желаний. На самой вершине такого рода фантастических  удовлетворений
стоит наслаждение произведениями искусства;  посредством  художника  это
наслаждение становится доступным и для  нетворческой  личности9.  Любому
восприимчивому к воздействию искусства человеку оно знакомо как  незаме-
нимый источник наслаждения и утешения. Но легкий наркоз, в  который  нас
погружает искусство, дает не больше, чем мимолетное отвлечение от  тягот
жизни. Он недостаточно силен, чтобы заставить нас забыть о реальных  бе-
дах.
   Энергичнее и основательнее другой метод, который видит  единственного
врага в реальности, являющейся источником всех страданий,- с нею  невоз-
можно сосуществовать, с нею нужно порвать всякие отношения, чтобы хоть в
каком-то смысле быть счастливым. Отшельник отворачивается от мира, он не
хочет иметь с ним дела. Но можно подвигнуться на большее,  можно  возже-
лать переделать мир, создать вместо него другой, в котором были бы унич-
тожены самые невыносимые его черты - они  заменяются  на  другие,  соот-
ветствующие нашим желаниям. Тот, кто в  отчаянном  бунте  становится  на
этот путь, как правило, ничего не достигает -  действительность  слишком
сильна для него. Он становится безумцем и чаще всего не находит себе по-
мощников в попытках реализации своих иллюзий. Впрочем,  можно  предполо-
жить, что у каждого из нас есть свой опунктикп, и мы ведем себя  подобно
параноику, желая своими мечтаниями исправить  ту  или  иную  невыносимую
сторону мира, привнося свои иллюзии в реальность. На  особую  значимость
претендует тот случай, когда множество людей совместными усилиями  пыта-
ются обеспечить себе счастье и защиту  от  страданий  путем  иллюзорного
преобразования действительности. Мы должны признать религии человечества
видами такого массового безумия. Естественно, каждый, сопричастный этому
безумию, таковым себя не считает.
   Я не думаю, что этот список методов  обретения  счастья  и  избегания
страданий является исчерпывающим; знаю также, что этот материал допуска-
ет и иную классификацию. Мною пока что не приводился один из методов  не
потому, что я о нем забыл, но по той причине, что мы к нему еще обратим-
ся в иной связи. Да и как можно забыть об этой технике искусства  жизни!
Она отличается удивительным соединением весьма  своеобразных  черт.  Ес-
тественно, ее целью также является достижение независимости от судьбы  -
назовем ее так за неимением лучшего - и для этого переносит удовлетворе-
ние во внутренние душевные процессы, пользуясь при  этом  вышеупомянутым
свойством перемещаемости либидо. Правда, либидо теперь не отвращается от
внешнего мира, а напротив, цепляется за объекты мира и обретает  счастье
в чувственной к нему привязанности, Эта техника не довольствуется целями
усталого примирения с миром - избегания страданий. Скорее,  она  обходит
такую цель стороной и твердо держится изначального стремления к  положи-
тельному достижению счастья. Быть может, она подходит к этой цели ближе,
чем любой другой метод. Я имею в виду, конечно, ту жизненную ориентацию,
которая ставит в центр любовь и ожидает, что всякое удовлетворение будет
следствием главного: любить и быть любимым. Такая психическая  установка
всем нам слишком хорошо известна; одна из форм любви - половая любовь  -
дала нам прообраз наших стремлений к счастью, приобщив нас к сильнейшему
опыту потрясающего наслаждения. Вполне естественно, что мы  упорно  ищем
счастья на том пути, где оно нам  встретилось  впервые.  Слабая  сторона
этой техники жизни очевидна, иначе кому бы  пришло  в  голову  променять
этот путь к счастью на другой. Никогда мы не оказываемся столь беззащит-
ными перед лицом страдания, чем когда любим;  никогда  не  бываем  столь
безнадежно несчастными, как при потере любимого существа или его  любви.
Этим не исчерпывается техника жизни, основанная на  любви  как  средстве
достижения счастья,- о ней еще многое можно было бы сказать.
   К этому присоединяется интересное обстоятельство:  жизненное  cчастье
ищут преимущественно в наслаждении прекрасным, где бы оно ни представало
перед нашими чувствами или нашим рассудком,- красота человеческих форм и
жестов, природных объектов или ландшафтов, красота в художественных  или
даже в научных творениях. Эстетическая установка как жизненная  цель  не
дает нам подлинной защиты от угрозы страданий, но она  обещает  нам  ряд
компенсаций. Наслаждение прекрасным обладает особым, слегка наркотизиру-
ющим характером  ощущений.  Польза  прекрасного  не  слишком  ясна,  его
культурная ценность тоже не очевидна, и все  же  без  него  культуре  не
обойтись. Эстетика как наука изучает  условия  ощущения  прекрасного;  о
природе и происхождении прекрасного она ничего не может сказать. Как по-
велось, отсутствие результатов прикрывается высокопарной  и  бессодержа-
тельной болтовней. К сожалению, и психоанализ может немногое  уяснить  в
природе прекрасного. Только производность прекрасного от области  сексу-
альных ощущений кажется установленной: она могла бы считаться превосход-
ным примером заторможенного по цели влечения. оПрекрасноеп и овозбуждаю-
щееп суть изначальные свойства сексуального объекта. Заслуживает  внима-
ния тот факт, что сами половые органы, вид которых вызывает возбуждение,
почти никогда не считались красивыми; характер прекрасного связывался  с
известными вторичными половыми признаками.
   Несмотря на неполноту анализа, я все же  осмелюсь  сделать  несколько
заключительных замечаний, в связи с темой нашего исследования. Программа
стать счастливым, к которой нас принуждает принцип  удовольствия,  неис-
полнима, и все же мы не должны - нет, мы не можем - отказаться от стара-
ний хоть как-нибудь ее исполнить. Можно избрать  самые  различные  пути,
будь они позитивными по содержанию цели (стремление к  наслаждению)  или
негативными (избегание страданий). Ни на одном из них нам не  достигнуть
желанного результата. Счастье - в том умеренном смысле, в каком мы можем
признать его возможным,- есть проблема индивидуальной  экономии  либидо.
Здесь невозможен совет, который подходил бы всем: каждый  должен  кроить
себе счастье на собственный фасон Самые разнообразные  факторы  скажутся
на том, какой путь будет избран. Это зависит и от того,  какое  реальное
удовлетворение может ожидать человек от внешнего мира, в  какой  степени
он готов сделаться от него зависимым, наконец, на какие собственные силы
он рассчитывает, чтобы изменить внешний мир в соответствии со своими ча-
яниями. Уже поэтому кроме внешних связей с миром решающее значение  при-
обретает психическая конституция индивида. Человек преимущественно  эро-
тический поставит на первое место чувственные отношения с  другими  лич-
ностями; человек с преобладанием  нарциссического  начала  будет  искать
удовлетворения прежде всего в своих внутренних душевных процессах; чело-
век действия будет держаться внешнего мира, на котором он может испытать
свои силы. Для человека, находящегося  посередине  между  этими  типами,
направленность интересов определяется родом его одаренности и мерой воз-
можной для него сублимации влечений. Всякое крайнее решение ведет к  на-
казанию, оно подвергает опасности из-за  недостаточности  любой  техники
жизни, исключающей все остальные. Подобно тому как осмотрительный  купец
остерегается вкладывать весь свой капитал в одно дело, точно  так  же  и
житейская мудрость дает совет не ждать полной удовлетворенности от одно-
го стремления. Успех никогда не обеспечен, он зависит от соединения раз-
нородных моментов, причем, видимо, ни от одного другого  в  такой  мере,
как от способности психического аппарата приспосабливать свои функции  к
окружающему миру и использовать их для получения наслаждения. Тому,  кто
с рождения получил особенно неблагоприятную конституцию  влечений  и  не
произвел в дальнейшем правильного преобразования и  упорядочения  компо-
нентов либидо, будет трудно достичь счастья во внешнем мире,  в  особен-
ности если перед ним будут стоять  сложные  задачи.  Последней  техникой
жизни, обещающей ему хотя бы эрзац удовлетворения,  остается  бегство  в
невроз, что и происходит, зачастую уже в юные годы. Тот, кто видит  кру-
шение своих стремлений к счастью в более позднем возрасте, находит  уте-
шение в наслаждении хронической интоксикацией либо предпринимает отчаян-
ную попытку бунта - психоз10. Религия препятствует этой  игре  выбора  и
приспособления, так как она навязывает всем в равной степени  свой  путь
достижения счастья и защиты от страданий. Ее техника состоит в  умалении
ценности жизни и и иллюзорном искажении  реальной  картины  мира  -  его
предпосылкой является запугивание интеллекта. Ценой насильственной  фик-
сации психического инфантилизма и включения в систему массового  безумия
религии удается спасти многих людей от индивидуального  невроза.  Но  не
более того - как уже было сказано выше, к счастью ведут многие доступные
людям пути, хотя ни один из них не приводит к нему наверняка. Не  держит
своих обещаний и религия. Когда верующий в  конце  концов  обнаруживает,
что вынужден говорить о онеисповедимых путях Господнихп, то тем самым он
признает последним  утешением  в  страданиях  и  источником  наслаждения
только безусловную покорность. Если он готов на это, наверное, он мог бы
обойтись и без окольных путей.

   III
   Наше исследование о счастье пока не научило нас  практически  ничему,
что не было бы общеизвестным. Даже если мы  добавим  вопрос  о  причинах
труднодостижимости счастья, перспектива получить нечто новое не покажет-
ся намного большей. Мы уже дали на него ответ, указав на  три  источника
страданий: всесилие природы, бренность нашего тела и недостатки учрежде-
ний, регулирующих взаимоотношения людей в семье, государстве и обществе.
Насчет первых двух наш ум не знает колебаний: мы принуждены признать эти
источники страданий неизбежными и подчиниться. Мы  никогда  не  добьемся
полноты власти над природой; наш организм, сам часть природы, всегда ос-
танется бренным, ограниченным в приспособлении и в  деятельности.  Такое
признание не ведет к параличу деятельности, напротив, оно указывает нап-
равление нашим действиям. Если уж мы не в силах избавиться от всех стра-
даний, то мы можем устранить одни, смягчить другие - в этом убеждает нас
опыт многих тысячелетий. Иным является наше отношение к третьему,  соци-
альному источнику страданий. Его нам хотелось бы вообще  устранить,  ибо
мы не в состоянии понять, почему нами же созданные институты  не  должны
служить нам скорее защитой, быть благодеянием. Действительно, стоит  по-
думать, насколько плохо нам удалось это убежище от страданий, как возни-
кает подозрение, не скрывается ли здесь какая-то часть  непобедимых  сил
природы, в данном случае - свойства нашей психики.
   Рассматривая эту возможность, мы сталкиваемся с одним предположением,
столь поразительным, что стоит на  нем  остановиться.  Оно  гласит,  что
большую часть вины за наши несчастья несет наша так называемая культура;
мы были бы несравнимо счастливее, если бы от нее отказались и  вернулись
к первобытности. Я называю это утверждение поразительным, поскольку, как
бы мы ни определяли понятие культуры, все же не вызывает  сомнений,  что
все наши средства защиты  от  угрожающих  страданий  принадлежат  именно
культуре.
   Каким образом столь многие пришли к этой точке зрения, к этой  удиви-
тельной враждебности к культуре? Я полагаю, что  глубокое,  издавна  су-
ществовавшее недовольство культурным состоянием создало почву, на  кото-
рой в определенных исторических обстоятельствах могло произрасти  подоб-
ное осуждение культуры. Мне кажется, что последнее  и  предпоследнее  из
этих обстоятельств были мною установлены; я не обладаю достаточной  уче-
ностью, чтобы проследить всю их цепь в истории человеческого рода.  Фак-
тор враждебности к культуре был причастен уже к победе христианства  над
языческими религиями. Враждебность к культуре была близка  христианскому
учению, лишавшему ценности земную жизнь. Предпоследний исторический  по-
вод появился вместе с географическими открытиями, когда путешествия при-
вели европейцев в соприкосновение с примитивными народами  и  племенами.
Недостаточность наблюдений и отсутствие понимания их  нравов  и  обычаев
были причиной того, что европейцам показалось, будто  эти  народы  ведут
простую, незамысловатую и счастливую жизнь, недоступную для  превосходя-
щих их культурою посетителей. Дальнейший опыт поправил  многие  суждения
такого рода. Часто легкость  жизни,  объясняемая  великодушием  природы,
позволяющей беспечно удовлетворять насущные потребности, ошибочно припи-
сывалась отсутствию запутанных требований культуры. Последний повод  нам
особенно хорошо знаком: он был выявлен вместе с установлением  механизма
неврозов, грозящих подточить и то небольшое счастье, каковым владеет че-
ловек культуры. Обнаружилось, что человек невротизируется, ибо не  может
вынести всей массы ограничений, налагаемых на него обществом во имя сво-
их культурных идеалов. Из этого был сделан вывод,  что  со  снятием  или
значительным уменьшением этих ограничений произошел бы возврат к утерян-
ным возможностям счастья.
   К этому добавляется еще одно разочарование. За время жизни  последних
поколений люди достигли изумительного прогресса в естествознании  и  его
технических применениях, их господство над природой  необычайно  укрепи-
лось. Всем известны различные стороны этого прогресса, вряд ли есть нуж-
да их перечислять. Люди гордятся этими достижениями и имеют на то право.
Но они заметили, что новообретенное господство над пространством и  вре-
менем, подчинение сил природы, исполнение желаний тысячелетней  давности
не увеличили наслаждения от жизни и не сделали их счастливее.  Из  этого
следовало бы удовлетвориться выводом, что власть над природой не являет-
ся единственным условием человеческого счастья,  а  не  выводить  отсюда
бесполезность технического прогресса для экономии счастья,
   Можно было бы возразить: разве это не  положительное  достижение,  не
несомненный прирост счастья, когда я могу сколь угодно часто слышать го-
лос моего ребенка, живущего за сотни километров;  если  я  в  кратчайший
срок по прибытии моего друга узнаю, что ему легко далось долгое и утоми-
тельное путешествие? Разве медицина  не  уменьшила  детскую  смертность,
опасность инфекций при  родах,  разве  средняя  продолжительность  жизни
культурного человека не стала дольше на немалое число лет? К этим благо-
деяниям научно-технического века (столь часто порицаемого) мы  могли  бы
еще многое добавить, но уже раздается голос критика-пессимиста,  напоми-
нающий нам, что все  это,  по  большей  части,  образцы  одешевого  удо-
вольствияп, расхваливаемые в известном анекдоте, Такое удовольствие мож-
но легко себе доставить, оголив зимою ногу, а затем спрятав  ее  обратно
под одеяло. Не будь железной дороги, преодолевающей расстояния, то и ре-
бенок никогда не покидал бы родного города, и не потребовался  бы  теле-
фон, чтобы услышать его голос. Не будь пароходов, пересекающих океан,  и
мой друг не отправился бы в морское плавание, а мне не было бы  нужды  в
телеграфе для успокоения моей тревоги. Какая польза от уменьшения  детс-
кой смертности, если она принуждает нас к крайнему ограничению  деторож-
дения - и мы взращиваем в итоге не больше детей, чем во времена до  гос-
подства гигиены, да еще ставим нашу супружескую жизнь  в  столь  тяжелые
условия и, вероятно, отменяем благотворное действие естественного  отбо-
ра? Наконец, зачем нам долгая жизнь, если она так тяжела, так бедна  ра-
достями и полна страданиями, что мы готовы приветствовать смерть как ос-
вободительницу?
   Кажется несомненным, что в нашей нынешней культуре  мы  скверно  себя
чувствуем, но весьма непросто выяснить.- чувствовали ли себя  счастливее
(и если да, то насколько) люди прежних времен?  Каково  было  участие  в
этом их культурных условий? Мы склонны рассматривать счастье объективно,
перенося самих себя в те давние условия с нашими притязаниями и с  нашей
восприимчивостью. Мы хотим проверить, какие поводы могли бы там  обнару-
житься для ощущения счастья или несчастья. Такой подход  кажется  объек-
тивным, поскольку отвлекается от изменчивости субъективных ощущений.  Но
он является по существу самым субъективным, ибо на место неизвестной ду-
шевной конституции ставится своя собственная. Впрочем,  и  само  счастье
есть нечто целиком субъективное. Можно сколько угодно ужасаться  положе-
нием рабов на античных галерах, крестьян во время Тридцатилетней  войны,
жертв святой инквизиции, евреев, ожидающих погрома. Но мы не в состоянии
сопереживать этим людям, мы лишь гадаем о тех переменах,  которые  прои-
зошли в восприимчивости к  ощущениям  счастья  и  несчастья  (вследствие
врожденной тупости или постепенного отупения, безнадежности, грубых  или
утонченных наркотиков). Предельные страдания запускают в ход  определен-
ные защитные механизмы. Дальнейшее исследование этой стороны счастья ка-
жется мне бесплодным.
   Теперь пришло время обратиться к сущности той культуры, чья  ценность
для обеспечения счастья была поставлена под сомнение. Мы не будем искать
формулу, которая еще до исследования выразила бы в нескольких словах эту
сущность. Удовлетворимся повторением11 того, что слово окультурап  обоз-
начает всю сумму достижений и учреждений, отличающих нашу жизнь от жизни
наших животных предков и служащих двум целям: защите людей от природы  и
урегулированию отношений между людьми. Чтобы лучше понять это,  рассмот-
рим по отдельности характерные черты культуры, проявляющиеся во всех че-
ловеческих обществах. При этом мы без опасений можем довериться обычному
языку (или, как говорят, чувству языка), поскольку таким образом улавли-
вается нечто, по-прежнему противящееся выражению посредством абстрактных
терминов.
   Начало не представляет затруднений: к культуре мы относим  все  формы
деятельности и все ценности, которые приносят человеку пользу, подчиняют
ему землю, защищают его от сил природы и т. п. Эта сторона культуры  вы-
зывает меньше всего сомнений. Обращаясь к далекому прошлому, мы  находим
первые культурные деяния - применение орудий, покорение огня12, построй-
ку жилищ. Среди них выделяется как нечто исключительное покорение  огня.
Что касается других достижений, то с ними человек вступил  на  путь,  по
которому он в дальнейшем шел все время,- нетрудно догадаться о  мотивах,
побудивших к их  изобретению.  Всеми  своими  орудиями  человек  усовер-
шенствует свои органы - как моторные, так и сенсорные - или же раздвига-
ет рамки их применения. Моторы  предоставляют  в  его  распоряжение  ги-
гантские силы, употребимые, подобно его мускулам, в различных целях; па-
роход и самолет делают беспрепятственными передвижение по воде и по воз-
духу; очки корректируют недостатки хрусталика глаза; телескоп дает  воз-
можность видеть на огромные расстояния; с помощью микроскопа преодолева-
ется граница видимости, положенная  строением  нашей  сетчатки.  Человек
создал фотокамеру - инструмент запечатления текучих зрительных впечатле-
ний; граммофонная пластинка делает то же самое со звуковыми впечатления-
ми. И то и другое суть материализации его способности запоминания, памя-
ти. С помощью телефона он слышит на таком расстоянии, которое  считалось
невероятным даже в сказках; письменность с  самого  начала  представляла
собой речь отсутствующих; жилище - эрзац материнского лона,  первого  и,
может быть, доныне желанного обиталища, в котором мы пребываем  в  безо-
пасности и так хорошо себя чувствуем.
   Это звучит не просто как в сказке, это прямое исполнение всех -  нет,
большинства - сказочных пожеланий: все это  человек  создал  посредством
науки и техники на земле, появившись на ней поначалу как  слабое  живот-
ное, на земле, где и ныне каждый индивид должен  являться  на  свет  как
беспомощный младенец - оoh inch of nature!п. Все это он должен  рассмат-
ривать как достижение культуры. С давних времен  человек  создавал  себе
идеальное представление о всемогуществе и всезнании, воплощением которых
были его боги. Им он приписывал все то, что было  ему  запрещено.  Можно
даже сказать, что боги были его культурными идеалами.  Теперь  он  очень
близко подошел к достижению этих идеалов, он сам сделался чуть ли не бо-
гом, Правда, лишь настолько, насколько человеческий здравый смысл вообще
признает эти идеалы достижимыми. В одних случаях они совершенно неиспол-
нимы, в других - наполовину. Человек стал, так сказать, богом на  проте-
зах, величественным, когда употребляет все свои вспомогательные  органы,
но они с ним не срослись и доставляют ему порой еще немало хлопот. Впро-
чем, у него есть право утешаться тем, что это  развитие  не  завершается
1930 г. нашей эры. Грядущие времена принесут новые,  непредставимые  се-
годня плоды прогресса в этой области культуры, они сделают  еще  большим
его богоподобие. Однако в интересах нашего исследования мы не должны за-
бывать, что при всем своем богоподобии современный человек не  чувствует
себя счастливым.
   Мы оцениваем культурный уровень страны по тому, как в ней все  обухо-
жено, насколько целесообразно используется:  как  обрабатываются  земли,
как служат человеку силы природы и каковы средства защиты от них. Короче
говоря, имеется в виду полезность для человека. В такой стране  укрощены
реки, угрожающие наводнениями, их воды отведены в каналы и по  ним  дос-
тавляются туда, где они необходимы. Почва тут тщательно возделана и  за-
сеяна теми злаками, для коих  она  наиболее  пригодна.  Минеральные  бо-
гатства старательно добываются и  перерабатываются  в  потребные  орудия
труда и приспособления. Быстры и надежны имеющиеся в  достатке  средства
сообщения; дикие и опасные животные изведены, зато процветает разведение
домашних животных. Но мы предъявляем культуре и  другие  требования,  мы
желаем, чтобы они были осуществлены в тех же странах. Как бы отказавшись
от первоначально заявленного критерия полезности, мы говорим о  культур-
ности, видя озабоченность человека вещами, которые вовсе не являются по-
лезными. Они кажутся, скорее, бесполезными,  когда,  например,  парковые
насаждения, полезные городу как игровые площадки  и  резервуары  чистого
воздуха, имеют к тому же цветочные клумбы. Либо, когда  квартирные  окна
украшены цветочными горшками, Легко заметить, что  бесполезным,  высокую
оценку которого мы ожидаем от культуры, является прекрасное. Мы  требуем
от культурного человека почитания красоты - как встречаемой им в  приро-
де, так и созданной его собственными руками. Этим наши критерии культур-
ности не исчерпываются, нам хочется видеть также признаки чистоты и  по-
рядка. Наше мнение о культуре провинциального английского города  времен
Шекспира падает, когда мы читаем, что перед  дверями  его  родительского
дома в Стратфорде лежала огромная навозная куча. Мы возмущаемся и  поми-
наем оварварствоп, т.е. противоположность культуре, видя разбросанные по
дорожкам Венского леса бумажки. Всякая нечистоплотность кажется нам  не-
совместимой с культурой. Это требование мы распространяем и  на  челове-
ческое тело, а потому с удивлением слышим, сколь дурно  пахло  от  особы
Короля-Солнца, и только качаем головой, когда на Isola bella нам показы-
вают крошечный тазик, коим пользовался Наполеон для  утреннего  туалета.
Нас не удивляет, что употребление мыла кому-то кажется прямо-таки  мери-
лом культуры. То же самое и с порядком, который, подобно чистоплотности,
является творением человека. Но если от природы не  стоит  ждать  особой
чистоты, то порядок был, скорее, в ней преднайден. Наблюдения за велики-
ми астрономическими циклами дали человеку не только прообраз, но  и  ис-
ходный пункт для привнесения порядка в свою жизнь. Порядок является при-
нудительным повторением единожды установленного. Он  определяет,  когда,
где и как нечто должно делаться, дабы избегнуть промедлений и  колебаний
во всяком сходном случае, Неоспоримы благодеяния порядка, он обеспечива-
ет человеку лучшее использование пространства и времени,  сберегает  его
психические силы. Можно было бы ожидать, что порядок с самого  начала  и
без принуждения установится в  человеческой  деятельности;  удивительно,
что этого не произошло - небрежность, ненадежность, беспорядок в повсед-
невной работе таковы, что их можно считать природной склонностью челове-
ка. Он трудно воспитуем для следования небесным образцам.
   Красота, чистоплотность и порядок занимают особое место среди  требо-
ваний культуры. Никто не станет утверждать, что они столь же  важны  для
жизни, как покорение сил природы и некоторые другие моменты,  о  которых
нам еще придется вести речь. Но их и не отодвинешь в сторону, как  нечто
второстепенное. культура предполагает не одну лишь пользу  -  это  видно
уже на примере красоты, которую нам никак не хочется исключать из  инте-
ресов культуры. Польза от порядка очевидна,  чистоплотность  включает  в
себя гигиенические требования. Мы можем предположить, что польза от чис-
тоты не ускользала от внимания людей даже в те времена, когда еще не бы-
ло научно обоснованного предупреждения болезней. Но полезность и в  дан-
ном случае не дает полного объяснения этого стремления, тут должно  при-
сутствовать и нечто иное.
   Ни одна другая черта культуры, однако, не характеризует ее лучше, чем
уважение и попечение о высших формах психической деятельности, об интел-
лектуальных, научных и художественных достижениях, о ведущей роли идей в
жизни человека. Во главе этих идей стоят  религиозные  системы,  сложное
строение которых я попытался осветить в другом месте. Рядом с ними стоят
философские спекуляции и то, что можно  было  бы  назвать  человеческими
идеалами, представлениями о совершенстве - доступном отдельной личности,
народу, всему человечеству - и требованиями,  из  них  вытекающими.  Эти
творения взаимосвязаны и так тесно переплетаются, что трудно как  прояс-
нить их, так и вывести их психологически. Если мы принимаем общую  пред-
посылку, согласно которой всякая человеческая деятельность  имеет  своей
пружиной стремление к двум совпадающим целям - пользе и достижению  удо-
вольствия,- то нам следует принимать ее и для  упомянутых  выше  явлений
культуры. Это легко заметить только в связи с научной  и  художественной
деятельностью, но можно не сомневаться в том, что  и  другие  культурные
формы соответствуют сильным человеческим потребностям. Даже те  из  них,
которые получили развитие у незначительного меньшинства. Оценки тех  или
иных религиозных и философских систем, различных идеалов не должны  вво-
дить в заблуждение; считаем ли мы их вершинами  человеческого  духа  или
прискорбными ошибками, следует признать, что их наличие, более того,  их
господство, свидетельствует о высоком уровне культуры.
   В качестве последней, но далеко немаловажной характеристики  культуры
мы должны удостоить внимания тот способ, каким регулируются  взаимоотно-
шения людей, социальные отношения, касающиеся человека в качестве  сосе-
да, рабочей силы, сексуального объекта для другого, члена  семьи,  госу-
дарства. Здесь особенно трудно отрешиться от определенных идеальных тре-
бований и уловить, что вообще в данном случае  принадлежит  к  культуре.
Возможно, с самого начала следовало бы  заявить,  что  элемент  культуры
присутствует уже в первой попытке урегулировать социальные отношения. Не
будь такой попытки, эти отношения подчинялись бы произволу, т. е.  уста-
навливались бы в зависимости от интересов и влечений физически  сильного
индивида. Ничто не изменилось бы от того, что  этот  сильный  индивид  в
свою очередь столкнется с еще более сильным.  Совместная  жизнь  впервые
стала возможной лишь с формированием большинства - более  сильного,  чем
любой индивид, и объединившегося против каждого индивида в  отдельности.
Власть такого общества противостоит теперь как оправоп власти  индивида,
осуждаемой отныне как огрубая силап. Замена власти  индивида  на  власть
общества явилась решающим по своему значению  шагом  культуры.  Сущность
его в том, что члены общества ограничивают  себя  в  своих  возможностях
удовлетворения влечений, тогда как индивид не признает каких  бы  то  ни
было ограничений. Следующим культурным требованием  является  требование
справедливости, т. е. гарантия того, что раз установленный  правопорядок
не будет нарушен в пользу отдельного  индивида.  Этим  не  исчерпывается
этическая ценность права. В дальнейшем культурное развитие кажется  было
направлено на то, чтобы право не превращалось в произвол небольшого  со-
общества (касты, сословия, племени), которое занимало бы по отношению  к
более широким массам положение правящего посредством  насилия  индивида.
Конечным результатом должно быть право, распространяющееся на  всех  (по
крайней мере, на всех способных к общественному состоянию) приносящих  в
жертву свои инстинктивные склонности, и никто (с тем же исключением)  не
должен становиться жертвой грубого насилия.
   Индивидуальная свобода не является культурным благом. Она была макси-
мальной до всякой культуры, не имея в то время, впрочем, особой  ценнос-
ти, так как индивид не был в состоянии ее защитить. Свобода  ограничива-
ется вместе с развитием культуры, а справедливость требует, чтобы ни  от
одного из этих ограничений нельзя была уклониться, То,  что  заявляет  о
себе в человеческом обществе как стремление к свободе, может быть бунтом
против имеющейся несправедливости  и  таким  образом  благоприятствовать
дальнейшему развитию культуры, уживаться с культурой. Но это же стремле-
ние может проистекать из остатков первоначальной, неукрощенной культурой
личности и становиться основанием вражды к культуре. Стремление к свобо-
де, таким образом, направлено либо против определенных форм и притязаний
культуры, либо против культуры вообще.  Вряд  ли  найдется  какое-нибудь
средство, способное превратить природу человека в природу термита; пожа-
луй, он всегда будет отстаивать свое притязание на индивидуальную свобо-
ду против воли масс. Немалая часть борьбы человечества сосредоточивается
вокруг одной задачи - найти целесообразное, т. е. счастливое  равновесие
между индивидуальными притязаниями и культурными требованиями масс. Дос-
тижимо ли это равновесие посредством определенных  форм  культуры,  либо
конфликт останется непримиримым - такова одна из роковых проблем челове-
чества.
   Пока речь,шла об общих впечатлениях о тех чертах жизни, которые могут
называться культурными, у нас возникло достаточно ясное представление об
облике культуры в целом, но мы, пожалуй, не узнали ничего, что  не  было
бы общеизвестным. При этом мы сторонились предрассудка, согласно которо-
му культура равнозначна совершенству или пути к такому совершенству, ка-
ковой и предписывается человеку.  Посмотрим  теперь  с  другой  стороны.
Культурное развитие предстает как охватывающий человечество процесс, на-
поминающий нечто нам уже знакомое. Этот процесс  можно  охарактеризовать
посредством тех изменений, которые связаны  с  известными  человеческими
влечениями. Экономическую задачу нашей жизни представляет их  удовлетво-
рение. Некоторые из этих влечений настолько ослабевают, что на их  место
приходит нечто иное - в случае отдельного человека это свойства характе-
ра. Самым ярким примером такого процесса могут служить явления,  обнару-
женные в детской анальной  эротике.  Первоначальный  интерес  ребенка  к
экскрементам, к функции дефекации, ее  органам  и  продуктам  заменяется
вместе с повзрослением группой характерологических черт,  известных  как
скупость, стремление к порядку и чистоте. Эти черты, сами по себе ценные
и желанные, могут сделаться настолько господствующими в психике,  что  в
итоге мы получаем так называемый анальный характер. Нам неизвестно,  как
это происходит, но правильность наблюдений не вызывает сомнения13. Ранее
мы обнаружили, что порядок и чистоплотность являются важными  критериями
культуры, хотя их жизненная необходимость не вполне очевидна, и еще  ме-
нее они пригодны в качестве источников наслаждения. Здесь впервые напра-
шивается аналогия между культурным процессом и развитием либидо у  инди-
вида. Происходит смещение условий удовлетворения  других  влечений,  они
должны переключаться на иные пути. В большинстве случаев это сопровожда-
ется хорошо известным процессом сублимации,  изменением  цели  влечений,
хотя иногда имеют место и другие процессы. Сублимация влечений представ-
ляет собой выдающуюся черту культурного развития, это она делает возмож-
ными высшие формы психической деятельности  -  научной,  художественной,
идеологической,- играя тем самым важную роль в культурной жизни. Поддав-
шись первому впечатлению, хочется даже сказать,  что  сублимация  -  это
судьба, навязанная влечениям культурой. Но здесь  лучше  не  торопиться.
Наконец, нельзя не заметить самого важного - насколько культура строится
на отказе от влечений, настолько предпосылкой ее  является  неудовлетво-
ренность (подавление, вытеснение  или  что-нибудь  еще?)  могущественных
влечений, Эти окультурные запретып господствуют в огромной области соци-
альных отношений между людьми. Нам уже известно, что они - причина враж-
дебности, с которой вынуждены вести борьбу все культуры. Этим  определя-
ются суровые требования к нашей научной работе, поскольку слишком многое
нуждается в объяснении. Нелегко понять, что  вообще  в  силах  заставить
влечение отклониться от удовлетворения. Это совсем небезопасно: если нет
экономической компенсации, то можно ждать серьезных нарушений.
   Но для выяснения обоснованности нашего подхода к культурному развитию
как специфическому процессу, сопоставимому с нормальным созреванием  ин-
дивида, нам нужно обратиться к другой проблеме. Мы должны задаться  воп-
росом: благодаря каким влияниям появляется культурное  развитие,  каково
его происхождение, чем определяется его течение?

   IV
   Такая задача кажется чрезмерной и может привести  в  уныние.  Вот  то
немногое, что мне удалось разгадать.
   После того как первобытный человек открыл, что улучшение его  земного
удела буквально находится в его руках, что он может изменить  его  своим
трудом, ему уже не было безразлично, работает ли другой человек вместе с
ним или против него. Другой приобрел значимость  сотрудника,  совместная
жизнь с которым может быть полезной. Из своего обезьяноподобного прошло-
го он получил привычку жить семьями; члены  семьи  были,  наверное,  его
первыми помощниками. Основание семьи, видимо, было связано  с  тем,  что
потребность сексуального удовлетворения уже не была для него тем  неожи-
данным гостем, который вдруг появляется, но после отъезда долго не  дает
о себе знать; она поселилась у него как  постоянный  квартиросъемщик.  У
самца появился тем самым  мотив  держать  при  себе  самку  (сексуальный
объект в самом общем смысле); самка же, не хотевшая расставаться со сво-
ими беспомощными детенышами, в их интересах должна была оставаться у бо-
лее сильного самца14. В такой первобытной семье еще нет одной существен-
ной черты культуры: произвол главы семейства и отца был  неограниченным.
В оТотеме и табуп я попытался показать путь, который ведет от этой семьи
к следующей ступени совместной жизни в форме братского союза. Взяв  верх
над отцом, сыновья убедились, что объединение сильнее каждого  поодиноч-
ке. Тотемистическая культура покоится на ограничениях, возлагаемых  друг
на друга для поддержания нового состояния. Предписания табу были  первым
оправомп. Совместная жизнь людей имела, таким  образом,  два  основания:
принуждение к труду, возникшее из внешней нужды, и сила любви  к  сексу-
альному объекту, женщине - со стороны мужчины, и любви  к  потомству,  с
которым она не желала расставаться - со стороны  женщины.  Так  предками
человеческой культуры стали Эрос и Ананке. Первым  достижением  культуры
было увеличение числа людей, которые могли входить  в  сообщество.  Пос-
кольку обе эти могущественные силы содействовали друг  другу,  то  можно
было бы ожидать, что дальнейшее развитие будет  гладким  и  в  покорении
внешнего мира, и в расширении человеческого сообщества. Нелегко  понять,
почему эта культура дарует своим членам не одно только счастье.
   Перед тем, как исследовать  причины  нарушений,  попробуем  заполнить
пробел в наших предшествующих рассуждениях. Мы приняли любовь в качестве
основания культуры, мы говорили, что  как  сильнейшее  переживание  удо-
вольствия половая (генитальная) любовь дает  человеку  прообраз  всякого
счастья. Поэтому напрашивается дальнейший поиск счастья в области  поло-
вых отношений, тогда как генитальная эротика делается средоточием жизни.
Мы говорили далее, что на этом пути человек попадает  в  зависимость  от
известной части внешнего мира, а именно, от избранного им объекта любви.
Он претерпевает сильнейшие муки, когда этот объект им пренебрегает, ког-
да он теряет его в силу измены или смерти. Мудрецы всех  времен  настоя-
тельно советовали избегать этого пути; однако, он не утратил своей прив-
лекательности для огромного числа детей человеческих.
   Благоприятная конституция позволяет незначительному меньшинству нахо-
дить счастье на пути любви, но при этом неизбежны  обширные  психические
изменения самой функции любви. Эти лица делаются независимыми от  согла-
сия объекта: главная ценность для них не в том, чтобы быть любимыми, она
смещается у них на собственную любовь. От потери  любимого  объекта  они
защищаются тем, что любовь направлена у них уже не на отдельный  объект,
а на всех людей в равной степени. Они избегают изменчивости и  разочаро-
ваний половой любви, так как отвлекаются от сексуальной  цели,  влечение
делается заторможенным по цели. Тем самым они приходят в состояние урав-
новешенности, непоколебимости, нежности, которое  имеет  мало  общего  с
бурной жизнью половой любви, но от которой это состояние  все  же  ведет
свое происхождение. Св.Франциск Ассизский зашел, пожалуй, дальше всех  в
таком использовании любви для достижения  внутреннего  чувства  счастья.
Эта техника реализации принципа удовольствия неоднократно связывалась  с
религией. В обоих случаях происходит обращение к тем  областям  психики,
где стирается различие между оЯп и объектами, а равно и  различия  между
последними. Из этических соображений (их мотивы нам еще предстоит  расс-
мотреть) в этой готовности к всечеловеческой и всемирной  любви  находят
вершину, к которой только и должен стремиться человек. Уже здесь  нельзя
умолчать о двух главных сомнениях по этому поводу. Любовь  ко  всем  без
разбору теряет в цене и она несправедлива к своему объекту. Более  того,
ведь не все люди достойны любви.
   Заложившая основания семьи любовь не  отрекается  от  прямого  сексу-
ального удовлетворения и сохраняет свою первоначальную форму.  Она  про-
должает воздействовать на культуру, в том числе и в такой своей  модифи-
кации, как заторможенная по цели нежность, В обеих этих формах  она  вы-
полняет свою функцию: связывает воедино множество людей, причем  намного
интенсивнее, чем интересы трудового содружества. Неточность употребления
слова олюбовьп имеет свое генетическое основание, Любовью называют отно-
шения между мужчиной и женщиной, создавших семью для удовлетворения сво-
их сексуальных потребностей. Но любовь - это и добрые чувства между  ро-
дителями и детьми, братьями и сестрами, хотя такие  отношения  следовало
бы обозначать как заторможенную по цели любовь или нежность. Заторможен-
ная по цели любовь первоначально была вполне чувственной -  в  бессозна-
тельном она таковой остается и поныне. Как чувственная, так  и  затормо-
женная по цели любовь выходит за пределы  семьи  и  устанавливает  связи
между теми, кто ранее был чужд друг другу, Половая любовь ведет к  новым
семейным союзам, заторможенная по цели - к одружескимп объединениям, ко-
торые становятся культурно значимыми - в них происходит преодоление мно-
гих ограничений половой любви, например, ее исключительности. Но по ходу
развития любовь утрачивает однозначное отношение  к  культуре.  С  одной
стороны, любовь вступает в противоречие с интересами культуры, с  другой
- культура угрожает любви ощутимыми ограничениями.
   Это раздвоение кажется неизбежным, но причина его устанавливается да-
леко не сразу. Она предстает прежде всего как конфликт  между  семьей  и
более крупным сообществом, к которому принадлежит индивид. Главным  уст-
ремлением культуры является собирание людей в большие единства, но семья
не отпускает индивида. Чем крепче связь между членами семьи, тем сильнее
у них склонность отгораживаться от всех остальных и тем  затруднительнее
для них вступление  в  более  широкий  круг.  Филогенетически  первая  и
единственная в детском возрасте форма  совместной  жизни  сопротивляется
замене на более поздние приобретения культуры. Отделение от семьи стано-
вится задачей каждого юноши, и общество часто помогает ему  ритуалами  и
инициациями. Создается впечатление, что эти  трудности  присущи  всякому
органическому развитию.
   Затем на пути культуры оказываются женщины, замедляя и  сдерживая  ее
развитие теми же силами, которые поначалу служили  фундаментом  культуры
как требования любви. Женщины представляют интересы семьи и  сексуальной
жизни; культурная деятельность во все большей степени становилась  мужс-
ким делом. Она ставила перед ними все более сложные задачи, принуждая их
к сублимации влечений, а женщины к этому не  слишком  способны.  Человек
располагает ограниченным количеством психической энергии,  а  потому  он
должен решать свои задачи путем  целесообразного  распределения  либидо.
Затраченное на цели культуры отымается главным образом у женщин и сексу-
альной жизни. Постоянное пребывание среди себе подобных и зависимость от
отношений с ними отчуждают мужчину даже от его супружеских  и  отцовских
обязанностей. Женщина видит, как она оттесняется на второй план притяза-
ниями культуры, и у нее начинается вражда с культурой,
   Тенденция к ограничению сексуальной жизни со стороны культуры  прояв-
ляется не менее отчетливо, чем другая ее тенденция, ведущая к расширению
культурного круга. Уже первая фаза культуры, фаза тотемизма, принесла  с
собою запрет на кровосмешение - запрет, нанесший, вероятно, самую глубо-
кую за все время рану любовной жизни человека. Посредством табу, закона,
обычая вводятся дальнейшие ограничения, касающиеся  как  мужчин,  так  и
женщин. Не все культуры заходят здесь  одинаково  далеко;  экономическая
структура общества также оказывает влияние  на  меру  остающейся  сексу-
альной свободы. Мы уже знаем, что культура действует принуждением эконо-
мической необходимости, отнимая у сексуальности значительную часть  пси-
хической энергии, каковой культура пользуется в своих  целях.  При  этом
она обращается с сексуальностью подобно племени или сословию,  подчинив-
шему себе и угнетающему другое. Страх перед восстанием  угнетенных  при-
нуждает ввести строжайшие меры  предосторожности.  Высшая  точка  такого
развития обнаруживается в нашей западноевропейской культуре.  Психологи-
чески вполне оправданно, что она ставит под  запрет  проявления  детской
сексуальности, ибо без предварительной  обработки  в  детстве  укрощение
сексуальных вожлелений у взрослых было бы безнадежным делом. Нет  оправ-
дания только тому, что культура заходит здесь слишком  далеко  и  вообще
отвергает наличие таких феноменов, несмотря  на  их  очевидность,  Выбор
объекта у зрелого индивида ограничен лицами противоположного пола, тогда
как большая часть внегенитальных удовлетворений запрещается как извраще-
ния. Требование одинаковой для всех сексуальной  жизни  не  принимает  в
расчет различий во врожденной или приобретенной сексуальной конституции,
отнимает у людей значительную часть сексуального наслаждения и тем самым
делается источником тяжкой несправедливости. Запреты и ограничения  пре-
успевают лишь в организации  беспрепятственного  протекания  сексуальных
интересов по допустимым каналам - у нормальных людей, которым не  мешает
их конституция. Но и узаконенная  гетеросексуальная  генитальная  любовь
подлежит  дальнейшим  ограничениям,  вводится  единобрачие.  Современная
культура ясно дает понять, что сексуальные отношения  допустимы  лишь  в
виде единственной и нерасторжимой связи между  одним  мужчиной  и  одной
женщиной. Культура не желает знать  сексуальности  как  самостоятельного
источника удовольствия и готова терпеть ее лишь в качестве  незаменимого
средства размножения.
   А это уже крайность, которая, как известно, оказывалась  неосуществи-
мой даже на самое короткое время. Всеобъемлющему вмешательству в их сек-
суальную свободу поддавались лишь слабые натуры, тогда как сильные  тер-
пели его при наличии компенсаций, о которых еще пойдет речь.  Культурное
сообщество было вынуждено молча терпеть многочисленные нарушения,  кото-
рые заслуживали преследования в согласии с установленными  требованиями.
Но не следует заблуждаться  относительно  безобидности  такой  установки
культуры по причине недостижимости  всех  ее  целей.  Сексуальная  жизнь
культурного человека все же сильно покалечена и  производит  впечатление
такой же отмирающей функции, как наши челюсти или волосы на  голове.  Мы
вправе сказать, что произошло чувствительное ослабление значения  сексу-
альности как источника счастья, а тем самым и реализации наших жизненных
целей15. Иной раз даже возникает впечатление, будто дело здесь не в  од-
ном давлении культуры, что в самой сущности этой функции есть нечто пре-
пятствующее полному удовлетворению и толкающее нас на иные пути.  Трудно
сказать, является ли это заблуждением16. V Психоаналитическая работа на-
учила нас тому, что для так называемых невротиков невыносим именно отказ
от сексуальной жизни. Своими симптомами они заменяют удовлетворение,  но
тем самым либо причиняют себе страдания, либо делаются источником  стра-
даний для других, доставляя их окружающим и  обществу.  Последнее  легко
понять, загадочно первое. Но культура требует от нас еще одной,  уже  не
сексуальной жертвы.
   Мы рассматривали препятствия на пути развития культуры как пример об-
щей трудности эволюции, сводя препятствия к деятельности либидо,  к  его
стремлению держаться старой позиции и не допускать новой. Примерно то же
мы утверждаем, выводя противоречие между культурой и  сексуальностью  из
того факта, что сексуальная любовь есть отношения двух лиц,  где  третий
всегда лишний, тогда как культура покоится на отношениях  между  многими
людьми. На вершине любви не остается интереса к окружающему миру;  влюб-
ленной паре достаточна себя самой, для счастья ей не нужен даже ребенок.
Нет другого случая, где бы Эрос  так  ясно  обнаруживал  сваю  сущность,
стремление творить единое из многого. Но если ему это удается в данном -
вошедшем в присказку - случае единения двух влюбленных, то дальше он  не
продвигается.
   Культурное сообщество можно представить состоящим из таких пар  инди-
видов, которые, будучи либидонозно удовлетворенными, соединялись бы друг
с другом узами совместного труда и взаимного интереса. Культуре тогда не
было бы нужды отнимать энергию у сексуальности. Но такого завидного сос-
тояния нет и никогда не бывало.  Действительность  учит  нас  тому,  что
культура не удовлетворяется уже существующими союзами, она  желает  свя-
зать членов сообщества либидонозно,  пользуется  для  этой  цели  любыми
средствами, поощряет установление сильных  идентификаций  между  членами
сообщества. Культура мобилизует все силы заторможенного по цели  либидо,
чтобы подкрепить общественные союзы отношениями дружбы.  Для  исполнения
этого намерения она неизбежно  ограничивает  сексуальную  жизнь.  Мы  не
улавливаем здесь только той необходимости, которая  принуждает  культуру
враждовать с сексуальностью. Речь должна идти о каком-то еще не  обнару-
женном нами препятствии.
   На след нас может навести одно из так называемых идеальных требований
культурного общества. Оно гласит: овозлюби ближнего твоего,  как  самого
себяп. Это требование имеет всемирную известность; оно безусловно старше
христианства, предъявляющего это требование в качестве собственного гор-
деливого притязания. Но оно все же не  является  по-настоящему  древним:
еще в исторические времена оно было совершенно  чуждо  людям.  Попробуем
подойти к нему наивно, словно впервые о нем слышим. Тогда нам не  совла-
дать с чувством недоумения. Почему, собственно  говоря,  мы  должны  ему
следовать? Чем оно нам поможет? И главное - как его осуществить? Способ-
ны ли мы на это? Моя любовь есть для меня нечто безусловно ценное, я  не
могу безответственно ею разбрасываться.  Она  налагает  на  меня  обяза-
тельства, я должен идти на жертвы, чтобы выполнять их. Если я люблю  ко-
го-то другого, он должен хоть как-то заслуживать моей любви. (Я отвлека-
юсь здесь от пользы, которую он может мне  принести,  от  его  возможной
ценности как сексуального объекта - в предписание любви к  ближнему  оба
эти типа отношений не входят.) Он заслуживает любви, если в чем-то  важ-
ном настолько на меня похож, что я могу в нем любить самого себя; он то-
го заслуживает, если он совершеннее меня и я могу любить в нем идеал мо-
ей собственной личности. Я должен его любить, если это сын моего  друга,
и боль моего друга, если с ним случится несчастье, будет и моей болью  -
я должен буду разделить ее с ним. Но если он мне чужд, если он не  прив-
лекает меня никакими собственными достоинствами и не имеет никакого зна-
чения для моих чувств, то любить мне его трудно. Это было бы  и  неспра-
ведливо, поскольку моими близкими моя любовь расценивается как  предпоч-
тение, и приравнивание к ним чужака было бы для  них  несправедливостью.
Если же я должен его любить, причем этакой всемирной любовью, просто по-
тому, что он населяет землю - подобно насекомому,  дождевому  червю  или
кольчатому ужу - то я боюсь, что любви на его долю выпадет  немного.  Во
всяком случае, меньше, чем я, по здравом размышлении, имею право  сохра-
нить для самого себя. Зачем  тогда  торжественно  выступать  с  подобным
предписанием, коли его исполнение невозможно считать разумным?
   Но трудностей здесь еще больше, Этот чужак не только вообще не  стоит
моей любви. Сказать по чести, он, скорее, заслуживает моей вражды,  даже
ненависти. Ко мне он не испытывает ни малейшей любви, не выказывает  ни-
какого уважения. Если ему это на пользу, то он не  задумываясь  причинит
мне вред - даже не соразмеряя величину полученной им пользы и нанесенно-
го мне вреда. Да ему и польза не обязательна; если хоть какое-то его же-
лание при этом удовлетворяется, то ему все нипочем: он готов насмехаться
надо мною, оскорбить, оклеветать меня, потешиться своею властью,  и  чем
увереннее он себя чувствует, чем я беспомощнее, тем вернее  можно  ждать
от него чего-нибудь подобного. Если он ведет себя  иначе,  если,  будучи
совсем мне чужим, он щадит меня или оказывает мне внимание,  то  мне  не
понадобятся всякие предписания, чтобы платить ему той же монетой.  Я  не
сказал бы и слова против, если бы эта  величественная  заповедь  звучала
так: овозлюби ближнего твоего так, как он любит тебяп. Есть еще одна за-
поведь, еще более невероятная и вызывающая у меня еще более резкие  воз-
ражения. Она гласит: олюби врага твоегоп. Поразмыслив,  я  понимаю,  что
был неправ, отклоняя вторую заповедь как более сильную -  по  сути  дела
это одно и то же17. Исполненный достоинства голос предупреждает: ты дол-
жен любить ближнего как самого себя как раз потому, что он  твоей  любви
не стоит и даже является твоим врагом. Но тогда мне понятно, что все это
походит на credo, quiа absurdum.
   Вполне вероятно, что ближний, когда от него  потребуют  любить  меня,
как самого себя, ответит так же, как и я, откажется по тем же  основани-
ям. Надеюсь, что не с тем же объективным правом, но и он будет держаться
такого же мнения. Существуют различия в поведении людей,  классифицируе-
мые этикой как одоброеп и озлоеп вне всякого  учета  обусловленности  их
поведения. Пока сохраняются эти несомненные различия, следование высоким
этическим требованиям прямо поощряет зло, а значит вредит культуре.  Как
не вспомнить случай, имевший место во французском парламенте, когда речь
шла о смертной казни. Один оратор так страстно требовал ее  отмены,  что
заслужил бурные аплодисменты, пока из зала чей-то голос не крикнул: оQue
messieurs les  assasins,  commencent!п.  За  всем  этим  стоит  действи-
тельность, которую так охотно оспаривают: человек не является  мягким  и
любящим существом, которое в лучшем случае способно на защиту от нападе-
ния. Нужно считаться с тем, что к его влечениям  принадлежит  и  большая
доля агрессивности. Поэтому ближний является для него не только  возмож-
ным помощником или сексуальным объектом; всегда есть  искушение  сделать
ближнего своего средством удовлетворения агрессивности,  воспользоваться
его рабочей  силой  без  вознаграждения,  использовать  как  сексуальный
объект, не спрашивая  согласия,  лишить  имущества,  унизить,  причинить
боль, мучить и убивать. Homo homini lupus.
   У кого хватит смелости оспаривать это суждение, имея весь опыт  жизни
и истории? Этой агрессивности нужна малейшая провокация; она вмешивается
и при достижении какой-нибудь иной цели, которая могла бы быть достигну-
та и иными, более мягкими средствами. При благоприятных обстоятельствах,
когда устранены психические силы, обычно  ее  тормозящие,  агрессивность
проявляется спонтанно: спадает покров, скрывающий в человеке дикого зве-
ря, которому чужда пощада к представителям собственного  рода.  С  подт-
верждающими этот взгляд фактами должен согласиться тот,  кто  помнит  об
ужасах великого переселения народов, о вторжениях гуннов и так  называе-
мых монголов Чингисхана и Тамерлана, о завоевании Иерусалима благочести-
выми крестоносцами или хотя бы о кошмаре последней мировой войны.
   Существование этой агрессивности, которую мы  способны  обнаружить  у
самих себя и с полным правом предполагаем ее наличие у других,- вот  что
препятствует нашим отношениям с ближним и заставляет  культуру  идти  на
издержки. Вследствие этой изначальной враждебности людей культурному со-
обществу постоянно угрожает распад.  Интересы  трудового  сообщества  не
смогли бы его сохранить, поскольку инстинктивные страсти  могущественнее
разумных интересов, Культура должна напрягать все свои силы, чтобы поло-
жить предел агрессивным влечениям человека, сдержать их с помощью  соот-
ветствующих психических реакций. Для этого на службу призываются  методы
идентификации и затормаживания по цели любовных отношений, отсюда  огра-
ничения сексуальной жизни и идеальная заповедь любви к ближнему,  как  к
самому себе (оправданная лишь тем, что в максимальной мере  противоречит
изначальной природе  человека).  Всеми  стараниями  культуры  достигнуто
сравнительно немного. Она надеется  предотвратить  грубейшие  проявления
зверства тем, что оставляет за собой право прибегать  к  насилию  против
преступников. Но закон не распространяется на более предусмотрительные и
тонкие проявления агрессивности. Каждому из нас  пришлось  расстаться  с
детскими иллюзиями по поводу наших  ближних;  каждому  ведомы  тяготы  и
боль, порожденные злой волей  других.  Была  бы  несправедливо  упрекать
культуру за то, что она желает исключить спор и борьбу  из  человеческой
деятельности. Конечно, без них не обойтись, но соперничество - не обяза-
тельно вражда, таковой оно становится лишь в случае злоупотреблений.
   Коммунисты веруют в то, что ими найден путь к  освобождению  от  зла.
Человек однозначно добр и желает блага ближнему, но его природу испорти-
ла частная собственность. Частное владение благами дает одному власть  и
тем самым искушает его к жестокости с  ближним;  лишенный  имущества,  в
свою очередь, исполнен враждебности и должен восставать против угнетате-
ля. С отменой частной собственности все блага земные  сделаются  общими,
все люди станут наслаждаться ими, а потому исчезнут  зло  и  вражда  меж
людьми. С удовлетворением всех нужд не будет причин видеть в другом вра-
га, и все охотно возьмутся за выполнение необходимой работы. В мои зада-
чи не входит экономическая критика коммунистической системы, я не в сос-
тоянии исследовать здесь вопрос: послужит ли отмена частной собственнос-
ти достижению этой цели и какая от этого польза". Но ее  психологические
предпосылки я не могу не признать безудержной иллюзией.  С  уничтожением
частной собственности человеческая агрессивность лишается одного из сво-
их орудий, безусловно сильного, но наверняка не сильнейшего.  Ничего  не
меняется в различиях во власти и влиянии; которые предполагают использо-
вание агрессивности в своих целях. Не меняется и сущность агрессивности.
Она не была создана собственностью,  она  царила  почти  безраздельно  в
древнейшие времена, когда собственность была еще жалкой. Она заявляет  о
себе уже в детском возрасте, едва собственность утрачивает свои первона-
чальные анальные формы. Собственность - это осадок всех  отношений  неж-
ности и любви между людьми, быть может, за единственным исключением люб-
ви матери к своему ребенку мужского пола. Даже с устранением личных прав
на материальные блага остаются еще привилегии в области сексуальных  от-
ношений, способные сделаться источником сильнейшего неудовольствия и са-
мой резкой вражды среди в остальном уравненных людей. Если устранить да-
же это, путем полного освобождения сексуальной жизни, т. е.  посредством
уничтожения семьи, зародыша культуры, тогда, конечно, становятся непред-
видимыми новые пути развития культуры; но одного следует ожидать  навер-
няка - агрессивность, эта неискоренимая черта человеческой натуры,  пос-
ледует за ней и по этим путям.
   Людям явно нелегко отказываться от  удовлетворения  этой  агрессивной
наклонности, они не слишком хорошо это переносят. Немаловажной  является
выгода малого культурного круга - он дает этому  влечению  выход  вовне,
направляя агрессивность на стоящих за пределами круга. Всегда можно сое-
динить связями любви огромное множество; единственное, что  требуется  -
это наличие того, Того, кто в юности испытал нужду и нищету, безразличие
и высокомерие имущих, не заподозришь в том, что  он  лишен  понимания  и
благожелательности к ведущим борьбу за имущественное равенство и за  все
то, что из него следует. Но если эту борьбу оправдывают абстрактным тре-
бованием справедливости в силу равенства всех людей, то здесь напрашива-
ются возражения. Природа в высшей степени неравномерно одарила людей те-
лесными и духовными способностями и установила этим  такое  неравенство,
против которого нет никаких средств.  не  входит  экономическая  критика
коммунистической системы, я не в  состоянии  исследовать  здесь  вопрос:
послужит ли отмена частной собственности достижению этой цели и какая от
этого польза18. Но ее психологические предпосылки я не могу не  признать
безудержной иллюзией. С уничтожением частной собственности  человеческая
агрессивность лишается одного из своих орудий, безусловно  сильного,  но
наверняка не сильнейшего. Ничего не меняется в  различиях  во  власти  и
влиянии; которые предполагают использование агрессивности в своих целях.
Не меняется и сущность агрессивности.  Она  не  была  создана  собствен-
ностью, она  царила  почти  безраздельно  в  древнейшие  времена,  когда
собственность была еще жалкой. Она заявляет о себе уже в детском возрас-
те, едва собственность утрачивает свои  первоначальные  анальные  формы.
Собственность - это осадок всех отношений нежности и любви между людьми,
быть может, за единственным исключением любви матери  к  своему  ребенку
мужского пола. Даже с устранением личных прав на материальные блага  ос-
таются еще привилегии в области сексуальных  отношений,  способные  сде-
латься источником сильнейшего неудовольствия и самой резкой вражды среди
в остальном уравненных людей. Если устранить даже это, путем полного ос-
вобождения сексуальной жизни, т.е. посредством уничтожения семьи,  заро-
дыша культуры, тогда, конечно, становятся непредвидимыми новые пути раз-
вития культуры; но одного следует ожидать наверняка - агрессивность, эта
неискоренимая черта человеческой натуры, последует за ней и по этим  пу-
тям.
   Людям явно нелегко отказываться от  удовлетворения  этой  агрессивной
наклонности, они не слишком хорошо это переносят. Немаловажной  является
выгода малого культурного круга - он дает этому  влечению  выход  вовне,
направляя агрессивность на стоящих за пределами круга. Всегда можно сое-
динить связями любви огромное множество; единственное, что  требуется  -
это наличие того, кто станет объектом  агрессии.  Однажды  мое  внимание
привлек феномен вражды и взаимных насмешек как раз между живущими по со-
седству и вообще близкими сообществами,  например,  испанцами  и  порту-
гальцами, северными и южными немцами, англичанами и шотландцами и т.д. Я
дал этому феномену имя онарциссизм малых различийп, которое, впрочем, не
слишком много проясняет. Он представляет собой  удобное  и  относительно
безвредное  удовлетворение  агрессивности,  способствующее  солидарности
между членами сообщества. Рассеянный повсюду еврейский народ оказал  тем
самым достойную признания услугу культуре тех народов, среди которых по-
селился; к сожалению, всего средневекового избиения евреев не хватило на
то, чтобы сделать эти времена более мирными и безопасными для  христиан.
После того, как апостол Павел положил в основание своей христианской об-
щины всеобщее человеколюбие, неизбежным следствием была крайняя нетерпи-
мость христиан ко всем остальным. Римлянам,  которые  не  делали  любовь
фундаментам своего общественного устройства, была чужда религиозная  не-
терпимость, хотя религия была для них  государственным  делом,  и  госу-
дарство было пропитано религией. Нет ничего  непостижимого  в  том,  что
германская мечта о  мировом  господстве  дополняется  антисемитизмом,  и
вполне понятно, почему попытка соорудить новую коммунистическую культуру
в России находит свое психологическое подкрепление в преследовании  бур-
жуазии. С тревогой задаешь себе вопрос:  что  предпримут  Советы,  когда
истребят всех буржуев?
   Так как культура требует принесения в жертву не только сексуальности,
но также агрессивных склонностей человека, нам становится понятнее,  по-
чему людям нелегко считать себя ею осчастливленными. Первобытному  чело-
веку, действительно, было лучше тем, что он не знал никаких  ограничений
на свои влечения. Взамен весьма незначительной была  его  уверенность  в
том, что он  долгое  время  может  наслаждаться  такого  рода  счастьем.
Культурный человек променял часть своего возможного счастья на частичную
безопасность. Не следует, однако,  забывать,  что  в  первобытной  семье
только ее глава пользовался подобной свободой  удовлетворения  влечений,
все прочие жили порабощенными. Контраст между наслаждающимся преимущест-
вами культуры меньшинством и лишенным этих выгод большинством был, таким
образом, максимальным в  начале  культурного  существования.  Тщательное
исследование живущих в первобытном состоянии  племен  свидетельствует  о
том, что свободе их влечений не позавидуешь: она  подлежит  ограничениям
иного рода, но, пожалуй, еще более строгим, чем у современного  культур-
ного человека.
   Когда мы справедливо обвиняем наше нынешнее состояние культуры в том,
что оно не благоприятствует нашим требованиям счастья, что оно  приносит
бесчисленные страдания, каковых, наверное, можно было бы избегнуть, ког-
да мы с беспощадной критикой обрушиваемся на ее несовершенства, мы имеем
на то полное право и не выказываем  себя  врагами  культуры.  Мы  должны
ждать таких изменений нашей культуры, которые способствовали бы  лучшему
удовлетворению наших потребностей и сделали бы ненужной эту критику. Од-
нако нам следовало бы свыкнуться с мыслью, что есть трудности, принадле-
жащие самой сущности культуры, недоступные каким бы то ни было  попыткам
реформ. Помимо ограничения влечений, к которому мы уже подготовлены, нам
угрожает еще одно состояние, которое можно назвать опсихологической  ни-
щетой массп. Эта опасность грозит прежде  всего  там,  где  общественная
связь  устанавливается  главным  образом  через  взаимную  идентификацию
участников, тогда как индивидуальность вождей не обретает того значения,
которое должно было им принадлежать при формировании массы19.  Современ-
ное культурное состояние Америки дает хорошую возможность  для  изучения
этой ущербности культуры. Но я устою перед искушением и  не  стану  вда-
ваться в критику американской культуры; не хотелось бы вызвать впечатле-
ние, что я сам прибегаю к американским методам.

   VI
   Ни одна другая работа не вызывала у меня столь сильного ощущения  то-
го, что я излагаю нечто общеизвестное, перевожу бумагу и чернила, а  по-
том труд наборщиков и типографскую краску ради  пересказа  чего-то  само
собой разумеющегося. Поэтому я охотно воспользуюсь возникшим у  читателя
представлением, что признание самостоятельного агрессивного влечения оз-
начает пересмотр психоаналитического учения об инстинктах.
   Это не совсем так, поскольку речь идет лишь о более  четкой  формули-
ровке давно совершенного поворота и о выведении из него всех  следствий.
Учение о влечениях продвигалось вперед  труднее  всех  остальных  сторон
постепенно развивавшейся психоаналитической теории.  Но  оно  было  нас-
только необходимо для психоанализа в целом, что нужно было чем-то запол-
нить это место. Сначала, будучи в полной беспомощности, мне служили пер-
вой опорой слова поэта-философа Шиллера, что механизмом мира правят олю-
бовь и голодп, Голод мог быть выражением влечений, направленных на  сох-
ранение индивида, любовь же -  влечений,  направленных  на  объекты.  Ее
главная функция, находящаяся под покровительством природы, заключается в
продолжении рода. Так инстинкты оЯп были поначалу противопоставлены вле-
чениям, направленным на объекты.  Энергия  последних  получила  название
олибидоп. Появилась противоположность между инстинктами оЯп и направлен-
ными на объекты олибидонознымип инстинктами любви (в самом широком смыс-
ле этого слова) . Одно из объектных влечений, а  именно,  садистическое,
имело, однако, ту особенность, что цель  его  была  не  слишком  любвео-
бильной. В то же самое время оно явно в чем-то  примыкало  к  инстинктам
оЯп. Было явным и его родство с инстинктом обладания,  лишенным  либидо-
нозных целей. Этой несогласованностью тогда пренебрегли  -  садизм  ведь
столь очевидно принадлежит к сексуальной жизни, где жестокие игры  могут
занять место игр нежных. Невроз тогда виделся как исход борьбы между ин-
тересами самосохранения и требованиями либидо; борьбы, в которой оЯп по-
бедило, но ценой тяжких страданий и лишений.
   Всякий аналитик готов признать, что даже сегодня это  звучит  не  как
давно преодоленное заблуждение. Но перемены были неизбежны вместе с пос-
тепенным переходом исследования от вытесненного к вытесняющему, от  нап-
равленных на объект влечений к оЯп. Решающим здесь было введение понятия
онарциссизмп, т. е. учения о том, что само оЯп заполнено либидо,  будучи
его первоначальным жилищем и оставаясь в известной мере его штаб-кварти-
рой. Это нарциссическое либидо обращается на объекты, становясь тем  са-
мым объектным либидо (способным вновь  превратиться  в  нарциссическое).
Понятие нарциссизма сделало возможным аналитическое понимание  травмати-
ческих неврозов, а также многих аффектов, близких к  психозам.  Сохраня-
лось толкование неврозов перенесения как попыток защиты  оЯп  от  сексу-
альности, но в результате под угрозой  оказалось  само  понятие  либидо.
Поскольку инстинкты оЯп также были поняты как либидонозные, то  какое-та
время казалось неизбежным отождествление либидо с энергией влечений  как
таковой, как это еще раньше сделал К. Г. Юнг. Но оставалась какая-то  не
вполне обоснованная уверенность в том, что влечения могут  быть  неодно-
родными. Следующий шаг был мною сделан в оПо ту  сторону  принципа  удо-
вольствияп (1920), когда мне впервые бросились в глаза навязчивость пов-
торения и консервативный характер инстинктивной жизни.  Отталкиваясь  от
спекуляций по поводу начала жизни и биологических параллелей, я пришел к
выводу о существовании другого влечения, противоположного инстинкту  са-
мосохранения, который поддерживает жизненную субстанцию  и  созидает  из
нее все более обширные объединения20. Это влечение направлено на  разру-
шение таких объединений, оно стремится вернуть их в изначальное  неорга-
ническое состояние. Итак, помимо Эроса имеется и инстинкт смерти, а  фе-
номен жизни объясняется их взаимо- и противодействием. Нелегко было най-
ти свидетельства деятельности этого  гипотетического  инстинкта  смерти.
Шумные проявления Эроса бросаются в глаза; можно было предположить,  что
глухая разрушительная работа инстинкта смерти происходит  внутри  живого
существа, но это было малодостоверно. Дальше шла идея о том,  что  часть
этого инстинкта обращается против внешнего мира и  заявляет  о  себе  во
влечении к агрессии и деструкции. Этот инстинкт принуждается  тем  самым
служить Эросу, поскольку направлен на уничтожение другого (одушевленного
или неодушевленного), а не себя самого. Напротив, ограничение направлен-
ной вовне агрессии усиливало бы и без того осуществляющийся процесс  са-
моразрушения. Уже по этому примеру можно догадаться, что  оба  эти  инс-
тинкта редко - наверное, даже никогда - не выступают по отдельности,  но
сплавлены в различные изменчивые и спутанные сочетания, а потому неузна-
ваемы для нашего взгляда. Особенно сильный сплав любовного и деструктив-
ного влечений обнаруживается в садизме, давно  известном  как  компонент
сексуальности. В его противнике, мазохизме, точно  так  же  присутствует
связь внутренне направленной деструктивности с  сексуальностью,  которая
проясняет и делает ощутимой эту ранее недоступную пониманию наклонность.
   Гипотеза об инстинкте смерти, или деструктивности, столкнулась с соп-
ротивлением даже в психоаналитических кругах. Нередко  заявляет  о  себе
тенденция приписывать все опасное и враждебное, находимое в любви, изна-
чальной биполярности собственной природы любви. Развиваемые здесь  сооб-
ражения я представил поначалу лишь как опытные  данные,  но  с  течением
времени они обрели надо мною такую власть, что я уже не в силах  мыслить
иначе. Мне кажется, что эта гипотеза теоретически несравненно более при-
емлема, нежели все остальные, так как она позволяет многое упростить без
пренебрежения к фактам или насилия над ними - а к этому мы  стремимся  в
теоретической работе. Я готов признать, что в  садизме  и  мазохизме  мы
имеем дело со сплавом эротики и деструктивности, направленной внутрь или
вовне, но мне теперь непонятно, как мы проглядели повсеместность  невро-
тической агрессивности и деструктивности, упустили из виду принадлежащее
ей в истолковании жизни место. (Направленная внутрь  деструктивность  по
большей части не поддается восприятию, пока она не получила  эротической
окраски.) Я вспоминаю о собственном сопротивлении при первой  встрече  с
идеей инстинкта деструктивности в психоаналитической литературе,  помню,
сколь долго оно длилось, пока я не стал восприимчивее к  этой  идее.  Не
удивительно поэтому, что другие ее отрицали и отрицают. Даже дети, и  те
неохотно слушают напоминания о врожденной склонности человека ко  озлуп,
к агрессии, разрушению и всякого рода жестокостям. Ведь Бог  создал  его
по образу собственного всесовершенства, и никому не хочется вспоминать о
трудности соединения - вопреки всем уверениям homo homuni lupus - несом-
ненного существования зла с божественным всемогуществом или его  всебла-
гостью. Для оправдания Бога потребовался дьявол, принявший на себя  эко-
номически полезную роль козла отпущения - вроде еврея  в  мире  арийских
идеалов. Но и тогда Бог несет ответственность за существование  дьявола,
за это воплощенное зло. По причине таких  трудностей  всякому  на  своем
месте остается преклонить колени перед глубоко нравственной природой че-
ловека: это поможет приобрести респектабельность и за это  многое  прос-
тится21. Название олибидоп теперь вновь можно применять к  силам  Эроса,
чтобы отличать их от энергии инстинкта смерти22. Следует  признать,  что
восприятие последнего по-прежнему вызывает трудности; мы лишь в какой-то
степени догадываемся о его присутствии за Эросом и  он  нам  недоступен,
пока не вступает в соединение с Эросом. Его природа и отношение к  Эросу
самым ясным образом проявляются при рассмотрении садизма, когда при пол-
ном удовлетворении сексуального  влечения  преследуется  не  эротическая
цель, Но даже там, где инстинкт смерти обходится без  сексуальных  целей
вообще, даже в ярости слепого разрушения,  удовлетворение  агрессивности
связано с необычайно высоким уровнем нарциссического наслаждения  -  оЯп
утоляет свое древнее желание всемогущества. Умеренный и усмиренный,  за-
торможенный по цели, инстинкт деструктивности направляется  на  объекты,
предоставляя тем самым оЯп способ удовлетворения своих жизненных нужд  и
господство над природой. Гипотеза об этом инстинкте покоится на теорети-
ческих основаниях, а потому она не вполне защищена от теоретических воз-
ражений. Но такой она нам представляется на нынешнем уровне наших позна-
ний; грядущие исследования и размышления, конечно, внесут  окончательную
ясность.
   Так что в дальнейшем я буду придерживаться той точки зрения, что  аг-
рессивное стремление является у  человека  изначальной,  самостоятельной
инстинктивной предрасположенностью. В ней  культура  находит  сильнейшее
препятствие. У нас уже сложилось представление, что культура  есть  про-
цесс, завладевший человечеством - мы все еще находимся под обаянием этой
идеи. Процесс этот состоит на службе у Эроса, желающего собрать  сначала
отдельных индивидов, затем семьи, племена, народы, нации в одно  большое
целое, в человечество. Почему так должно происходить, мы не знаем; тако-
во дело Эроса. Человеческие массы должны быть либидонозно связаны;  одна
необходимость, одни выгоды совместного труда их  бы  не  удержали.  Этой
программе культуры противостоит природный инстинкт агрессивности,  враж-
дебности одного ко всем и всех к каждому. Агрессивное влечение - потомок
и главный представитель инстинкта смерти,  обнаруженного  нами  рядом  с
Эросом и разделяющего с ним власть над миром. Теперь  смысл  культурного
развития проясняется. Оно должно нам продемонстрировать на примере чело-
вечества борьбу между Эросом и Смертью, инстинктом  жизни  и  инстинктом
деструктивности, Эта борьба - сущность и содержание жизни вообще, а  по-
тому культурное развитие можно было бы просто обозначить как борьбу  че-
ловеческого рода за выживание23. И эту-то битву  гигантов  наши  нянюшки
хотят убаюкать олегендой о радостях небап! VII Почему наши родичи -  жи-
вотные не обнаруживают такой культурной борьбы?  Этого  мы  попросту  не
знаем. Вероятно, иные из них - пчелы, муравьи, термиты - сотни тысяч лет
вели борьбу, пока не нашли те государственные институты,  то  разделение
функций, те ограничения для индивидов, которые вызывают  у  нас  сегодня
такое восхищение. Но наше нынешнее состояние таково, что мы не  были  бы
счастливы ни в одном из этих государств животных, исполняя какую  угодно
роль, уготованную в них индивидам - об этом говорят нам наши чувства.  У
других видов животных дело могло дойти до  временного  равновесия  между
воздействиями внешнего мира и внутренней борьбой инстинктов, что привела
бы к застою в развитии. У первобытного человека новая атака либидо могла
возбудить новый отпор деструктивности. Вопросов здесь много больше,  чем
ответов.
   Нас касается другой вопрос: какими  средствами  пользуется  культура,
чтобы сдержать и обезвредить противостоящую ей агрессивность - быть  мо-
жет, даже совсем исключить ее? Мы уже познакомились с некоторыми метода-
ми, наверное, не самыми важными. Возможность их изучения предоставляется
нам историей развития индивида - что с ним происходит, когда он пытается
обезвредить свое стремление к агрессии? Нечто удивительное и загадочное,
хотя за ответом не нужно далеко ходить. Агрессия интроецируется, перено-
сится внутрь, иначе говоря, возвращается туда, где она, собственно, воз-
никла, и направляется против собственного оЯп, Там  она  перехватывается
той частью оЯп, которая противостоит остальным частям как  оСверх-Яп,  и
теперь в виде совести использует против оЯп ту же готовность к агрессии,
которую оЯп охотно удовлетворило бы на  других,  чуждых  ему  индивидах.
Напряжение между усилившимся оСверх-Яп и подчиненным ему оЯп мы называем
сознанием вины, которое проявляется как  потребность  в  наказании.  Так
культура преодолевает опасные агрессивные устремления  индивидов  -  она
ослабляет, обезоруживает их и оставляет под присмотром  внутренней  инс-
танции, подобной гарнизону в захваченном городе.
   На возникновение чувства вины психоаналитики смотрят иначе, чем  про-
чие психологи. Но и аналитику нелегко дать полный отчет об этом чувстве.
Когда спрашиваешь, как у кого-то появляется чувство вины, поначалу  слы-
шишь ответ, с которым не поспоришь: виновным (огрешнымп, как  сказал  бы
человек набожный) себя чувствует тот, кто сделал нечто, признаваемое оз-
ломп. Потом замечаешь, как мало дает этот ответ. После некоторых колеба-
ний к этому, быть может, добавят: виновен и тот,  кто,  не  сделав  зла,
имел такое намерение. Тогда встает вопрос, почему здесь приравнены  умы-
сел и его осуществление? В обоих случаях, однако, заранее  предполагает-
ся, что зло уже известно как нечто дурное, и его нужно исключить еще  до
исполнения, Как люди приходят к  такому  решению?  Способность  к  изна-
чальному, так сказать, естественному, различению добра  и  зла  придется
сразу же отклонить. Часто зло совсем не вредно и не опасно для оЯп; нап-
ротив, оно бывает для него желанным и приносящим удовольствие. Таким об-
разом, здесь нужно говорить о стороннем влиянии, определяющем, что долж-
но называться добром и злом. Поскольку собственное внутреннее чувство не
подводит человека к этому пути, у него должен быть мотив для того, чтобы
поддаться данному внешнему влиянию. Такой мотив легко обнаружить  в  его
беспомощности и зависимости от других. Его лучше всего  назвать  страхом
утраты любви. С потерей любви другого, от коего он зависим, утрачивается
и защита от многочисленных опасностей. Прежде всего, он оказывается  пе-
ред лицом угрозы, что превосходящий его по силе другой проявит свое пре-
восходство в виде кары, наказания. Поначалу, таким образом, зло есть уг-
роза утраты любви, и мы должны избегать его из страха такой утраты.  Не-
важно, было ли зло уже совершено, хотят ли его совершить: в обоих случа-
ях возникает угроза его раскрытия  авторитетной  инстанцией,  которая  в
обоих случаях будет карать одинаково.
   Это состояние называется одурной совестьюп, хотя и не заслуживает та-
кого названия, поскольку  на  данном  уровне  осознания  вины  последняя
предстает лишь как страх утраты любви, как  осоциальныйп  страх.  У  ма-
ленького ребенка иначе и быть не может, но и у многих  взрослых  отличия
невелики - разве что  на  место  отца  или  обоих  родителей  становится
большее человеческое сообщество. Люди постоянно позволяют себе  приятное
им зло, если только они уверены, что это не будет  раскрыто  авторитетом
или он их никак не накажет - страх относится  только  к  разоблачению24.
Сегодняшнее общество должно считаться и с этим состоянием.  Значительные
изменения наступают вместе с интериоризацией этого авторитета, с возник-
новением оСверх-Яп. Феномены совести поднимаются на новую ступень  -  по
сути дела, лишь после того следовало бы говорить о совести и чувстве ви-
ны25. Страх перед разоблачением теперь отпадает  и  совершенно  исчезает
различие между злодеянием и злой волей, так как от оСверх-Яп  ничего  не
скроешь, даже мысли. Правда, сходит на нет и реальная серьезность ситуа-
ции, ибо новый авторитет, оСверх-Яп, не имеет повода для жестокого обра-
щения с внутренне с ним сопряженным оЯп. Но ситуация  остается  той  же,
что вначале, под влиянием генезиса, продлевающего жизнь прошлому  и  уже
преодоленному. оСверх-Яп истязает грешное оЯп теми же  муками  страха  и
ждет удобного случая, чтобы наказать оЯп со стороны внешнего мира.
   На этой второй ступени развития у совести обнаруживается одна своеоб-
разная черта, которая была ей чужда на первой и которую  теперь  нелегко
объяснить. А именно, чем добродетельнее человек, тем суровее и  подозри-
тельнее делается совесть. В злейшей  греховности  обвиняют  себя  дальше
других зашедшие по пути святости. Добродетель лишена части обещанной  ей
награды, послушное и воздержанное оЯп не пользуется доверием своего мен-
тора, да и напрасно пытается его  заслужить.  Тут  наготове  возражения:
это, мол, искусственные трудности, суровая и бдительная  совесть  харак-
терна именно для нравственных людей. Святые имели право представлять се-
бя грешниками, сославшись на искушения:  стремлению  удовлетворять  инс-
тинкты они подвержены сильнее других, искушения растут при постоянном от
них отречении, тогда как после удовлетворения они хотя бы на время осла-
бевают. Другим фактом в этой столь богатой проблемами области этики  яв-
ляется то, что несчастья укрепляют власть совести в оСверх-Яп. Пока дела
идут неплохо, совесть человека мягка и многое уму позволяет; стоит  слу-
читься несчастью, и он уходит в себя, признает свою греховность, превоз-
носит притязания своей совести, налагает на себя обеты и  кается26.  Так
поступали и так поступают доныне целые народы. Это легко объяснить  пер-
воначальной, инфантильной ступенью совести, которая не исчезает и  после
интроекции оСверх-Яп, но продолжает существовать рядом с ним и  за  ним.
Судьба видится как заменитель  родительской  инстанции;  если  случается
несчастье, та это значит, что любви этой верховной власти он уже  лишен.
Опасность такой утраты заставляет вновь  склониться  перед  родительским
образом оСверх-Яп, которым человек пренебрегал в счастье. Это еще понят-
нее, если, в соответствии со строго религиозным образом мышления, мы бу-
дем считать судьбу лишь выражением воли Божьей.  Народ  Израиля  полагал
себя избранным сыном Божьим, и пока величественный отец слал своему  на-
роду несчастья за несчастьями, народ не роптал и не сомневался  в  могу-
ществе и справедливости Божьей, но выдвигал пророков,  которые  порицали
его за греховность. Из сознания своей виновности он  сотворил  непомерно
суровые предписания своей жреческой религии, Первобытный  человек  ведет
себя совсем иначе! Когда с ним случается несчастье, он винит не себя,  а
свой фетиш, который не справился со своими обязанностями - и вместо того
чтобы корить себя подвергает его порке.
   Итак, нам известны два источника чувства вины: страх перед  авторите-
там и позднейший страх перед оСверх-Яп. Первый  заставляет  отказываться
от удовлетворения инстинктов, второй еще и наказывает (ведь от оСверх-Яп
не скрыть запретных желаний) . Мы видели также, как может пониматься су-
ровость оСверх-Яп, иначе говоря, требования совести. Это простые продол-
жения строгости внешнего авторитета, на смену которому  пришла  совесть.
Теперь мы видим, в каком отношении к отказу от влечений  стоит  сознание
вины. Первоначально отказ от влечений был следствием страха перед  внеш-
ним авторитетом: от удовлетворения отрекались, чтобы не потерять  любви.
Отказавшись, человек как бы расплачивается с внешним  авторитетом,  и  у
него не остается чувства вины. Иначе происходит в  случае  страха  перед
оСверх-Яп. Здесь мало отказа от удовлетворения, поскольку  от  оСверх-Яп
не скрыть оставшегося желания. Чувство вины возникает несмотря на отказ,
и в этом огромный экономический убыток введения оСверх-Яп или, так  ска-
зать, совести. Отказ от влечений уже не освобождает, добродетельная уме-
ренность не вознаграждается  гарантией  любви.  Человек  поменял  угрозу
внешнего несчастья - утраты любви и наказания со стороны внешнего  авто-
ритета - на длительное внутреннее несчастье, напряженное сознание винов-
ности.
   Эти взаимосвязи настолько запутанны и в то же время столь важны, что,
несмотря на опасность повторения уже сказанного, я хотел  бы  подойти  к
ним с еще одной стороны. Итак, временная последовательность событий  та-
кова: сначала отказ от влечений вследствие страха  агрессии  со  стороны
внешнего авторитета. Из него вытекает и страх утраты  любви,  тогда  как
любовь предохраняет от такого наказания. Затем создается внутренний  ав-
торитет, отказ от влечений происходит из-за страха перед ним, это  страх
совести. Злодеяние и злой умысел приравниваются  друг  другу,  а  отсюда
сознание вины, потребность в наказании.  Агрессия  совести  консервирует
агрессию авторитета. Пока все ясно; но остается ли место для усиливающе-
го совесть влияния несчастья (отказ,  налагаемый  извне),  для  исключи-
тельной суровости совести у самых лучших и самых покорных? Обе эти  осо-
бенности совести уже были нами объяснены, но могло  создаться  впечатле-
ние, что объяснения не достигли сути дела, осталось нечто необъясненное.
И тут, наконец, подключается идея, характерная исключительно для психоа-
нализа и чуждая обычному человеческому мышлению. Она позволяет понять  и
неизбежную запутанность и непрозрачность предмета  нашего  исследования.
Эта идея такова: хотя, поначалу, совесть (вернее, страх,  который  потом
станет совестью) была первопричиной отказа от влечений, потом  отношение
переворачивается. Каждый отказ делается динамическим источником совести,
он всякий раз усиливает ее строгость и нетерпимость.  Чтобы  согласовать
это с уже известной нам историей возникновения совести, не обойтись  без
парадокса: совесть есть следствие отказа от влечений; либо  -  отказ  от
влечений (навязанный нам извне) создает совесть, которая  затем  требует
все нового отказа от влечений.
   Собственно говоря, это положение не так  уж  противоречит  описанному
ранее генезису совести, и есть путь их дальнейшего сближения. Для  прос-
тоты изложения воспользуемся примером агрессивного влечения и  допустим,
что всегда требуется отказ от агрессии. Естественно, это лишь  предвари-
тельное допущение. Воздействие отказа на совесть тогда  является  таким,
что каждая составная часть агрессивности, которой отказано в  удовлетво-
рении, перехватывается оСверх-Яп и увеличивает его агрессию против  оЯп.
С этим не вполне согласуется то, что первоначальная агрессивность совес-
ти есть продолжение суровости внешнего авторитета. Тогда  она  не  имеет
ничего общего с отказом от удовлетворения. Эта несогласованность,  одна-
ко, убывает, если предположить, что первое наполнение  оСверх-Яп  агрес-
сивностью имеет другой источник. Какими бы ни были первые запреты, у ре-
бенка должна была развиться значительная агрессивность против того авто-
ритета, который препятствует удовлетворению самых настоятельных его вле-
чений. Ребенок был вынужден отказываться от удовлетворения  своей  мсти-
тельной агрессии против авторитета. В этой экономически трудной ситуации
он прибегает к  помощи  механизма  идентификации,  а  именно,  переносит
внутрь себя самого этот неуязвимый  авторитет,  который  становится  оС-
верх-Яп. Тем самым он получает во владение всю ту агрессивность, которую
в младенчестве направлял против этого авторитета.  Детское  ооЯп  должно
довольствоваться печальной ролью столь униженного - отцовского - автори-
тета. Как это часто случается, мы имеем  дело  с  зеркальной  ситуацией:
оЕсли бы я был отцом, а ты ребенком, то плохо бы тебе пришлосьп. Отноше-
ние между оСверх-Яп и оЯп есть перевернутое желанием реальное  отношение
между еще не расщепившимся оЯп и внешним объектом.  Это  также  типичная
ситуация. Существенное различие, однако, состоит  в  том,  что  первона-
чальная строгость ооСверх-Яп отличается от той, которая испытывается  со
стороны  объекта  или  ему  приписывается;  скорее,   она   представляет
собственную агрессивность против объекта. Если это верно, то  можно  ут-
верждать, что сначала совесть возникает посредством подавления агрессив-
ности, а затем она все более усиливается благодаря все новым  актам  по-
давления.
   Какое из этих двух мнений правильное? Старое, казавшееся нам  неоспо-
римым генетически, либо же новое. которое столь совершенным образам вно-
сит упорядоченность в теорию? Свидетельства прямого наблюдения подтверж-
дают оба взгляда. Они не противоречат друг другу и  даже  встречаются  -
мстительная агрессия ребенка  определяется  мерой  наказуемой  агрессии,
ожидаемой им со стороны отца. Но опыт учит тому, что строгость развиваю-
щегося у ребенка оСверх-Яп никоим образом не передает строгости им самим
испытанного обращения27. При очень мягком  воспитании  у  ребенка  может
возникнуть весьма суровая совесть. Но эту  независимость  не  следует  и
преувеличивать: не трудно убедиться в том, что строгость воспитания ока-
зывает сильное влияние на формирование детского оСверх-Яп. Из этого сле-
дует, что при формировании оСверх-Яп и образовании совести мы имеем дело
с взаимодействием врожденных конституциональных факторов  и  воздействий
окружающей среды. В этом нет ничего удивительного, так как речь идет  об
общем этиологическом условии всех подобных процессов28.  Можно  сказать,
что ребенок, реагируя повышенной агрессивностью и соответствующей  стро-
гостью ооСверх-Яп на первые серьезные отказы от  влечений,  следует  при
Этом филогенетическому  прообразу.  Неадекватность  реакции  объясняется
тем, что первобытный праотец был поистине страшен и вполне  способен  на
крайнюю степень агрессивности. Таким образом, различия двух точек зрения
на генезис совести еще больше стираются, когда мы переходим  от  истории
развития индивида к филогенезису. Но между этими двумя процессами  обна-
руживается новое различие, Мы продолжаем придерживаться гипотезы о  том,
что человеческое чувство вины происходит из  Эдипова  комплекса  и  было
приобретено вместе с убийством  отца  объединившимися  против  него  сы-
новьями. Тогда агрессия не была подавлена, но была осуществлена - та са-
мая агрессия, подавление которой у ребенка  должно  являться  источником
чувства вины. Я не удивлюсь, если кто-нибудь из читателей  гневно  воск-
ликнет: оВсе равно - убьет отца или нет - чувство вины появляется в обо-
их случаях! Позвольте усомниться. Либо ложно выведение чувства  вины  из
подавленной агрессивности, либо вся история с отцеубийством -  роман,  и
древние дети человеческие убивали своих отцов не чаще, чем имеют обыкно-
вение нынешние. Впрочем, даже если это не роман, а достоверная  история,
то и в таком случае здесь нет ничего неожиданного: чувство вины  появля-
ется после свершения чего-то преступного. А для этого повседневного слу-
чая психоанализ как раз не дает никакого объясненияп,
   Эта верно, и нам нужно наверстывать упущенное. Здесь нет никакой тай-
ны. Чувство вины, возникающее  после  свершения  чего-либо  преступного,
скорее заслуживает имени раскаяния. Оно относится только к деянию, а тем
самым уже предполагает наличие совести до деяния, т. е.  готовности  по-
чувствовать себя виновным. Раскаяние ничуть не поможет нам в  исследова-
нии истоков совести и чувства вины. В обыденных случаях происходит  сле-
дующее: влечение обретает силу и может  прорвать  ограниченную  по  силе
оборону совести. Но по мере удовлетворения потребности происходит ее ес-
тественное ослабление и восстанавливается прежнее соотношение сил.  Поэ-
тому психоанализ с полным правом исключает случаи вины, проистекающие из
раскаяния - как бы часто они ни встречались и каким бы ни было их  прак-
тическое значение.
   Но когда чувство вины восходит к убийству  праотца  -  разве  оно  не
представляет  собой  ораскаянияп,  не  предполагает  наличия  совести  и
чувства вины еще до совершения деяния? Откуда же тогда раскаяние? Именно
этот случай должен прояснить нам тайну чувства  вины  и  положить  конец
сомнениям. Я полагаю, что это достижимо. Раскаяние было результатом  из-
начальной амбивалентности чувств по отношению к отцу: сыновья его  нена-
видели, но они его и любили. После удовлетворения ненависти  в  агрессии
любовь проявилась как раскаяние за  содеянное,  произошла  идентификация
оСверх-Яп с отцом. Как бы в наказание за агрессивное деяние против  отца
его власть получило оСверх-Яп, устанавливающее  ограничения,  налагающее
запреты на повторение деяния. Склонность к агрессии против отца повторя-
лась и в последующих поколениях, а потому сохранялось  и  чувство  вины,
усиливавшееся всякий раз при подавлении агрессии и перенесении ее в  оС-
верх-Яп. Теперь нам со всей ясностью видна и причастность любви  к  воз-
никновению совести, и роковая неизбежность чувства  вины.  При  этом  не
имеет значения, произошло отцеубийство на самом деле или от него воздер-
жались. Чувство вины обнаружится в обоих случаях, ибо оно есть выражение
амбивалентного конфликта, вечной борьбы между Эросом и инстинктом разру-
шительности или смерти. Этот конфликт разгорается, как только перед  че-
ловеком ставится задача сосуществования с другими. Пока  это  сообщество
имеет форму семьи, конфликт заявляет о себе в Эдиповом комплексе, в  со-
вести и первом чувстве вины. Вместе с попытками расширить это сообщество
тот же конфликт продолжается в зависимых от прошлого формах, усиливается
и ведет к дальнейшему росту чувства вины. Культура послушна эротическому
побуждению, соединяющему людей во внутренне связуемую  массу.  Эта  цель
достигается лишь вместе с постоянным ростом чувства вины. То, что  нача-
лось с отца, находит свое завершение в массе. Если культура представляет
собой необходимый путь развития от семьи к человечеству, то с нею нераз-
рывно связаны последствия врожденного ей конфликта - вечной распри любви
и смерти. Из него произрастает чувство вины,  достигающее  иногда  таких
высот, что делается невыносимым для отдельного индивида. Вспомним потря-
сающее обвинение великого поэта онебесным силамп.

   Они нас в бытие манят,
   Заводят слабость в преступленья
   И после муками казнят:
   Нет на земле проступка без отмщенья.

   Можно лишь вздохнуть при мысли, что иным людям дано без всякого труда
извлекать глубочайшие прозрения из круговорота своих чувств,  тогда  как
всем прочим приходится прокладывать свой путь на ощупь и с мучениями.

   VIII
   Под конец такого пути автор должен извиниться перед читателями  -  он
не был умелым вожатым, не уберег от пустынь и трудных обходных троп. Без
сомнения, можно было бы справиться с этим и лучше. Попытаюсь в  заверше-
ние хоть как-то восполнить упущенное.
   У читателя могло возникнуть впечатление, будто рассуждения о  чувстве
вины ломают рамки этой работы, занимают слишком много места и  оттесняют
на обочину другие вопросы, с которыми они даже не  всегда  связаны.  Это
могло нарушить стройность изложения, но полностью  соответствует  нашему
намерению - представить чувство вины  как  важнейшую  проблему  развития
культуры показать, что платой за  культурный  прогресс  является  убыток
счастья вследствие роста чувства вины29. Странность этого окончательного
вывода нашего исследования объясняется, наверное, совершенно особым,  не
вполне осмысленным, отношением между чувством вины и нашим сознанием.  В
обычных, нормальных случаях раскаяния чувство  вины  достаточно  ощутимо
для нашего сознания. Мы даже привыкли вместо очувства винып  говорить  о
осознании винып. Изучение неврозов, которому мы многим обязаны для пони-
мания нормальности, показывает нам всю противоречивость этих взаимоотно-
шений. В неврозе навязчивых состояний чувство вины назойливо навязывает-
ся сознанию, оно господствует как в клинической картине болезни, так и в
жизни больного, оно теснит все остальное.  Но  в  случае  иных  неврозов
чувство вины остается совершенно бессознательным,  не  выявляя  и  малой
части своего реального воздействия. Больные не верят, когда мы предпола-
гаем у них обессознательное чувство винып. Чтобы они хоть как-то нас по-
нимали, мы рассказываем им о бессознательной потребности в наказании,  в
которой находит выражение чувство вины. Не  следует  переоценивать  этих
сопоставлений с формами неврозов - и при  неврозе  навязчивых  состояний
имеются типы больных, которые не воспринимают своего  чувства  вины  или
ощущают его как мучительное неприятное чувство, какую-то тревогу, мешаю-
щую совершать определенные действия. Когда-нибудь все это станет нам по-
нятнее. Здесь было бы уместно только заметить, что чувство вины есть то-
пическая разновидность страха - в своих позднейших  фазах  развития  оно
полностью совпадает со страхом перед оСверх-Яп. Взаимоотношения сознания
со страхом дают ту же картину многообразных  вариаций.  Страх  стоит  за
всеми симптомами, но он то шумно притязает на все сознание  целиком,  то
так хорошо прячется, что вынуждает говорить  о  бессознательном  страхе.
Или даже о бессознательной возможности страха, если мы желаем  сохранить
в чистоте научно-психологическую совесть - ведь страх есть прежде  всего
ощущение. Вполне допустимо, что созданное культурой чувство  вины  также
неузнаваемо как таковое, остается по большей части  бессознательным  или
обнаруживается как недовольство, неудовлетворенность, для которых  отыс-
кивается другая мотивировка. Религии, по крайней мере, никогда не  игно-
рировали роль чувства вины в культуре. Они даже претендуют на избавление
человечества от этого чувства, именуемого ими грехом (чему я не дал  со-
ответствующей оценки в другом месте30) . По тому,  как  достигается  это
избавление в христианстве - жертвенной смертью одного человека, принима-
ющего на себя общую вину всех - мы пришли к выводу относительно  первого
случая обретения этой изначальной вины, с которого берет свое  начало  и
культура31. Полезным, хотя и не принципиально важным, было бы  разъясне-
ние некоторых терминов, которые часто употреблялись нами слишком  вольно
или один вместо другого: оСверх-Яп, совесть, чувство вины, потребность в
и наказании, раскаяние. Все они обозначают разные стороны одного и  того
же отношения. оСверх-Яп - это открытая нами инстанция, а совесть -  одна
из приписываемых оСверх-Яп функций. Совесть осуществляет  надзор  и  суд
над действиями и умыслами оЯп, она действует как цензор.  Чувство  вины,
жестокость ооСверх-Яп - это, как и в случае суровой  совести,  ощущаемая
оЯп слежка, контроль за напряженными взаимоотношениями стремлений оЯп  и
требований оСверх-Яп. Лежащий в основе всего этого отношения страх перед
критической инстанцией, потребность в наказании -  это  проявление  инс-
тинкта ооЯп, сделавшегося мазохистским под влиянием  садистического  оС-
верх-Яп. Иначе говоря, оЯп употребляет часть имеющегося у него  внутрен-
него деструктивного влечения для установления эротической связи  со  оС-
верх-Яп. О совести можно говорить лишь после того, как доказано  наличие
оСверх-Яп, а сознание вины надо признать возникшим ранее, таким  образом
оно старше совести. В таком случае чувство  вины  есть  непосредственное
выражение страха перед внешним авторитетом, напряжения между оЯп и авто-
ритетом. Чувство вины - прямой потомок конфликта  между  потребностью  в
любви и стремлением к удовлетворению влечений (задержка последнего  соз-
дает склонность к агрессии). Взаимное наложение двух уровней чувства ви-
ны - из страха перед внешним и внутренним авторитетом -  затрудняло  нам
понимание совести. Раскаяние - это  общее  обозначение  реакций  оЯп  на
чувство вины, Раскаяние содержит в почти непреобразованном виде материал
ощущений страха и является само по себе наказанием, включает в себя пот-
ребность в наказании, а потому оно может быть старше совести.
   Столь же небесполезно было бы  проследить  те  противоречия,  которые
временами вносили запутанность в наше исследование. Чувство вины было то
следствием неосуществленной агрессии, то результатом  агрессии  как  раз
совершенной (по своему историческому происхождению от отцеубийства). На-
ми был найден выход из этого затруднения: с подключением внутреннего ав-
торитета, оСверхЯп, отношение существенно изменилось. Ранее чувство вины
совпадало с раскаянием, и мы отмечали, что раскаяние означало только ре-
акцию на действительно совершенный акт агрессии.  Затем  различие  между
намерением и совершением агрессии утратило свою силу вследствие всеведе-
ния оСверх-Яп. Чувство вины могли теперь  вызывать  не  только  действи-
тельно совершенные акты насилия - это всем известно,- но и лишь замышля-
емые - таково открытие психоанализа. Несмотря на изменение психологичес-
кой ситуации, конфликт двух влечений воздействует сходным образом.
   Именно здесь следует искать решение загадки  сложных  взаимоотношений
чувства вины с сознанием. Чувство вины из  раскаяния  за  деяние  всегда
осознано; оно может оставаться бессознательным, будучи  восприятием  по-
буждения. Правда, этому противоречит невроз навязчивых состояний (и  во-
обще не все так просто), Второе  противоречие  заключалось  в  том,  что
энергия агрессивности оСверх-Яп предстает сначала как продолжение  энер-
гии наказания со стороны внешнего авторитета; согласно другому  взгляду,
она является, скорее, собственной агрессивностью, не нашедшей применения
и сталкивавшейся с этим препятствующим ей авторитетом. Первая точка зре-
ния лучше согласуется с историей, вторая - с теорией чувства виновности.
Противоречие, казавшееся непримиримым, было чуть ли не полностью сглаже-
но более детальным анализом: общим и существенным в обоих случаях оказы-
вается перенесение агрессивности внутрь. Клинические наблюдения  в  свою
очередь позволяют различать два действительных  источника  агрессивности
оСверх-Яп. В отдельных случаях доминирует воздействие одного или  друго-
го, но в целом они взаимодействуют. Думаю, что в данном  пункте  следует
всерьез отстаивать ту точку зрения, которую я ранее рекомендовал  в  ка-
честве предварительной гипотезы.  В  новейшей  аналитической  литературе
предпочтение отдается учению, согласно которому всякое отречение,  любое
препятствие удовлетворению  влечения  ведет  или  может  вести  к  росту
чувства вины32. Мне кажется, что можно внести  теоретическое  упрощение,
если относить это только к агрессивным влечениям -  тогда  эту  гипотезу
нелегко опровергнуть. Иначе как  объяснить  динамически  и  экономически
рост чувства вины, приходящий на место  неудовлетворенного  эротического
влечения? Это возможно лишь окольным путем, когда препятствие  эротичес-
кому удовлетворению возбуждает частичную агрессию против мешающего удов-
летворению лица, после чего подавляется и сама  агрессивность.  Но  и  а
этом случае в чувство вины преобразуется только подавляемая и  вытесняе-
мая оСверх-Яп агрессивность. Я убежден, что многие процессы можно предс-
тавить проще и яснее, если ограничить психоаналитическое учение о произ-
водном характере чувства вины агрессивными влечениями. Клинический мате-
риал не дает здесь однозначного ответа, поскольку ни одно из двух влече-
ний не встречается в чистом, изолированном от другого, виде.  Но  разбор
экстремальных случаев подтвердит, скорее,  указанное  мною  направление.
Мне хотелось бы воспользоваться выгодами  этого  более  точного  подхода
применительно к процессу вытеснения. Известно, что симптомы неврозов яв-
ляются заменителями удовлетворения неосуществимых  сексуальных  желаний.
По ходу аналитической работы мы не без удивления обнаружили,  что  почти
за всяким неврозом скрывается известная  доля  бессознательного  чувства
вины. Оно, в свою очередь, подкрепляет симптомы, использует их как  ору-
дия наказания. Когда влечение подлежит вытеснению, то  его  либидонозные
составляющие превращаются в симптомы, а его агрессивные компоненты  -  в
чувство вины. Даже если эта формулировка лишь приблизительно верна, то и
тогда она заслуживает интереса.
   У иных читателей этого сочинения могло  возникнуть  впечатление,  что
они слишком часто слышали формулу о борьбе  между  Эросом  и  инстинктом
смерти. Она должна была характеризовать культурный  процесс,  в  который
вовлечено человечество, но применялась также для индивидуального  разви-
тия и, наконец, для раскрытия тайн  органической  жизни.  Представляется
неизбежным сопоставление этих трех процессов. Применение одной и той  же
формулы оправдывается тем, что культурное развитие человечества и разви-
тие индивида являются в равной степени жизненными процессами, к ним при-
менимы всеобщие характеристики жизни. Правда, это ничего не дает для  их
разграничения. Пока что нам достаточно сказать, что  культурный  процесс
представляет собой такую модификацию жизни, которая возникает под  влия-
нием Эроса и по требованиям Ананке, реальной нужды. Задачей  культурного
процесса является объединение одиночек в сообщество либидонозно  связан-
ных друг с другом людей. Но если пристально  посмотреть  на  соотношение
культурного развития человечества и  индивидуального  процесса  развития
или воспитания индивида, то мы без колебаний решим, что  они  сходны  по
своей природе, если вообще не представляют собой один и тот  же  процесс
развития разнородных объектов. Конечно, культурное развитие человеческо-
го рода есть абстракция более высокого порядка, чем  развитие  индивида.
Поэтому его труднее изобразить наглядно, а при поиске аналогий  возможны
натяжки и  преувеличения.  Но  при  однородности  целей  не  удивляет  и
сходство средств осуществления: здесь - включения индивида в ряды  чело-
веческой массы, там - установление из множества коллективов их единства.
Огромное значение имеет одна отличительная черта обоих процессов.  Прог-
рамма принципа удовольствия в индивидуальном  развитии  крепко  держится
главной цели - достижения счастья, Вхождение в сообщество или приспособ-
ление к нему суть необходимые условия достижения Этой цели, хотя не будь
этих условий, идти к ней было бы  легче.  Иначе  говоря,  индивидуальное
развитие предстает как продукт интерференции двух стремлений: именуемого
оэгоистическимп стремления к счастью и стремления к объединению с други-
ми, именуемого оальтруистическимп. Оба эти наименования  не  идут  далее
поверхностных характеристик. В  индивидуальном  развитии  подчеркивается
эгоизм стремления к счастью; другое стремление, окультурноеп, как прави-
ло, довольствуется здесь ролью ограничителя. Иначе при  культурном  про-
цессе, где главенствует цель - создать единство из множества  индивидов;
хотя еще сохраняется цель оосчастливитьп индивида,  она  оттесняется  на
задний план. Кажется даже, что сотворение огромного человеческого  сооб-
щества достигается тем успешнее, чем меньше заботы о  счастье  индивида.
Таким образом, индивидуальное развитие имеет особые  черты,  которые  не
повторяются в культурном процессе  человечества.  Первый  процесс  имеет
целью вхождение индивида в сообщество только там, где  он  совпадает  со
вторым. Подобно тому, как планета вращается не только вокруг собственной
оси, но и вокруг центрального тела, отдельный человек, следуя по  своему
собственному жизненному пути, принимает участие и в развитии человечест-
ва, Нашему слабому зрению игра небесных сил кажется  застывшим  и  вечно
самому себе равным порядком; в органическом  мире,  напротив,  мы  видим
взаимную борьбу сил и непрерывную смену результатов этого  конфликта.  У
каждого индивида сталкиваются два стремления - к собственному счастью  и
к единению людей; точно так же враждуют и оспаривают друг у друга  место
под солнцем процессы индивидуального  и  культурного  развития.  Но  эта
борьба прямо не вытекает из  непримиримого  антагонизма  двух  первичных
влечений, Эроса и Смерти. Здесь мы имеем дело с  раздором  в  самом  хо-
зяйстве либидо, сравнимым со спором о распределении либидо между  оЯп  и
объектами. Эта борьба, будем надеяться, допускает  согласие  индивида  с
обществом в культуре будущего, сколь бы этот раздор не  отягощал  сегод-
няшнюю жизнь индивида.
   Аналогию между культурным и индивидуальным  развитием  можно  сделать
еще более широкой. А именно, предположив, что у общества также  формиру-
ется некое оСверх-Яп, оказывающее влияние на развитие культуры. Для зна-
тока различных культур было бы заманчивой задачей - проследить эту  ана-
логию во всех деталях, Я ограничусь несколькими бросающимися в глаза мо-
ментами. оСверх-Яп любой культурной эпохи имеет тот же источник,  что  и
оСверх-Яп индивида. Им является впечатление, оставленное вождями, людьми
подавляющей духовной силы, либо людьми, у которых одна  из  человеческих
страстей получила самое сильное и чистое - поэтому часто одностороннее -
выражение. Иногда аналогия идет еще дальше: достаточно  часто,  если  не
всегда, эти личности при жизни подвергаются насмешкам, преследуются  или
даже жесточайшим образом уничтожаются. Ведь и  праотец  был  обожествлен
много позже своей насильственной смерти. Самым трогательным примером по-
добной судьбы может служить личность Иисуса Христа, если только  она  не
принадлежит мифу, вызванному к жизни мрачной памятью о  том  изначальном
убийстве. Совпадение есть и в другом: культурное оСверх-Яп,  как  и  оС-
верх-Яп индивида, выдвигает  сильные  идеальные  требования,  наказывает
острахом совестип за непослушание. Удивительно то, что в массовом прояв-
лении эти душевные процессы более доступны нашему сознанию, чем в  инди-
видуальном, когда  отчетливо  воспринимается  только  агрессивность  оС-
верх-Яп. У индивида агрессивность предстает как упреки оСверх-Яп в  слу-
чае напряжения, тогда как находящиеся на заднем плане требования остают-
ся бессознательными. Если их довести до сознания,  то  обнаружится,  что
они совпадают с предписаниями оСверх-Яп данной культуры. Культурное раз-
витие массы и индивидуальное развитие  так  сочетаются  и  переплетаются
друг с другом, что многие свойства оСверх-Яп легче обнаружить,  наблюдая
за поведением культурного сообщества, а не индивида.
   оСверх-Яп культуры формирует свои идеалы и требования, к которым  от-
носятся и объединяемые под именем этики  требования  к  взаимоотношениям
между людьми, Во все времена этике придавали огромное значение,  ожидали
от нее чрезвычайно важных деяний. Действительно, этика обращается к тому
пункту, в котором легко распознать самое больное место  культуры.  Этику
можно понять как попытку терапевтического воздействия, как  усилие  дос-
тичь с помощью заповедей оСверх-Яп того, что не сумела сделать  вся  ос-
тальная работа культуры. Речь здесь идет о том,  как  устранить  с  пути
культуры самое серьезное препятствие - конститутивную агрессивность  че-
ловека.  Поэтому  наш  интерес  привлекла  новейшая  заповедь  оСверх-Яп
культуры: возлюби ближнего твоего как самого себя.  Изучение  и  терапия
неврозов привели нас к двум упрекам по отношению к  индивидуальному  оС-
верх-Яп. Во-первых, оно проявляет мало заботы о счастье  оЯп:  суровость
заповедей и запретов не принимает во внимание ни сопротивления их испол-
нению, ни силу влечений ооОноп, ни трудности, с которыми они сталкивают-
ся в окружающем мире. В терапевтических целях нам приходится поэтому бо-
роться со оСверх-Яп, понижать уровень его притязаний. Сходные возражения
вызывают у нас этические требования культурного оСверх-Яп. Оно также ма-
ло озабочено фактической душевной конституцией человека, отдает приказы,
не задаваясь вопросом об их исполнимости. Более  того,  оно  исходит  из
предположения, будто человеческое оЯп в состоянии психологически вынести
все то, что на него возлагается, что ооЯп  имеет  неограниченную  власть
над своим оОноп. Это - заблуждение, так как даже у так называемого  нор-
мального индивида власть над ооОноп не  поднимается  выше  определенного
уровня. Если от него требуют большего, то у индивида это  вызывает  бунт
или невроз, либо делает его несчастным. Заповедь овозлюби ближнегоп спо-
собствует человеческой агрессивности и  является  изумительным  примером
непсихологичности действий культурного оСверх-Яп. Заповедь  неисполнима,
поскольку столь значительная инфляция любви способна  лишь  понизить  ее
ценность, но не устранить нужду. Всем этим  культура  пренебрегает,  она
только повторяет, что чем труднее следовать предписанию, тем выше заслу-
га. Но тому, кто  последует  такому  предписанию  в  рамках  современной
культуры, придется нести убытки в пользу того, кто с ними не  считается,
Сколь же сильным должно быть выдвинутое культурой  против  агрессивности
средство защиты, если последнее способно делать людей не менее  несчаст-
ными, чем сама агрессивность! Так называемая естественная этика не пред-
ложит нам здесь ничего, кроме нарциссического удовлетворения  -  считать
себя выше других... А религиозная этика  принимается  за  свои  обещания
лучшей доли в загробном мире. Я полагаю, что проповеди эти тщетны,  пока
добродетель не будет вознаграждаться уже на земле. И мне кажется  несом-
ненным, что реальное изменение отношений собственности  принесет  больше
пользы, чем любая этическая заповедь, Но социалисты затемняют это важное
положение своей опять-таки идеалистической недооценкой человеческой при-
роды, что лишает его всякой ценности.
   От изучения роли оСверх-Яп  в  явлениях  культурного  развития  можно
ждать и других положений, Я спешу с заключением, но одного  вопроса  мне
все же не избежать. Если  развитие  культуры  имеет  столь  значительное
сходство с развитием индивида и работает с помощью тех же орудий, то  не
вправе ли мы поставить диагноз, согласно которому  многие  культуры  или
целые культурные эпохи (а возможно, и все человечество) сделались  онев-
ротическимип под влиянием культуры? За классификацией этих неврозов мог-
ли бы последовать терапевтические рекомендации, имеющие большой  практи-
ческий интерес. Подобная попытка применения психоанализа  к  культурному
сообществу не была бы ни бессмысленной, ни бесплодной. Но требуется  ос-
торожность: речь идет лишь об аналогии. Не только людей,  но  и  понятия
опасно отрывать от той сферы, где они родились  и  развивались.  Диагноз
коллективных неврозов сталкивается и с  трудностью  особого  рода.  Пока
речь идет об индивидуальном неврозе, опорой нам  служит  контраст  между
больным и его онормальнымп окружением, Такой фон отпадает, когда мы име-
ем дело с однородно аффицированной массой, его  нужно  искать  в  чем-то
ином. Что же касается терапии, то даже самый приближенный  к  реальности
анализ социального невроза ничем бы не помог - кто располагает таким ав-
торитетом, чтобы принудить массу лечиться? Несмотря на все эти затрудне-
ния, следует ожидать, что однажды кто-нибудь отважится на изучение пато-
логии культурных сообществ.
   Я далек здесь от общей оценки человеческой культуры, на то есть  свои
причины. Но я воздерживаюсь от предрассудка, согласно которому  культура
является самым драгоценным нашим достоянием, а путь культуры обязательно
ведет к невиданным совершенствам, Я  магу  без  негодования  выслушивать
критика культуры, полагающего, что  при  рассмотрении  целей  и  средств
культуры неизбежно следует вывод: все ее усилия  не  стоят  затраченного
труда, а итогом их будет лишь невыносимое для  индивида  состояние.  Мне
легко быть беспристрастным по одной простой причине: я не слишком  много
знаю об этих предметах. С уверенностью я знаю только то, что  ценностные
суждения  неизбежно  направляются  желаниями  людей,  их  стремлением  к
счастью, попытками подкрепить свои иллюзии аргументами. Я  вполне  готов
понять, когда кто-нибудь, заметив принудительный характер культуры, ска-
жет, что ограничение сексуальной жизни или  навязывание  гуманистических
идеалов ценой естественного отбора - все это неизбежность, и лучше уж ей
подчиниться как природной необходимости. Известно мне и возражение: мно-
гое из того, что казалось неизбежным на протяжении человеческой истории,
не раз отбрасывалось и заменялось совсем другим. На роль пророка мне  не
хватает смелости, и я готов принять упрек в том, что не в силах принести
ближним никакого утешения. А ведь именно его столь страстно жаждут и са-
мые ярые революционеры, и самые набожные верующие.
   Роковым для рода человеческого мне кажется вопрос: удастся ли -  и  в
какой мере - обуздать на пути культуры влечение к агрессии и самоуничто-
жению, ведущее к разрушению человеческого  сосуществования.  Наше  время
представляет в связи с этим особый интерес. Ныне люди  настолько  далеко
зашли в своем господстве над силами природы, что с их помощью легко  мо-
гут истребить друг друга вплоть до последнего человека. Они  знают  это,
отсюда немалая доля их теперешнего беспокойства, их несчастья, их трево-
ги. Остается надеяться, что другая из онебесных властейп - вечный Эрос -
приложит свои силы, дабы отстоять свои права в борьбе с равно  бессмерт-
ным противником. Но кто знает, на чьей стороне будет победа,  кому  дос-
тупно предвидение исхода борьбы?

   оНедовольство культуройп
   (приложение)

   Завершив оБудущее одной иллюзиип осенью 1927 г., Фрейд два года прак-
тически не работал из-за тяжелой болезни. Летом 1929 г. он начинает  пи-
сать книгу, работа над которой идет необычайно быстро: уже в ноябре того
же года рукопись находится в издательстве, две главы публикуются в  пси-
хоаналитическом журнала. Книга вышла в самом конце 1929 г., но уже с да-
той о1930п на обложке. Первоначально Фрейд хотел озаглавить книгу  оНес-
частье в культуреп (оDas Ungluck in der Kulturп), но затем заменил онес-
частьеп на онедовольствоп. (Das Unbehaben), поставив тем самым в  нелег-
кое положение переводчиков на другие европейские языки. Во-первых,  тер-
мин окультурап чрезвычайно многозначен, и если в русском языке он имеет,
наряду с прочими, тот же смысл, который вкладывается в него немецкоязыч-
ными философами, то в английском и французском  переводах  (Civilization
and Its Discontents, Malaise de civilization) пришлось поменять окульту-
руп на оцивилизациюп - Фрейд специально оговорился, что не проводит меж-
ду ними различий. Во-вторых, немецкое название передает  два  оттенка  -
онедовольство в культуреп существует у людей потому, что они  недовольны
ею, имеется онедовольство культуройп, о котором и идет речь в книге.
   Человек принадлежит двум царствам, природе и обществу, он разрывается
между ними, его существование есть  вечный  конфликт  -  эти  идеи  при-
сутствовали и в ранних работах Фрейда, где речь шла о подавлении  сексу-
ального влечения социальными нормами. Теперь помимо либидо в поле зрения
оказываются последствия подавления агрессивного влечения, рассматривает-
ся феномен оудивительной враждебностип к культуре. С  древности  (даосы,
киники и др.) естественное противопоставлялось искусственному, природное
- культурному, Конечно, Руссо не призывал нас овстать на четверенькип, а
Ницше не предлагал уподобиться охищным зверямп, но так или иначе оппози-
ция природа - культура на протяжении последних двух столетий воспроизво-
дится и в ученых трактатах, и в массовом сознании европейцев,  становясь
особенно острой в критические, переломные моменты истории. С одной  сто-
роны, предлагается картина бедствий, которые несет с собою  цивилизация,
доносятся призывы к естественности, оопрощениюп, ожизни по  природеп.  С
другой стороны, раздаются голоса противников: оВглядитесь и вдумайтесь в
естественное, в поступки и желания человека, не тронутого  цивилизацией,
и вы отпрянете в ужасе. Все прекрасное и благородное является плодом ра-
зума и расчетап (Бодлер Ш. Об искусстве. М., 1986. С. 308), В 10 -  20-е
гг. нашего века получили самое  широкое  хождение  окультуркритицизмп  и
окультурпессимизмп, противопоставление ожизнип и окультурып стало  общим
местом европейской философии.
   Многие положения Фрейда напоминают идеи Шопенгауэра и Ницше, а крити-
ка тех или иных сторон современной культуры близка офилософии жизнип.  В
подавлении естественных влечений он видел главный источник неврозов, ны-
нешнее онедовольство культуройп связывал с избыточностью налагаемых  об-
щественными нормами запретов. Но Фрейд не идеализировал жизнь  первобыт-
ных племен, а в развитии науки, техники и социальных институтов он видел
несомненный прогресс. Всякая культура покоится на запретах, причем наси-
лие над естественными влечениями оказывается трагической необходимостью.
Помимо либидо имеется агрессивное влечение, и  человечество,  обладающее
мощными техническими средствами, способно уничтожить себя в войне.
   Мышлению Фрейда всегда был присущ дуализм,  имевший  и  свою  сильную
сторону, поскольку психическая жизнь всегда понималась им  как  конфликт
противоборствующих сил, не статически, а динамически. В начале  века  он
писал о сексуальном инстинкте и инстинкте самосохранения  (оинстинкты  -
Яп), но затем последний был сведен к первому (через  нарциссизм).  Дест-
руктивность Фрейд считал компонентом сексуального инстинкта, хотя  опре-
деленные колебания у него имелись. Поскольку садизм несомненно  включает
в себя, наряду с сексуальным, и агрессивное влечение, Фрейд был  склонен
выводить деструктивность из анально-садистической стадии развития  либи-
до. Поэтому он отверг первые попытки своих последователей (С. Шпильрайн)
ввести в метапсихологию учение об оинстинкте смертип.
   Строго говоря,  термин  опансексуализмп  верно  характеризует  учение
Фрейда лишь в 10-е гг., когда вся психика казалась  проявлением  либидо.
Такая позиция представляла немалую опасность для психоанализа, поскольку
в таком случае напрашивался вывод Юнга о том, что либидо есть  психичес-
кая энергия как таковая, не имеющая специфически сексуального характера.
При этом многие психические явления упорно не редуцировались  к  либидо.
Поэтому иногда Фрейд возвращался  к  оинстинктам  -  Яп  -  например,  в
оСудьбах влеченийп (1915), где он писал, что  оненависть  как  объектное
отношение старше любвип, поскольку проистекает из инстинкта самосохране-
ния у нарциссического оЯп, отрицающего внешний мир. Агрессивность предс-
тавала, таким образом, то как модификация сексуального инстинкта, то как
сторона оинстинктов - Яп.
   По собственному признанию Фрейда, к изменению позиции его толкнули, с
одной стороны, необъяснимые в рамках прежней  модели  неврозы  ветеранов
первой мировой войны, а с другой - теоретические размышления,  мотивиро-
ванные той же мировой войной. Следует учитывать, что эта война  положила
конец сравнительно мирному веку европейской истории (1815 - 1914) и мно-
гим его иллюзиям. Если до войны природные  влечения  часто  предстают  у
Фрейда как благо, нечто само по себе ценное, но подавляемое общественны-
ми институтами, то после войны эти взгляды претерпевают изменения. Поми-
мо этого для учения, которое к тому времени уже претендовало на объясне-
ние всех социальных явлений, было явно не по силам найти  корни  мировой
бойни н сколь угодно широко понятой сексуальности.
   Решительный поворот был совершен в 1920 г., когда  Фрейд  опубликовал
работу оПо ту сторону принципа удовольствияп. В  ней  была  осуществлена
радикальная ревизия учения о влечениях, Фрейд возвращается  к  дуализму,
но теперь рядом с сексуальным влечением стоит независимое  деструктивное
- оинстинкт смертип. Аргументация Фрейда, в самом  общем  виде,  такова.
Все живое является носителем специфической жизненной  энергии,  которая,
однако, управляется теми же законами, что и все природные процессы. Вто-
рой закон термодинамики говорит о  росте  энтропии:  системы  с  высоким
уровнем организации стремятся к хаосу отепловой смертип,  к  возврату  в
исходное- простое состояние, Фрейд замечает, что все живые организмы на-
делены не только стремлением к усложнению  в  процессе  эволюции,  но  и
стремлением к саморазрушению, к возврату в неорганическое состояние. Это
относится и к психической жизни, которая стремится к  онулевому  уровнюп
возбуждения. Наслаждение приносит разрядку возбуждения, уменьшение  пси-
хического напряжения,- в этом проявляется действие  опринципа  нирванып,
стремление психики вернуться в неорганическое  состояние.  Второй  закон
термодинамики становится психологическим влечением, оинстинктом смертип.
   Первоначально деструктивное влечение направлено внутрь, против  самой
психики, затем оно направляется на внешний мир и выступает как агрессив-
ность. В случае подавления внешне направленной агрессивности она  накап-
ливается вокруг оСверх - Яп, что  ведет  к  болезненному  чувству  вины,
беспричинному страху, неврозам, мании преследования, а  то  и  к  самоу-
бийствам. Точно такая же модель применяется  Фрейдом  и  к  сексуальному
инстинкту: первоначально влечение направлено на собственное тело  (опер-
вичный нарциссизмп), зятем влечение становится объектным, но  в  опреде-
ленных обстоятельствах неудовлетворенное объектное влечение может  вновь
вернуться к нарциссизму в разного рода патологиях.
   Фрейд придерживался гидравлической модели психики: чем меньше  агрес-
сивность выплескивается вовне в деструктивных актах, тем сильнее ее дав-
ление на психику индивида, тем больше вероятность, что  данное  влечение
прорвет все запруды и заявит о себе в актах  немотивированного  насилия.
Поскольку агрессивность принадлежит человеческой природе,  никакими  об-
щественными реформами нельзя обуздать насилие. Происходит вечная  борьба
между инстинктом жизни, Эросом, объединяющим живые существа во все более
сложные союзы, и Танатосом, оинстинктом смертип и разрушения.
   Далеко не все психоаналитики приняли это учение об  оинстинкте  смер-
тип, тем более, что Фрейду так и не удалось пересмотреть типологию  нев-
розов, исходя из предложенного изменения метапсихологии. В клинике  нев-
розов психоаналитики предпочитают объяснять агрессивность  фрустрациями,
некоторыми чертами характера, воспитанием в раннем детстве. О врожденной
агрессивности много говорилось в 60 - 70-е гг., но это  было  связано  с
трудами этологов, прежде всего К.Лоренца. Попытки соединить  психоанализ
с идеями этологов предпринимали сравнительно  немногие  аналитики,  пос-
кольку Лоренца и Фрейда объединяет лишь гидравлическая модель психики. В
рамках неофрейдизма  агрессивность  объясняется  не  биологическими  им-
пульсами, а структурой  характера  -  наиболее  разработанную  концепцию
предложил Э. Фромм (оАнатомия человеческой деструктивностип, 1973).
   Работа оНедовольство культуройп привлекла внимание многих философов и
социологов. Она была главным источником идей  многих  офрейдо-марксистов
(оЭрос и цивилизацияп Маркузе и др.). Идеи Фрейда о окультурном Сверх  -
Яп сыграли определенную роль в становлении американской культурной  ант-
ропологии (учение о обазисном типе личностип). Некоторые мысли,  впервые
высказанные в данной работе, были развиты Фрейдом в его лекциях по  вве-
дению в психоанализ, а также в публикуемых и данном издании работах оПо-
чему война?п и оЧеловек Моисей и монотеистическая религияп.
   В основу всех последующих переизданий берется второе издание 1931 г.,
в котором имеются небольшие добавления.
   Перевод выполнен А. М.  Руткевичем  по  изданию:  Freud  S.  Studien-
ausgabe. Bd. IX Frankfurt a. M., 1974.
   1 Liuli, 1923, После появления обеих  книг  -  оЖизнь  Рамакришнып  и
оЖизнь Вивеканандып (1930) мне нет нужды скрывать, что упомянутым другом
является Ромен Роллан. 2 Граббе Д. Хр. Ганнибал. оДа, из мира нам не уй-
ти. Мы в нем однаждып. 3 См. многочисленные работы  Ференци  о  развитии
оЯп и чувства оЯп, начиная с его оЭтапов  развития  чувства  реальностип
(1913) и вплоть до статей  П.  Федерна  (1926,  1927  и  далее).  4  The
Cambridge Ancient History. Т. VII, 1928. оThe founding of Romaп by  Hugh
Last.
   5 Гете в оКротких ксенияхп (стихи из литературного наследия) 6 На бо-
лее низком уровне об этом говорит в оБлагочестивой Еленеп Вильгельм Буш:
оУ кого заботы, у того и выпивкап. 7 Гете даже предупреждал: оНет ничего
менее переносимого, чем вереница хороших днейп. Быть может, это все-таки
преувеличение. 8 Если особые склонности не предписывают со всею требова-
тельностью направление жизненным интересам, простая,  доступная  всякому
работа по призванию может занять то место, на которое своим мудрым сове-
том указывал Вольтер. В рамках краткого  обзора  невозможно  дать  соот-
ветствующую оценку значимости работы для экономии либидо. Ни одна другая
техника руководства жизнью не связывает так прочно  с  реальностью,  как
поглощенность работой. Она надежно вовлекает индивида по крайней мере  в
одну область реальности - в человеческое общество. Возможность перемеще-
ния значительной части либидонозных компонентов - нарциссических, агрес-
сивных и собственно эротических - в трудовую сферу и связанные с нею че-
ловеческие отношения придает этой деятельности ценность, каковая не  ус-
тупает ее необходимости для поддержания и оправдания своего  существова-
ния в  обществе.  Когда  она  свободно  выбрана,  профессиональная  дея-
тельность приносит особого рода  удовлетворение:  с  помощью  сублимации
становятся полезными склонности, доминирующие или конституционально уси-
ленные влечения. И тем не менее труд как путь  к  счастью  мало  ценится
людьми. Они не прибегают к нему так охотно, как  к  другим  возможностям
удовлетворения. Подавляющее большинство людей работают только под давле-
нием нужды, и самые тяжкие социальные проблемы проистекают из этой  при-
родной неприязни людей к труду.
   9 Cp.  оFormulierungen  uber  die  zwei  Prinzipien  des  psychischen
Geschehensп, 1911; оVorlesungen zur Einfuhrung  in  die  Psychoanalyseп,
XXIII. 10 Я вынужден указать хотя бы на один  пробел,  оставленный  тем,
что было выше изложено. Рассматривая возможности счастья  для  человека,
нельзя пропускать относительную взаимосвязь нарциссизма и  направленного
на объект либидо. Желательно выяснить, какое значение для экономии либи-
до имеет эта направленность на самого себя.
   11 См. оБудущее одной иллюзиип. 1927. 12 Психоаналитический материал,
неполный и не поддающийся достоверной интерпретации, все же дает нам од-
ну - звучащую фантастически - гипотезу о  происхождении  этого  великого
человеческого деяния. Кажется, первобытный человек имел обыкновение  ту-
шить встретившийся ему огонь собственной мочой и получал тем самым удов-
летворение детского желания. Имеющиеся сказания не оставляют сомнений  в
том, что первоначальное понимание извивающихся, взмывающих вверх  языков
пламени было фаллическим. Тушение огня мочеиспусканием  (вспомним  позд-
нейших гигантов - Гулливера у лилипутов  или  Гаргантюа  у  Рабле)  было
чем-то вроде полового акта с мужчиной, наслаждения мужской силой в гомо-
сексуальном соревновании. Кто первым отказал себе в  этом  удовольствии,
пощадил огонь, тот смог унести его с собой и поставить себе  на  службу,
Укротив огонь собственного сексуального возбуждения, он покорил  природ-
ную силу огня. Это великое завоевание культуры было своеобразной  награ-
дой за отречение от влечения. В дальнейшем женщина была поставлена  хра-
нительницей домашнего очага,  поскольку  уже  по  своему  анатомическому
строению она не могла себе позволить  такого  удовольствия.  Заслуживает
внимания и постоянные свидетельства аналитического опыта  о  взаимосвязи
честолюбия, огня и уретральной эротики.
   13 См. оХарактер и анальная эротикап (1908) и  многочисленные  статьи
Д. Джонса и др. 14 Хотя органическая периодичность сексуальности  сохра-
няется, но ее влияние на психическое сексуальное возбуждение едва ли  не
стало собственной противоположностью. Изменение связано в первую очередь
с прекращением возбуждения, вызываемого в мужской психике менструальными
запахами. Эту роль берут на себя зрительные раздражения, которые, в  от-
личие от обоняния, обладали постоянным  воздействием.  Табу  менструации
происходит из этого оорганического вытесненияп, как защита от уже  прео-
доленной стадии развития, Все прочие мотивации имеют, вероятно,  вторич-
ный характер (ср. C.D.  Daly  Hindusmythologie  und  Kostrationskomrlex,
Imagoо XIII, 1927). Этот процесс повторяется на другом уровне, когда бо-
ги ушедшего периода превращаются в демонов. Уменьшение роли обоняния са-
мо по себе есть следствие перехода к прямохождению, подъема с земли. Это
сделало видимыми ранее скрытые гениталии - требующие  защиты  вызывающие
чувство стыда. У истоков рокового культурного процесса  мы  обнаруживаем
выпрямившегося человека, Отсюда идет цепь следствий: обесценение  обоня-
ния и избегание женщин в период менструации, преобладание зрения,  обна-
женность половых органов - а затем постоянное  сексуальное  возбуждение,
образование семьи; так мы подходим к порогу человеческой  культуры.  Это
лишь теоретическая спекуляция, но она заслуживает точной  проверки  пос-
редством изучения образа жизни ближайших к человеку животных. Социальный
момент явно присутствует и в культурном стремлении к чистоте, которое  в
дальнейшем будет обосновываться гигиеной, но которое существовало задол-
го до того, как были сформулированы гигиенические требования. Чистоплот-
ность проистекает из желания удалить экскременты, сделавшиеся неприятны-
ми для чувственного восприятия. Мы знаем, что  в  детской  дело  обстоит
иначе: у детей они не вызывают никакого отвращения, рассматриваются  как
отделившиеся, но полноценные части собственного тела. Требуется энергич-
ное воспитание, чтобы ускорить развитие  и  сделать  экскременты  чем-то
ничтожным, тошнотворным, мерзким и дурным для ребенка. Такая  переоценка
вряд ли была бы возможной, если бы телесные выделения не сделались  пре-
досудительными по одному своему запаху, разделяя тем самым  судьбу  всех
обонятельных раздражений после выпрямления человека. Так анальная эроти-
ка делается жертвой оорганического вытесненияп,  пролагающего  дорогу  к
культуре. О  социальном  факторе,  обеспечивающем  дальнейшие  изменения
анальной эротики, свидетельствует тот факт, что, несмотря на весь  чело-
веческий прогресс, запах собственных экскрементов почти не  отталкивает,
в отличие от испражнений других. Нечистоплотный человек, т. е, тот,  кто
не скрывает свои выделения, оскорбляет тем самым  другого,  относится  к
нему неуважительно - об этом говорят и самые сильные ругательства.  Было
бы столь же непонятно, почему человек использует  как  ругательство  имя
своего самого преданного друга из животного мира, не будь у собаки  двух
свойств, вызывающих презрение человека. Будучи животным с развитым  обо-
нянием, собака не испытывает отвращения к своим экскрементам и  не  сты-
дится своих сексуальных функций.
   15 Я давно оценил небольшой рассказ - оThe  Appletreeп,-  утонченного
английского писателя Дж. Голсуорси, пользующегося ныне всеобщим  призна-
нием. В нем на редкость убедительно показано, что в  жизни  сегодняшнего
культурного человека не осталось места для простой и естественной  любви
двух людей.
   16 Ранее высказанное предположение можно подкрепить следующими  заме-
чаниями; человек есть недвусмысленно бисексуальное по своей  конституции
животное. В индивиде сплавлены две симметричные половинки,одна из  кото-
рых, по мнению ряда ученых, является мужской, а другая женской. Первона-
чально они обе могли иметь гермафродитный характер. Пол -  это  биологи-
ческий факт, его трудно понять психологически, несмотря  на  всю  значи-
мость его для душевной жизни. Для нас привычно говорить следующим  обра-
зом: у каждого индивида имеются как мужские так и женские влечения, пот-
ребности, черты, но мужской или женский характер - дело анатомии,  а  не
психологии. Для последней противоположность полов сводится к  активности
и пассивности, где активность почти без сомнений связывается с  мужским,
а пассивность с женским началом (хотя в животном мире  нередки  исключе-
ния). Учение о бисексуальности пока что слишком смутно; помехой для пси-
хоанализа оказывается отсутствие всякой связи этого учения с  учением  о
влечениях. Как бы там ни было, стоит принять как факт стремление каждого
индивида удовлетворять как мужские, так и женские свои желания. Тогда мы
должны признать и возможность того, что один и тот же объект не в состо-
янии его удовлетворить. Влечения препятствуют друг другу, если не удает-
ся разделить их и направить каждое по особому, только  ему  соразмерному
пути. Другая трудность возникает потому, что эротическая связь часто со-
держит не только садистический компонент,  но  и-откровенно  агрессивную
предрасположенность. Объект любви не всегда проявляет к этим  сложностям
достаточно понимания и терпимости - как та  крестьянка,  которая  плака-
лась, что муж ее больше не любит, потому что уже неделю ее не порол.
   Высказанное в примечании (стр. 96) предположение касается самых  глу-
боких оснований: вместе с выпрямлением человека и уменьшением роли  обо-
няния  оказывается  под  угрозой  органического  вытеснения  не   только
анальная эротика, но и сексуальность вообще. Сексуальная функция с этого
времени сопровождается неискоренимым сопротивлением, которое мешает пол-
ному удовлетворению и отклоняет функцию от сексуальной цели к сублимации
и смещениям либидо. Блейлер уже указывал на  существование  такой  изна-
чально отклоняющейся от сексуальной жизни установки  (см.  Bleuerг.  Der
Sexualwiderstand.    Jahrbuch    furpsychoanalyt.    und    psychopathl.
Forschungen. Bd. V, 1913). Для многих невротиков (и не  только  невроти-
ков) толчком к отклонению был тот факт,  что  оInter  urinas  et  faeces
nascimurп. Гениталии также вызывают сильный запах, невыносимый для  мно-
гих людей и омрачающий их сексуальные отношения. Корнем прогрессирующего
вместе с культурой  вытеснения  сексуальности  оказывается  органическое
сопротивление со стороны новой формы жизни, связанной с прямохождением -
по отношению к более ранним стадиям животного  существования.  Этот  ре-
зультат научного исследования, как то ни странно, совпадает с часто про-
возглашаемыми банальными предрассудками. Но пока что все это - лишь  не-
достоверные и не подкрепленные наукой представления.  Не  следует  также
забывать, что при несомненном уменьшении роли  обоняния  даже  в  Европе
есть народы, высоко оценивающие столь отвратительные для нас запахи  по-
ловых органов как средства сексуального возбуждения (см. данные исследо-
ваний фольклора - оанкетуп И. Блоха оО чувстве обоняния в vita sexulisп.
См. различные номера ежегодника оAnthropophyteiaп Ф. С. Крауса).
   17 Великий поэт может себе позволить хотя бы в шутку  высказать  зап-
ретные психологические истины. Так Г. Гейне признается: оЯ человек самых
мирных убеждений. Мои желания: скромная хижина, соломенная крыша над го-
ловой, зато добротная кровать, хорошая еда, свежие молоко и масло, цветы
под окном, несколько красивых деревьев напротив двери, Если же всемилос-
тивому Богу вздумается сделать меня совсем счастливым, то  он  даст  мне
радость тем, что на этих деревьях будут висеть шесть или семь моих  вра-
гов. Перед их смертью я растроганно прощу им все зло, причиненное мне за
все время жизни - да, врагам нужно прощать, но не раньше, чем они  пове-
шенып (Гейне. оМысли и идеип).
   18 Того, кто в юности испытал нужду и нищету, безразличие и высокоме-
рие имущих, не заподозришь в том, что он лишен  понимания  и  благожела-
тельности к ведущим борьбу за имущественное равенство и за все  то,  что
из него следует. Но если эту борьбу оправдывают абстрактным  требованием
справедливости в силу равенства всех людей, то здесь напрашиваются  воз-
ражения. Природа в высшей степени неравномерно одарила людей телесными и
духовными способностями и установила этим такое неравенство, против  ко-
торого нет никаких средств.
   19 См. оМассовая психология и анализ "Я"п. 1921. 20 Противоположность
между неустанной тенденцией Эроса к расширению  и  общей  консервативной
природой влечений бросается в глаза и может стать исходным пунктом  пос-
тановки следующих проблем. 21 Тождество  злого  начала  с  деструктивным
влечением убедительно выражено у Мефистофеля Гете:
   ... ничего не надо.
   Нет в мире вещи, стоящей пощады.
   Творенье не годится никуда.
   Итак, я то, что ваша мысль связала
   С понятьем разрушенья, зла, вреда.
   Вот прирожденное мое начало,
   Моя среда.

   Своим противником сам дьявол считает не святое, не благо, а природную
силу, созидающую и преумножающую жизнь, т. е. Эрос.

   В земле, в воде, на воздухе свободном
   Зародыши роятся и ростки
   В сухом и влажном, теплом и холодном.
   Не завладей я областью огня,
   Местечка не нашлось бы для меня".
   22 Наш нынешний подход без опасений можно выразить  одной  фразой:  в
любом проявлении инстинкта принимает участие либидо, но  не  все  в  нем
принадлежит либидо. 23 Вероятно, с уточнением деталей; как и в силу  ка-
кого загадочного события эта борьба приняла такие формы. 24  Вспомним  о
знаменитом мандарине Руссо. 25 Нужно принимать во внимание, что  в  этом
наглядном изображении резко разделяется то, что в действительности  про-
текает более плавно. Речь идет не только о существовании  оСверх-Яп,  но
также о его относительной силе и сфере влияния. Все сказанное выше о со-
вести и вине само по себе общеизвестно и почти бесспорно.
   26 О таком укреплении морали несчастьями пишет Марк Твен в своем пре-
восходном маленьком рассказе оThe firstmelon J ever storeп. Случайно эта
первая дыня оказалась неспелой. Я слышал рассказ  из  уст  самого  Марка
Твена, Прочитав название, он сделал паузу и спросил, как  бы  колеблясь:
оWas it the first?п. Этим все сказано: первая не была  единственной.  27
Как это верно подчеркивалось Мелани Клейн и другими английскими  автора-
ми.
   28 Фр. Александер в работе оПсихоанализ и целостная личностьп  (1927)
в связи с исследованием Айхорна о беспризорности соответствующим образом
оценил два типа патогенного воспитания  -  непомерную  строгость  и  ба-
ловство, оЧрезмерно мягкий и снисходительныйп отец способствует  образо-
ванию у ребенка слишком сильного оСверх-Яп, ибо под воздействием окружа-
ющей его любви у него не остается иного выхода, кроме  обращения  агрес-
сивности внутрь. У беспризорника, выросшего без  любви,  падает  уровень
напряжения между оЯп и оСверхЯп, и вся его агрессивность может оказаться
направленной вовне. Таким образом,  если  отвлечься  от  предполагаемого
конституционального фактора, можно сказать, что строгая совесть  образу-
ется из взаимодействия двух жизненных сил - отказа от влечений, освобож-
дающего от оков агрессивность, и опыта любви, который направляет эту аг-
рессивность внутрь и передает ее оСверх-Яп.
   29 оТак совесть делает из всех нас трусовп... Сокрытие  от  юношества
той роли, которую играет в жизни  сексуальность  не  единственный  упрек
современному воспитанию. Оно грешит кроме того и тем, что не подготавли-
вает молодежь к агрессивности, обрекает стать ее жертвой. Воспитание вы-
пускает юношество в жизнь со столь неверной психологической ориентацией,
как если бы полярную экспедицию снаряжали летней одеждой и картами верх-
неитальянских озер. При этом очевидно злоупотребление этическими  требо-
ваниями. Их суровость не многим бы вредила, если бы воспитатель говорил:
такими люди должны быть, чтобы стать счастливыми  и  делать  счастливыми
других; но нужно считаться с тем, что они не таковы. Вместо этого  моло-
дежи твердят о том, что все остальные держатся этических предписаний,  а
потому добродетельны. Этим обосновываются требования, чтобы  и  молодежь
сделалась такою же.



S. Freud. Massenpsychologie und Ich-Analyse
(По изданию: З. Фрейд. "Психология масс и анализ человеческого "Я", издательство
"Современные проблемы", Н. А. Столляр, М., 1926 г.,)

I. ВВЕДЕНИЕ
Противоположность между индивидуальной психологией и социальной психологией (или
психологией масс), кажущаяся на первый взгляд весьма значительной, оказывается
при тщательном исследовании не столь резкой. Хотя индивидуальная психология
построена на наблюдении над отдельным человеком и занимается исследованием тех
путей, идя которыми индивид стремится получить удовлетворение своих влечений,
однако при этом ей приходится лишь изредка, при определенных исключительных
условиях, не принимать во внимание отношений этого индивида к другим индивидам.
В душевной жизни одного человека другой всегда оценивается как идеал, как
объект, как сообщник или как противник, и поэтому индивидуальная психология с
самого начала является одновременно и социальной психологией в этом
распространенном, но весьма правильном смысле.
Отношение индивида к своим родителям, к братьям и сестрам, к своему любовному
объекту, к своему врачу, следовательно, все те взаимоотношения, которые до сих
пор были преимущественно предметом психоаналитического исследования, могут быть
оценены как социальные феномены и противопоставлены некоторым другим процессам,
названным нами нарцистическими, при которых удовлетворение влечений избегает
влияния других людей или отказывается от контакта с ними. Следовательно,
противоположность между социальными и нарцистическими -- Bleuler сказал бы,
может быть, аутистическими --душевными актами принадлежит к области
индивидуальной психологии и не может служить признаком, отделяющим ее от
социальной психологии или психологии масс.
В вышеупомянутых взаимоотношениях с родителями, с братьями и сестрами, с любимым
лицом, с другом и с врачом, человек испытывает всегда влияние одного лишь лица
или очень ограниченного числа лиц, из которых каждое имеет огромное значение для
него. Вошло в обыкновение, говоря о социальной психологии или о психологии масс,
не обращать внимания на эти взаимоотношения и выделять в качестве предмета
исследования одновременное влияние, оказываемое на человека большим числом
людей, с которыми он связан в каком-нибудь одном отношении, в то время, как во
многих других отношениях он может быть им чужд. Итак, психология масс занимается
исследованием отдельного человека как члена племени, народа, касты, сословия,
института или как составной части человеческой толпы, организовавшейся в массу к
определенному времени для определенной цели. После того, как эта естественная
связь прекращалась, можно было оценивать явления, происходящие при этих особых
условиях, как выражение особого, неподдающегося дальнейшему разложению влечения,
социального влечения -- herd instinct, group mind, -- не проявляющегося в других
ситуациях. Против этого мы возражаем, что нам трудно придать моменту численности
такое большое значение, в силу которого он сам по себе мог бы будить в душевной
жизни человека новое, до тех пор инактивное влечение. Обратим внимание на две
другие возможности: что социальное влечение может не быть первоначальным, может
подвергнуться дальнейшему разложению и что корни его развития можно найти в
более тесном кругу как, например, в семье.
Психология масс, хотя и находящаяся в зачаточном состоянии, обнимает необозримое
множество индивидуальных проблем и ставит перед исследователем необозримое
множество задач, которые в настоящее время даже не обособлены еще вполне друг от
друга. Одна лишь классификация различных форм масс и описание выявляемых ими
психических феноменов требует огромного наблюдения и подробного изложения; по
этому вопросу имеется уже богатая литература. Всякий, кто сравнит размеры этой
небольшой работы с объемом психологии масс, тот, конечно, сразу поймет, что
здесь будут затронуты лишь немногие вопросы из всего материала. И действительно,
здесь будут разобраны некоторые вопросы, к которым исследование глубин
психоанализа проявляет особый интерес.
II. ОПИСАНИЕ МАССОВОЙ ДУШИ У ЛЕБОНА
Вместо определения массовой души, мне кажется более целесообразным начать с
указания на ее проявления и выхватить из них некоторые особенно поразительные и
характерные факты, с которых можно начать исследование. Мы достигнем и той и
другой цели, если обратимся к некоторым страницам из книги Лебона "Психология
масс"1, вполне заслуженно пользующейся известностью.
Уясним себе еще раз суть дела: если бы психология, предметом исследования
которой являются наклонности, влечения, мотивы и намерения индивида вплоть до
его действий и отношений к своим ближним, до конца разрешила свою задачу и
выяснила бы все эти взаимоотношения, то она очутилась бы внезапно перед новой
задачей, которая оказалась бы для нее неразрешимой: она должна была бы объяснить
тот поразительный факт, что ставший ей понятным индивид при определенном условии
чувствует, мыслит и действует иначе, чем этого можно было бы ожидать, и этим
условием является приобщение к человеческой толпе, которая приобрела качество
психологической массы. Что такое "масса", благодаря чему она приобретает
способность оказывать такое сильное влияние на душевную жизнь индивида и в чем
заключается душевное изменение, к которому она обязывает индивида?
Ответ на эти три вопроса является задачей теоретической психологии. Очевидно,
лучше всего исходить из третьего вопроса. Наблюдение измененной реакции индивида
дает материал для психологии масс; каждой попытке объяснения должно
предшествовать описание того, что должно быть объяснено.
Я привожу слова Лебона. Он пишет (стр. 165). "Самый поразительный факт,
наблюдающийся в одухотворенной толпе (psychologische Masse), следующий: каковы
бы ни были индивиды, составляющие ее, каков бы ни был их образ жизни, занятия,
их характер или ум, одного их превращения в толпу достаточно для того, чтобы у
них образовался род коллективной души, заставляющей их чувствовать, думать и
действовать совершенно иначе, чем думал бы, действовал и чувствовал каждый из
них в отдельности. Существуют такие идеи и чувства, которые возникают и
превращаются в действия лишь у индивидов, составляющих толпу. Одухотворенная
толпа представляет временный организм, образовавшийся из разнородных элементов,
на одно мгновение соединившихся вместе подобно тому, как соединяются клетки,
входящие в состав живого тела и образующие путем этого соединения новое
существо, обладающее свойствами, отличающимися от тех, которыми обладает каждая
клетка в отдельности".
Мы позволяем себе прервать изложение Лебона нашими комментариями и высказываем
здесь следующее замечание: если индивиды в массе связаны в одно целое, то должно
существовать нечто связывающее их друг с другом, и этим связующим звеном может
быть именно то, что характерно для массы. Однако Лебон не отвечает на этот
вопрос; он занимается исследованием перемены, происходящей с индивидом в массе,
и описывает его в выражениях, вполне согласующихся с основными предпосылками
нашей психологии глубин.
(Стр. 166). "Нетрудно заметить, насколько изолированный индивид отличается от
индивида в толпе, но гораздо труднее определить причины этой разницы.
Для того, чтобы хоть несколько разъяснить себе эти причины, мы должны вспомнить
одно из положений современной психологии, а именно: что явления бессознательного
играют выдающуюся роль не только в органической жизни, но и в отправлениях ума.
Сознательная жизнь ума составляет лишь очень малую часть по сравнению с его
бессознательной жизнью. Самый тонкий аналитик, самый проницательный наблюдатель
в состоянии подметить лишь очень небольшое число бессознательных двигателей,
которым он повинуется. Наши сознательные поступки вытекают из субстрата
бессознательного, создаваемого в особенности влияниями наследственности. В этом
субстрате заключаются бесчисленные наследственные остатки, составляющие
собственно душу расы. Кроме открыто признаваемых нами причин, руководящих нашими
действиями, существуют еще тайные причины, в которых мы не признаемся, но за
этими тайными есть еще более тайные, потому что они неизвестны нам самим.
Большинство наших ежедневных действий вызывается скрытыми двигателями,
ускользающими от нашего наблюдения".
В массе стираются, по мнению Лебона, индивидуальные достижения людей, и
благодаря этому исчезает их оригинальность. Расовое бессознательное выступает на
первый план, гетерогенное утопает в гомогенном. Мы скажем: психическая
надстройка, развивавшаяся столь различно у различных индивидов, рушится, и при
этом обнаруживается однородный у всех бессознательный фундамент.
Таким образом была бы осуществлена средняя характеристика индивидов,
составляющих массу. Однако Лебон находит, что у них проявляются и новые
качества, которыми они до сих пор не обладали. Обоснование этого он ищет в трех
различных моментах.
(Стр. 168). "Первая из этих причин заключается в том, что индивид в толпе
приобретает, благодаря только численности, сознание непреодолимой силы, и это
сознание позволяет ему поддаться таким инстинктам, которым он никогда не дает
волю, когда он бывает один. В толпе же он тем менее склонен обуздывать эти
инстинкты, что толпа анонимна и потому не несет на себе ответственности. Чувство
ответственности, сдерживающее всегда отдельных индивидов, совершенно исчезает в
толпе".
Мы, с нашей точки зрения, придаем небольшое значение появлению новых качеств.
Нам достаточно сказать, что индивид находится в массе в таких условиях, которые
позволяют ему отбросить вытеснение своих бессознательных влечений. Мнимо новые
качества, обнаруживаемые индивидом, суть проявления этого бессознательного, в
котором содержится все зло человеческой души; нам нетрудно понять исчезновение
совести или чувства ответственности при этих условиях. Мы уже давно утверждали,
что ядром так называемой совести является "социальный страх".
Некоторое отличие взгляда Лебона от нашего возникает благодаря тому, что его
понятие бессознательного не вполне совпадает с понятием о том же, принятым
психоанализом. Бессознательное Лебона содержит прежде всего глубочайшие
отличительные черты расовой души, находящейся собственно вне рассмотрения
психоанализа. Правда, мы признаем, что ядро человеческого "Я", которому
принадлежит "архаическое наследство" человеческой души бессознательно; но кроме
того, мы обособляем "вытесненное бессознательное", явившееся результатом
некоторой части этого наследства. Это понятие вытесненного отсутствует у Лебона.

(Стр. 168). "Вторая причина, -- зараза, также способствует образованию в толпе
специальных свойств и определяет их направление. Зараза представляет такое
явление, которое легко указать, но не объяснить; ее надо причислить к разряду
гипнотических явлений, к которым мы сейчас перейдем. В толпе всякое чувство,
всякое действие заразительно, и притом в такой степени, что индивид очень легко
приносит в жертву свои личные интересы интересу коллективному. Подобное
поведение, однако, противоречит человеческой природе, и потому человек способен
на него лишь тогда, когда он составляет частицу толпы".
Эта фраза послужит впоследствии основанием для одного важного предположения.
(Стр. 169). "Третья причина, и притом самая важная, обусловливающая появление у
индивидов в толпе таких специальных свойств, которые могут не встречаться у них
в изолированном положении, это -- восприимчивость к внушению; зараза, о которой
мы только что говорили, служит лишь следствием этой восприимчивости.
Чтобы понять это явление, следует припомнить некоторые новейшие открытия
физиологии. Мы знаем теперь, что различными способами можно привести индивида в
такое состояние, когда у него исчезает сознательная личность, и он подчиняется
всем внушениям лица, заставившего его придти в это состояние, совершая по его
приказанию поступки, часто совершенно противоречащие его личному характеру и
привычкам. Наблюдения же указывают, что индивид, пробыв несколько времени среди
действующей толпы, под влиянием ли токов, исходящих от этой толпы, или
каких-либо других причин, -- неизвестно, приходит скоро в такое состояние,
которое очень напоминает состояние загипнотизированного субъекта... Сознательная
личность у загипнотизированного совершенно исчезает, так же как воля и рассудок,
и все чувства и мысли направляются волей гипнотизера.
Таково же приблизительно положение индивида, составляющего частицу
одухотворенной толпы. Он уже не сознает своих поступков, и у него, как у
загипнотизированного, одни способности исчезают, другие же доходят до крайней
степени напряжения. Под влиянием внушения такой субъект будет совершать
известные действия с неудержимой стремительностью; в толпе же эта неудержимая
стремительность проявляется с еще большей силой, так как влияние внушения,
одинакового для всех, увеличивается путем взаимности".
(Стр. 170). "Итак, исчезновение сознательной личности, преобладание личности
бессознательной, одинаковое направление чувств и идей, определяемое внушением, и
стремление превратить немедленно в действие внушенные идеи -- вот главные черты,
характеризующие индивида в толпе. Он уже перестает быть сам собою и становится
автоматом, у которого своей воли не существует".
Я привел эту цитату так подробно для того, чтобы подтвердить, что Лебон
действительно считает состояние индивида в толпе гипнотическим, а не только
сравнивает его с таковым. Мы не усматриваем здесь никакого противоречия, мы
хотим только подчеркнуть, что обе последние причины перемены, происходящей с
индивидом в массе, заразительность и повышенная внушаемость, очевидно, не
равноценны, так как заразительность тоже есть проявление внушаемости. Нам
кажется, что влияние обоих моментов также не резко разграничено в тексте Лебона.
Может быть, мы лучше всего истолкуем его мнение, если мы отнесем заразительность
за счет влияния отдельных участников массы друг на друга, суггестивные же
явления в массе, связанные с феноменами гипнотического воздействия, указывают на
другой источник. На какой? У нас должно получиться ощущение неполноты от того,
что одна из главных составных частей этого воздействия, а именно: лицо,
являющееся для массы гипнотизером, не упомянуто в изложении Лебона. Все-таки он
отличает от этого покрытого мраком обворожительного влияния заразительное
действие, оказываемое отдельными лицами друг на друга, благодаря которому
усиливается первоначальная суггестия.
Лебон указывает еще один важный момент для суждения об индивиде, участвующем в
массе. (Стр. 170). "Таким образом, становясь частицей организованной толпы,
человек спускается на несколько ступеней ниже по лестнице цивилизации. В
изолированном положении он, быть может, был бы культурным человеком; в толпе --
это варвар, т. е. существо инстинктивное. У него обнаруживается склонность к
произволу, буйству, свирепости, но также и к энтузиазму и героизму, свойственным
первобытному человеку. Он останавливается особенно еще на понижении
интеллектуальной деятельности, которое претерпевает человек благодаря
причастности к массе"2.
Оставим теперь индивида и обратимся к описанию массовой души в том виде, в каком
она очерчена у Лебона. В этом отношении нет ни одной черты, происхождение и
выявление которой представило бы трудности для психоаналитика. Лебон сам
указывает нам путь, отмечая аналогию с душевной жизнью первобытных людей и
детей. (Стр. 176).
Масса импульсивна, изменчива, раздражительна. Ею руководит почти исключительно
бессознательная сфера3. Импульсы, которым повинуется масса, могут быть, смотря
по обстоятельствам, благородными или жестокими, героическими или трусливыми, но
во всяком случае они настолько повелительны, что они побеждают личное и даже
инстинкт самосохранения. (Стр. 193). Масса ничего не делает преднамеренно. Если
масса даже страстно чего-нибудь хочет, то все-таки это продолжается недолго, она
неспособна к длительному хотенью. Она не выносит никакой отсрочки между своим
желанием и осуществлением его. У нее есть чувство всемогущества, для индивида в
толпе исчезает понятие о невозможном4.
Масса чрезвычайно легко поддается внушению, она легковерна, она лишена критики,
невероятное для нее не существует. Она мыслит картинами, которые вызывают одна
другую так, как они появляются у индивида в состоянии свободного фантазирования.
Они не могут быть измерены никакой разумной инстанцией по аналогии с
действительностью. Чувства массы всегда очень просты и чрезмерны. Итак, масса не
знает ни сомнений, ни колебаний.
В толковании сновидений, которому мы обязаны наилучшим познанием бессознательной
душевной жизни, мы следуем техническому правилу, согласно которому мы не
обращаем внимания на сомнения и неуверенность в передаче сновидения и трактуем
каждый элемент явного содержания сновидения как нечто вполне достоверное. Мы
относим сомнение и неуверенность за счет воздействия цензуры, которой
подвергается работа сновидения, и предполагаем, что первичные мысли сновидения
не знают сомнений и неуверенности, как вида критической работы. Как содержание,
они могут, конечно, иметь место, как и все другое, в дневных остатках, ведущих к
сновидению. (См. "Толкование сновидений", 5. Изд. 1919 г. стр. 386.)
Она переходит немедленно к самым крайним действиям; высказанное подозрение
превращается у нее тотчас в неопровержимую истину, зародыш антипатии -- в дикую
ненависть (стр. 186).
Такое же повышение всех эмоциональных побуждений до крайности, до безграничности
характерно для аффективности ребенка; оно повторяется в жизни сновидения, где,
благодаря господствующему в бессознательном изолированию отдельных эмоциональных
побуждений, легкая досада днем проявляется в виде пожелания смерти виновному
лицу, а намек на какое-либо искушение превращается в причину преступного
действия, изображенного в сновидении. Д-р Hans Sachs сделал отличное замечание
по этому поводу: "То, что сновидение сообщило нам о наших взаимоотношениях с
настоящей действительностью, то мы затем находим в сознании, и нас не должно
удивить, если мы находим чудовище, виденное нами под увеличительным стеклом
анализа, в виде инфузории" (cм. "Толкование сновидений").
Склонная сама ко всему крайнему, масса возбуждается только чрезмерными
раздражениями. Тот, кто хочет влиять на нее, не нуждается ни в какой логической
оценке своих аргументов; он должен рисовать самые яркие картины, преувеличивать
и повторять все одно и то же.
Так как масса не сомневается в истинности или ложности своих аргументов и имеет
при этом сознание своей силы, то она столь же нетерпима, как и доверчива к
авторитету. Она уважает силу и мало поддается воздействию доброты, означающей
для нее лишь своего рода слабость. Она требует от своих героев силы, и даже
насилия. Она хочет, чтобы ею владели, чтобы ее подавляли. Она хочет бояться
своего властелина. Будучи в основе чрезвычайно консервативна, она питает
глубокое отвращение ко всем новшествам и успехам -- и безграничное благоговение
перед традицией (стр. 189).
Чтобы иметь правильное суждение о нравственности масс, нужно принять во
внимание, что при совокупности индивидов, составляющих массу, отпадают все
индивидуальные задержки; и все жестокие, грубые, разрушительные инстинкты,
дремлющие в человеке как пережиток первобытных времен, пробуждаются для
свободного удовлетворения влечений. Но массы способны под влиянием внушения и на
поступки высшего порядка: отречение, преданность идеалу, бескорыстие. В то время
как у индивида личная выгода является очень сильной, почти единственной
двигательной пружиной, у масс она очень редко выступает на первый план. Можно
говорить об облагораживающем действии массы на индивида.
(Стр. 192). В то время как интеллектуальная деятельность массы всегда далеко
отстает от интеллектуальной деятельности индивида, ее поведение в этическом
отношении может: либо значительно превосходить поведение индивида, либо далеко
отставать от него.
Некоторые другие черты характеристики, данной Лебоном, проливают свет на
правильность отождествления массовой души с душой первобытных людей. У масс
могут существовать и уживаться наряду друг с другом самые противоположные идеи
без того, чтобы из их логического противоречия рождался конфликт. Но то же самое
имеет место в бессознательной душевной жизни отдельных людей, детей и
невротиков, как это было уже давно доказано психоанализом.
У маленького ребенка существуют, например, в течение очень долгого времени
амбивалентные установки чувствований в отношении к самому близкому лицу без
того, чтобы одна из них мешала проявлению другой, ей противоположной. Если дело
доходит, наконец, до конфликта между обеими установками, то он разрешается таким
образом, что ребенок меняет объект, передвигая одно из амбивалентных
чувствований на замещающий объект. Из истории развития невроза у взрослого можно
также узнать, что подавленное чувствование часто продолжает существовать в
течение долгого времени в бессознательных или даже сознательных фантазиях,
содержание которых, разумеется, прямо противоречит господствующему стремлению,
без того, чтобы из этой противоположности родился протест "Я" против того, что
оно отвергает. Фантазия в течение некоторого времени терпима, пока внезапно --
обычно вследствие повышения аффективного состояния -- не рождается конфликт
между нею и "Я" со всеми вытекающими отсюда последствиями.
В процессе развития от ребенка до взрослого человека дело вообще доходит до все
больше и больше распространяющейся интеграции личности, до объединения отдельных
влечений и целевых устремлений, выросших в ней независимо друг от друга.
Диалогичный процесс в области сексуальной жизни издавна уже известен нам как
объединение всех сексуальных влечений в окончательную генитальную организацию.
(Три статьи о теории полового влечения. Психотерапевтическ, библиот., вып. III,
Москва, кн-во "Наука", 1911). Многочисленные известные нам примеры показывают,
впрочем, что объединение "Я", как и объединение либидо, может потерпеть неудачу:
таковы примеры естествоиспытателей, продолжающих верить в священное писание и
др.
Далее масса подвержена поистине магической силе слова, вызывающего в массовой
душе ужаснейшие бури и способного также успокоить ее. (Стр. 235). "Ни рассудок,
ни убеждение не в состоянии бороться против известных слов и известных формул.
Они произносятся перед толпой с благоговением, -- и тотчас же выражение лиц
становится почтительным, и головы склоняются". Стоит только вспомнить при этом
табу имен у первобытных народов и те магические силы, которые они связывают с
именами и словами5.
И наконец: массы никогда не знали жажды истины. Они требуют иллюзий, от которых
они не могут отказаться. Ирреальное всегда имеет у них преимущество перед
реальным, несуществующее оказывает на них столь же сильное влияние, как и
существующее. У них есть явная тенденция не делать разницы между ними (стр.
203).
Мы показали, что это преобладание фантастической жизни и иллюзий, возникающих в
результате неисполненного желания, является определяющим началом для психологии
неврозов. Мы нашли, что для невротика имеет силу не обычная объективная
реальность, а психическая реальность. Истерический симптом основывается на
фантазии и не воспроизводит действительного переживания; навязчивое
невротическое сознание своей вины основано на факте злого намерения, которое
никогда не было осуществлено. Как в сновидении и в гипнозе, так и в душевной
деятельности массы принцип реальности отступает на задний план перед силой
аффективно напряженных желаний.
То, что Лебон говорит о вождях массы, менее исчерпывающе, и в нем нельзя уловить
определенной закономерности. Он полагает, что как только живые существа
соберутся в некотором количестве, -- независимо от того, будет ли это стадо
животных или толпа людей, -- они инстинктивно подчиняются авторитету вождя (стр.
247). Масса -- это послушное стадо, не могущее жить без властелина. В ней
настолько сильна жажда повиновения, что она инстинктивно покоряется тому, кто
объявляет себя ее властелином.
Если в массе имеется потребность в вожде, то он должен все-таки обладать
соответствующими личными качествами. Он должен сам горячо верить (в идею), чтобы
будить веру в массе; он должен обладать сильной импонирующей волей, передающейся
от него безвольной массе. Затем Лебон обсуждает различные виды вождей и приемы,
с помощью которых они влияют на массы. В общем он считает, что вожди оказывают
свое влияние благодаря идеям, к которым они сами относятся фанатически.
Этим идеям, равно как и вождям, он приписывает сверх того таинственную
непреодолимую силу, которую он называет "престижем" (обаянием). Престиж -- это
род господства над нами индивида, идеи или вещи. Это господство парализует все
критические способности индивида и наполняет его душу почтением и удивлением.
Оно может вызвать чувство, подобное гипнотическому ослеплению (стр. 259).
Он различает приобретенный или искусственный и личный престиж. Первый
доставляется именем, богатством, репутацией; престиж (обаяние) мнений,
литературных и художественных произведений создается путем традиций. Так как во
всех случаях он имеет корни в прошлом, то он дает мало материала для понимания
этого загадочного влияния. Личным престижем обладают немногие лица, которые
благодаря ему становятся вождями; все подчиняется им как будто под влиянием
магнетического очарования. Однако всякий престиж зависит также и от успеха и
может исчезнуть под влиянием неудачи (стр. 268).
Мы не получаем впечатления, что у Лебона роль вождя и значение престижа
приведены в правильную связь со столь блестящим описанием массовой души.
III. ДРУГИЕ ОЦЕНКИ КОЛЛЕКТИВНОЙ ДУШЕВНОЙ ЖИЗНИ
Мы воспользовались изложением Лебона как введением, так как оно, придавая
большое значение бессознательной душевной жизни, вполне совпадает с нашими
собственными психологическими взглядами.
Но мы должны сказать, что собственно ни одно из положений этого автора не
является чем-то новым. Все обезличивающее и унижающее, что он говорит о
проявлениях массовой души, было уже высказано до него другими авторами с такой
же определенностью и такой же враждебностью; все это неоднократно уже
повторялось с древнейших времен литературы мыслителями, государственными людьми
и поэтами6. Оба положения, в которых заключаются важнейшие взгляды Лебона,
положение о коллективном торможении интеллектуальной деятельности и положение о
повышении аффективности в массе, были недавно формулированы Сигеле7.
Особенностями изложения Лебона остаются только обе точки зрения бессознательного
и сравнения с душевной жизнью первобытных народов. Но и они, конечно,
затрагивались часто до него.
Но больше того: описание и оценка массовой души в том виде, в каком их дают
Лебон и другие авторы, отнюдь не остались незыблемыми. Нет никакого сомнения в
том, что все эти раньше описанные феномены массовой души были правильно
подмечены; но можно отметить также и другие, диаметрально противоположные
проявления массы, на основании которых можно дать гораздо более высокую оценку
массовой души.
Уже Лебон был готов признать, что при некоторых обстоятельствах нравственность
массы может быть выше, чем нравственность составляющих ее индивидов, и что
только толпа способна на огромное бескорыстие и самопожертвование.
(Стр. 193). "Личный интерес очень редко бывает могущественным двигателем в
толпе, тогда как у отдельного индивида он занимает первое место".
Другие считают, что вообще лишь общество является инстанцией, предписывающей
индивиду нормы нравственности, в то время как отдельный человек обычно отстает в
каком-нибудь отношении от этих больших требований, или что в исключительных
состояниях в толпе осуществляется феномен воодушевления, благодаря которому
возможны прекрасные поступки масс.
Правда, в отношении интеллектуальной деятельности следует признать, что
важнейшие результаты мыслительной работы, открытия, повлекшие за собой большие
последствия, разрешение проблем -- все это доступно только индивиду, работающему
в уединении. Но и массовая душа способна на гениальное духовное творчество, как
это доказывает прежде всего язык, затем народная песня, фольклор и т. д. А кроме
того, неизвестно, сколько мыслителей и поэтов обязаны своими побуждениями той
массе, в которой они живут; может быть, они являются скорее исполнителями
духовной работы, в которой одновременно участвуют другие.
Ввиду этих явных противоречий кажется, что работа массовой психологии должна
остаться безрезультатной. Однако легко найти выход, дающий нам надежду
благополучно разрешить задачу. Под массами, вероятно, понимали самые различные
образования, нуждающиеся в обособлении. Изложение Сигеле, Лебона и др. авторов
относятся к недолговечным массам, образующимся наскоро из разнородных индивидов,
объединенных преходящим интересом. Несомненно, что характер революционных масс,
в особенности Великой Французской Революции, оказал влияние на их описание.
Противоположные утверждения основаны на оценке тех стабильных масс или тех
обществ, в которых люди проводят свою жизнь, которые воплотились в общественные
институты. Массы первого рода относятся ко вторым так, как короткие, но высокие
волны -- к длинным волнам, образующимся на мелких местах.
Mc Dougall, исходящий в своей книге "The Group Mind"8 из этого же самого
вышеупомянутого противоречия, находит его разрешение в организующем моменте. В
простейшем случае, говорит он, масса (group) не имеет вообще никакой организации
или имеет организацию, не заслуживающую внимания. Он обозначает такую массу как
толпу (cro). Однако он признает, что толпа людей собирается нелегко, без того
чтобы в ней не образовались, по крайней мере, первые начала организации, что
именно в этих простых массах особенно легко подметить некоторые основные факты
коллективной психологии (стр. 22). Для того, чтобы из случайно собравшихся
участников человеческой толпы образовалось нечто вроде массы в психологическом
смысле, необходимым условием является некоторая общность индивидов друг с
другом: общий интерес к объекту, однородное чувство в определенной ситуации и (я
сказал бы, вследствие этого) известная степень способности оказывать влияние
друг на друга. (Some degree of reciprocale influence between the mem-bres of the
group) (стр. 23). Чем сильнее эта общность, тем легче образуется из отдельных
людей психологическая масса и тем поразительнее проявляется демонстрация
массовой души.
Удивительнейшим и в то же время важнейшим феноменом массы является повышение
аффективности, возникающее у каждого индивида (exaltation or intensification of
emotion) (стр. 24). По мнению Mс Dougall'a, можно сказать, что едва ли при
других условиях аффекты человека достигают такой величины, как это имеет место в
массе, и, таким образом, участники испытывают приятное ощущение, теряя чувство
своего индивидуального обособления, отдаваясь безгранично своим страстям и
сливаясь при этом с массой. Это увлечение индивидов Мс Dougall объясняет, исходя
из так названного им "principle of direct induction of emotion by way of the
primitive sympathetic response" (стр. 25), т. е. из уже известной нам
заразительности чувств. Суть заключается в том, что заметные признаки
аффективного состояния способны вызвать автоматически тот же аффект у
наблюдающего лица. Этот автоматический гнет будет тем сильнее, чем у большего
числа людей наблюдается одновременно этот аффект. Тогда у индивида замолкает
критика, и он дает вовлечь себя в этот аффект. Но при этом он повышает
возбуждение других индивидов, повлиявших на него, и таким образом повышается
аффективный заряд отдельных индивидов путем взаимной индукции. При этом,
несомненно, действует нечто вроде навязчивой идеи сравниться с другими,
действовать заодно со многими. Более грубые и более простые чувствования имеют
больше шансов распространиться таким путем в массе (стр. 39).
Этому механизму повышения аффекта благоприятствуют еще некоторые другие,
исходящие из массы, влияния. Масса производит на индивида впечатление
неограниченной силы и непобедимой опасности. Она на одно мгновение становится на
место всего человеческого общества, являющегося носителем авторитета, чьих
наказаний боятся, в угоду которому накладывают на себя столько задержек. Иногда
опасно находиться в противоречии с ней и, наоборот, безопасно следовать
окружающим примерам и, если нужно, то даже "выть по-волчьи". Повинуясь этому
новому авторитету, нужно выключить из деятельности свою прежнюю "совесть" и
поддаться при этом заманчивой перспективе получения удовольствия, являющегося
результатом упразднения задержек. Следовательно, в общем не так уже
поразительно, когда мы слышим, что индивид в массе совершает такие вещи, от
которых он отвернулся бы в своих обычных жизненных условиях, и мы можем даже
надеяться, что мы таким путем прольем некоторый свет на ту темную область,
которую обычно окутывают загадочным словом "внушение".
Мс Dougall тоже не противоречит против положения о коллективной задержке
интеллектуальной деятельности в массе (стр. 41). Он говорит, что более низкий
интеллект снижает до своего уровня более высокий; последний тормозится в своей
деятельности, так как повышение аффективности вообще создает неблагоприятные
условия для правильной умственной работы, так как индивиды запуганы массой, и их
мыслительная работа несвободна, и так как у каждого индивида уменьшено сознание
ответственности за свои поступки.
Общее мнение о психической деятельности у простой "не организованной" массы
звучит у Мс Dougall'a не более дружественно, чем у Лебона (стр. 45): она
чрезвычайно возбудима, импульсивна, страстна, непостоянна, непоследовательна,
нерешительна и при этом очень легко переходит к крайностям; ей доступны только
более грубые страсти и более простые чувствования; она чрезвычайно внушаема,
легкомысленна в своих рассуждениях, стремительна в своих мнениях, восприимчива
только к простейшим и несовершеннейшим выводам и аргументам. Ее легко направлять
и устрашать, у нее нет сознания виновности, самоуважения и чувства
ответственности, но она готова перейти от сознания своей силы ко всяким
преступлениям, которых мы можем ожидать лишь от абсолютной и безответственной
силы. Итак, она ведет себя скорее как невоспитанный ребенок или как страстный,
вырвавшийся на свободу дикарь в чуждой ему ситуации; в худших случаях поведение
массы похоже больше всего на поведение стада диких зверей, чем на толпу людей.
Так как Мс Dougall противопоставляет поведение высокоорганизованных масс
изображенному здесь поведению, то нам будет особенно интересно узнать, в чем
состоит эта организация и какими моментами она создается. Автор насчитывает пять
таких "principal conditions" для поднятия душевной жизни массы на более высокий
уровень.
Первым основным условием является определенная степень постоянства в составе
массы. Это постоянство может быть материальным или формальным; первое -- когда
одни и те же лица остаются в течение продолжительного времени в массе, второе --
когда внутри массы существуют определенные роли, распределяющиеся между
сменяющими друг друга лицами.
Второе условие: у индивида, входящего в массу, образуется определенное
представление о природе, функции, деятельности и требованиях массы, и
результатом этого может таким образом явиться чувство отношения к массе в целом.

Третье условие: масса приходит в связь с другими, ей подобными массами, но
отличающимися все-таки от нее во многих пунктах, так что она как бы соперничает
с ними.
Четвертое условие: масса имеет традиции, обычаи и установления, которые в
особенности распространяются на отношения ее соучастников друг к другу.
Пятое условие: в массе существует расчленение, выражающееся в расчленении и
дифференцировке работы, выпадающей на долю индивида.
При соблюдении этих условий упраздняются, по мнению Мс Dougall'а психические
дефекты масс. От коллективного понижения интеллектуальной деятельности
предохраняют себя тем, что не предоставляют массе разрешения интеллектуальных
задач, поручая их отдельным лицам, участвующим в массе.
Нам кажется, что условия, которые Мс Dougall считает "организацией" массы, с
большим правом могут быть описаны иначе. Задача заключается в том, чтобы придать
массе именно те качества, которые были характерны для индивида и которые
сгладились у него в массе. Ибо индивид имел -- вне примитивной массы -- свое
постоянство, свое самосознание, свои традиции и свои привычки, свою особую
работоспособность и свою жизненную линию; он был обособлен от других индивидов,
с которыми он соперничал. Это своеобразие он потерял на некоторое время
благодаря своему вхождению в "не-организованную" массу. Если усмотреть цель в
том, чтобы наделить массу атрибутами индивида, то нужно вспомнить о метком
замечании W. Trotter'a9, усматривающего в склонности к созданию массы
биологическое продолжение многоклеточности всех высших организмов.
IV. ВНУШЕНИЕ И ЛИБИДО
Мы исходим из основного факта, что индивид претерпевает внутри массы, вследствие
ее влияния, изменение в своей душевной деятельности, которое часто бывает
глубоким. Его аффективность чрезвычайно повышается; его интеллектуальная
деятельность заметно понижается; оба процесса протекают, очевидно, в направлении
сравнения с другими индивидами, составляющими массу; осуществление этих
процессов может быть достигнуто лишь путем упразднения задержек, свойственных
каждому индивиду, и отказом от специфических для него особенностей его влечений.

Мы слышали, что эти -- часто нежелательные влияния -- могут быть (по крайней
мере отчасти) предотвращены путем высшей "организации" масс, но основному факту
психологии масс, обоим положениям о повышенной аффективности и заторможенности
мыслительной деятельности это нисколько не противоречит. Мы стремимся найти
психологическое объяснение этому душевному изменению индивида.
Рациональные моменты, вроде вышеупомянутого устрашения индивида, следовательно,
проявления его инстинкта самосохранения, безусловно, не покрывают наблюдаемых
феноменов. Авторы -- социологи и психологи, изучавшие массу, всегда предлагали
нам в качестве объяснения одно и то же, хотя и под разными терминами: волшебное
слово внушение. У Тарда оно называлось подражанием, но мы должны признать, что
прав автор, указывающий, что подражание подпадает под понятие внушения, что оно
является его следствием10. У Лебона все необычное в социальных явлениях сводится
к двум факторам: к взаимному внушению индивидов и к престижу вождей. Но престиж
проявляется опять-таки лишь в способности оказывать существенное влияние.
Относительно Mc Dougall'a у нас могло на один момент создаться впечатление, что
в его принципе "первичной аффективной индукции" исключается наличность внушения.
Но при дальнейшем рассуждении мы должны были все-таки признать, что этот принцип
выражает не что иное, как известное положение о "подражании" или
"заразительности", но только он сильнее подчеркивает аффективный момент.
Несомненно, что у нас существует тенденция впадать в состояние аффекта при виде
признаков такого же аффекта у другого человека, но как часто мы с успехом
противостоим этой тенденции, подавляем аффект и реагируем часто совершенно
противоположным образом. Почему же мы в массе всегда заражаемся этим аффектом?
Опять-таки нужно было бы сказать, что суггестивное влияние массы заставляет нас
повиноваться этой тенденции подражания и индуцирует в нас аффект. Впрочем, мы
уже и раньше видели, что Mc Dougall не обошелся без суггестии; мы слышим от
него, как и от других: массы отличаются особой внушаемостью.
Итак, мы подготовлены к тому, что внушение (правильнее: внушаемость) является
первоначальным феноменом, не поддающимся разложению, основным фактором душевной
жизни человека. Таково мнение и Bernheim'a, удивительному искусству которого я
был свидетелем в 1889 году. Но я вспоминаю также о глухой враждебности против
этого насилия суггестии. Когда на больного, не поддававшегося внушению,
закричали: "Что же вы делаете? Vous vous contresuggestionnez", то я сказал себе,
что это явная несправедливость и насилие. Человек безусловно имеет право
сопротивляться внушению, когда его пытаются подчинить этим путем. Мое
сопротивление приняло потом направление протеста против того, что внушение,
которым объясняли все, само не имело объяснения. Я повторял применительно к
внушению старый шутливый вопрос11:
         Christoph trug Christum.
         Christus trug die ganze Welt,
         Sag, wo hat Christoph
         Damals hin den Fuss gestellt12?
         Christophorus Christum, sed Christus sustulit orbem:
         Constiterit pedibus die ubi Christophorus?
Когда я спустя 30 лет опять подошел к загадке внушения, я нашел, что в ней
ничего не изменилось. Я могу это утверждать, считая единственным исключением
влияние психоанализа. Я вижу, что все усилия были направлены на правильную
формулировку понятия суггестии, следовательно, на то, чтобы условно определить
применение термина13, и это нелишне, так как это слово получает все большее и
большее применение в искаженном смысле и будет вскоре обозначать какое угодно
влияние, как в английском языке, где "to suggest, suggestion" соответствует
нашему выражению "я предлагаю" ("nahelegen", "Anregung"). Но объяснения сущности
внушения, т. е. условий, при которых создается воздействие без достаточных
логических оснований, не существует. Я не уклонился бы от задачи подтвердить это
положение анализом литературы за последние 30 лет, но я этого не делаю, так как
мне известно, что в настоящее время подготовляется подробное исследование,
поставившее себе ту же задачу.
Вместо этого я сделаю попытку применить понятие либидо для объяснения психологии
масс, понятие, оказавшее нам столько услуг при изучении психоневрозов.
Либидо -- это выражение, взятое из учения об аффективности. Мы называем этим
термином энергию таких влечений, которые имеют дело со всем тем, что можно
охватить словом любовь. Эта энергия рассматривается, как количественная
величина, хотя в настоящее время она еще не может быть измерена. Ядром понятия,
называемого нами любовью, является то, что вообще называют любовью и что
воспевают поэты, т. е. половая любовь, имеющая целью половое соединение. Но мы
не отделяем от этого понятия всего того, что причастно к слову любовь: с одной
стороны, себялюбие, с другой стороны -- любовь к родителям и к детям, дружба и
всеобщее человеколюбие, а также преданность конкретным предметам и абстрактным
идеям. Оправданием этому являются результаты психоаналитического исследования,
доказавшего, что все эти стремления являются выражением одних и тех же влечений,
направленных к половому соединению между различными полами, хотя в других
случаях эти влечения могут не быть направлены на сексуальную цель или могут
воздержаться от ее достижения, но при этом они всегда сохраняют достаточную
часть своей первоначальной сущности, чтобы в достаточной мере сберечь свою
идентичность (самопожертвование, стремление к близости).
Итак, мы полагаем, что язык создал в своих многообразных применениях слова
"любовь" чрезвычайно правильную связь и что мы не можем сделать ничего лучшего,
чем положить эту связь в основу наших научных рассуждений и описаний. Этим
решением психоанализ вызвал бурю негодования, как будто он был виною преступного
новшества. И тем не менее психоанализ не создал ничего оригинального этим
"распространенным" пониманием любви. "Эрос" философа Платона целиком совпадает в
своем происхождении, работе и отношении к половому акту с любовной силой, с
либидо психоанализа, как указали Nachmаnsohn и Рfister каждый в отдельности14, и
когда апостол Павел прославляет в знаменитом письме к карфагенянам любовь больше
всего, то он, вероятно, понимал ее в таком именно "распространенном" смысле15.
Из этого можно сделать только тот вывод, что люди не всегда понимают всерьез
своих великих мыслителей, даже тогда, когда они якобы благоговеют перед ними.
Эти любовные влечения называются в психоанализе a potiori и по своему
происхождению сексуальными влечениями. Многие "образованные" люди воспринимают
это наименование как оскорбление; они отомстили за него, бросив психоанализу
упрек в "пансексуализме". Кто считает сексуальность чем-то постыдным и
унизительным для человеческой природы, тому вольно пользоваться более
благозвучными выражениями эрос и эротика. Я сам мог бы поступить таким же
образом и этим самым избавился бы от многих возражений; но я не сделал этого,
потому что не хотел уступать малодушию. Неизвестно, к чему это привело бы;
сначала уступают на словах, а потом мало-помалу и на деле. Я не нахожу никакой
заслуги в том, чтобы стыдиться сексуальности; греческое слово эрос, которое
должно смягчить позор, является, в конце концов, не чем иным, как переводом
слова "любовь", и, наконец, кто может выжидать, тому нет нужды делать уступки.
Итак, мы попытаемся предположить, что любовные отношения (индифферентно говоря:
эмоциональные привязанности) (Gefьhlsbindungen), составляют сущность массовой
души. Вспомним, что об этом нет и речи у авторов. То, что соответствует любовным
отношениям, скрыто, очевидно, за ширмой внушения. Два соображения подкрепляют
наше предположение: во-первых, масса объединена, очевидно, какой-то силой. Но
какой силе можно приписать это действие, кроме эроса, объединяющего все в мире?
Во-вторых, получается такое впечатление, что индивид, отказываясь от своей
оригинальности в массе и поддаваясь внушению со стороны других людей, делает
это, потому, что у него существует потребность скорее находиться в согласии с
ними, чем быть в противоречии с ними, следовательно, он делает это, быть может,
"им в угоду" ("ihnen zuliebe")16.
V. ДВЕ ИСКУССТВЕННЫЕ МАССЫ: ЦЕРКОВЬ И ВОЙСКО
Относительно морфологии масс мы помним, что можно различать очень многие виды
масс и самые противоположные направления в принципе их классификации.
Есть массы, существующие очень непродолжительное время и существующие очень
долго; гомогенные массы, состоящие из однородных индивидов, и негомогенные;
естественные массы н искусственные, требующие для своего сохранения внешнего
насилия, примитивные массы и расчлененные, высоко организованные. Но из
некоторых соображений, цель которых еще скрыта, мы хотели бы придать особое
значение делению, которому у авторов уделено слишком мало внимания; я имею в
виду массы без вождей и массы, имеющие вождей. В противоположность обычному
навыку наше исследование берет исходным пунктом не простую относительно массу, а
высокоорганизованные, долго существующие, искусственные массы. Интереснейшими
примерами таких образований являются: церковь -- община верующих, и армия --
войско.
Церковь и войско суть искусственные массы; чтобы сохранить их от распада и
предупредить изменения в их структуре, применяется определенное внешнее насилие.
Обычно не справляются и не предоставляют человеку свободного права на вступление
в такую массу. Попытка выступления из нее обычно преследуется или связана с
совершенно определенными условиями. Почему эти общественные образования
нуждаются в таких особых обеспечивающих мероприятиях -- этот вопрос выходит в
настоящее время за пределы наших интересов. Нас интересует одно лишь
обстоятельство: в этих высокоорганизованных массах, защищенных таким путем от
распада, можно очень ясно подметить определенные соотношения, которые в другом
месте скрыты гораздо глубже.
Что касается церкви -- нам выгодно было бы взять за образец католическую
церковь, -- то в ней, как и в войске (несмотря на то, что массы эти столь
различные), существует одно и то же ложное убеждение (иллюзия), что глава -- в
католической церкви Христос, в армии -- главнокомандующий -- любит одинаково
всех индивидов, входящих в массу. От этой иллюзии зависит все; если она
исчезнет, тогда немедленно, поскольку позволят внешние условия, распадутся как
церковь, так и войско. Относительно этой одинаковой любви Христа сказано прямо:
"истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев моих меньших,
то сделали мне". Он относится к каждому из индивидов, составляющих массу, как
добрый старший брат, он заменяет им отца. Все требования, предъявляемые к
индивидам, являются производными этой любви. Церковь отличается демократизмом
именно потому, что перед Христом все равны, все пользуются в одинаковой мере его
любовью. Не без глубокого основания однородность христианской общины
сопоставляется с семьей, и верующие называют себя братьями во Христе, т. е.
братьями по любви, уделяемой им Христом. Несомненно, что связь каждого индивида
с Христом является и причиной их привязанности друг к другу. То же относится и к
войску; главнокомандующий -- это отец, одинаково любящий всех своих солдат, и в
силу этого они объединены друг с другом товарищеской привязанностью. Войско
отличается по структуре от церкви тем, что оно состоит из ступеней таких масс.
Каждый командир является как бы начальником и отцом своей части, каждый
унтер-офицер -- своего взвода. Правда, такая иерархия создана и в церкви, но она
не играет в ней такой экономической роли, так как Христу приписывают больше
понимания и заботливости об индивиде, чем человеку-главнокомандующему.
Против этого толкования либидинозной структуры армии могут справедливо
возразить, что здесь не отведено место идеям родины, национальной славы и т. д.
являющимся весьма значительным объединяющим фактором для армии. Но это --
другой, не столь уже простой случай массы, и, как показывают примеры великих
полководцев (Цезарь, Валленштейн, Наполеон), такие идеи не необходимы для
прочности армии. О возможности замены вождя руководящей идеей и о соотношениях
между вождем и идеей будет речь в дальнейшем. Пренебрежение этим либидинозным
фактором в армии (даже в том случае, если не он один играет организующую роль)
является не только теоретическим дефектом, но грозит опасностью и в практическом
отношении. Прусский милитаризм, который был так же непсихологичен, как и
немецкая наука, должен был, вероятно, узнать это во время великой мировой войны.
Военные неврозы, разлагавшие немецкую армию, являются, как известно, протестом
индивида против навязанной ему роли в армии, и согласно сообщениям Е.
Simmel'я17, можно утверждать, что среди мотивов заболевания у простолюдина на
первом месте стояло безразличное отношение к нему его начальников. И если бы это
либидинозное притязание нашло себе лучшую оценку, то, вероятно, фантастические
обещания, содержащиеся в 14 пунктах американского президента, не снискали бы
себе так легко веры, и верное оружие не было бы выбито из рук немецких
стратегов.
Заметим, что в обеих этих искусственных массах каждый индивид привязан
либидинозно, с одной стороны, к вождю (Христос, полководец), а с другой стороны
-- к остальным индивидам, входящим в массу. В каком соотношении друг с другом
находятся обе эти привязанности, однородны и равноценны ли они, как они должны
быть психологически описаны -- этим мы займемся в дальнейшем. Но мы позволяем
себе уже сейчас бросить авторам упрек в том, что они недостаточно оценили
значение вождя для психологии масс, в то время как мы выбираем его первым
объектом исследования и поставлены благодаря этому в более благоприятное
положение. Нам кажется, что мы находимся на правильном пути, который может
выяснить нам главное проявление массовой психологии, а именно: связанность
индивида в массе. Если каждый индивид испытывает столь сильную эмоциональную
привязанность в двух направлениях, то нам нетрудно будет вывести из этого
соотношения наблюдающуюся перемену и ограничение его личности.
Указание на то, что сущность массы заключается в либидинозных привязанностях,
имеющихся в ней, мы находим и в феномене паники, который может быть лучше всего
изучен на военных массах. Паника возникает в том случае, если масса разлагается.
Ее основная характерная черта заключается в том, что участники массы перестают
внимать приказанию начальника, и что каждый человек заботится о себе, не обращая
внимания на других. Взаимные привязанности перестали существовать, и возник
огромный бессмысленный страх. Разумеется, и здесь легко возразить, что дело
обстоит скорее наоборот: страх якобы так силен, что он превозмогает все
рассуждения и привязанности. Мс Dougall (стр. 24) рассматривает даже случай
паники (правда, не военной), как пример указанного им повышения аффекта
благодаря заразительности (primary induction). Однако это рационалистическое
объяснение здесь совершенно неправильно. Нам нужно объяснить, почему страх так
силен. Размеры опасности не могут быть причиной этого, так как та же самая
армия, которая охвачена теперь страхом, может смело устоять против таких и еще
больших опасностей; и для сущности паники характерно, что она не стоит ни в
каком отношении к грозящей опасности, она часто возникает по ничтожным поводам.
Когда индивид в паническом ужасе заботится только о самом себе, то это
свидетельствует о том, что у него перестали существовать аффективные
привязанности, уменьшавшие для него до этого времени размеры опасностей. Так как
он противостоит теперь опасности сам, один, отдельно от всех, то, разумеется, он
ее преувеличивает. Следовательно, дело обстоит так, что панический страх
предполагает ослабление либидинозной структуры массы и является правильной
реакцией на это ослабление, а не наоборот, что либидинозные привязанности массы
якобы разрушились от страха перед опасностью.
Эти замечания отнюдь не противоречат утверждению, что страх принимает в массе
чудовищные размеры благодаря индукции (заразительности). Интерпретация Мc
Dougall'a очень верна для тех случаев, когда опасность реально велика, и когда в
массе не существует сильных эмоциональных привязанностей. Эти условия
осуществляются в том случае, если, например, в театре или в цирке вспыхнет
пожар. Поучительным и пригодным для наших целей случаем является вышеупомянутый
случай паники в армии, когда опасность не превышает обычных размеров, часто
повторявшихся и не вызывавших паники. Не следует думать, что слово "паника"
употребляется в строго и точно определенных случаях. В одних случаях им
обозначается всякий массовый страх, в других -- страх одного человека, если
страх этот безграничен; часто этот термин сохраняется и в том случае, если
вспышка страха не оправдывается вызвавшим его поводом. Если мы возьмем слово
"паника" в смысле массового страха, то мы сможем провести далеко идущую
аналогию. Страх индивида вызывается либо величиной опасности, либо уничтожением
эмоциональных привязанностей (Libidobesetzungen); последний случай является
примером невротического страха (см. лекции по введению в психоанализ, 25-я
лекция. Психолог, и психоаналит. Библиотека, Гос. Издат. Москва--Петроград
1922). Так же возникает и паника, благодаря повышению грозящей всем опасности
или благодаря исчезновению объединяющих массу эмоциональных привязанностей, и
этот последний момент аналогичен невротическому страху. (Ср. содержательную,
несколько фантастическую статью Bela v. Felszeghу: Panik und Pankomplex,
"Imago", VI, 1920.)
Если описывать панику (как это делает Мc Dougall, l. с.), как одно из самых
ярких проявлений "group mind'a", то получается парадокс: массовая душа в одном
из своих поразительнейших проявлений сама себя упраздняет. Нет никакого сомнения
в том, что паника означает разложение массы; ее следствием является уничтожение
всякой общности, существовавшей раньше между индивидами, составлявшими массу.
Типический повод для возникновения паники очень похож на то, как он изображен в
пародии Nestroy'a на драму Неbbеl'я об Юдифи и Олоферне. Там воин кричит:
"Полководец потерял голову", и после этого все ассирияне обращаются в бегство.
Утрата вождя в каком-либо смысле, разочарование в нем вызывают панику, хотя бы
опасность не увеличилась. С исчезновением привязанности к вождю, как правило,
исчезают и взаимные привязанности индивидов, составляющих массу. Масса
разлетается прахом, как батавская слезка, у которой отломали кончик.
Разложение религиозной массы наблюдать не так легко. Недавно мне попался
английский роман из католической жизни, рекомендуемый лондонским епископом, под
заглавием: "When it was dark". Роман этот изображает искусно и, на мой взгляд,
правильно возможность такого разложения религиозной массы и его последствия.
Действие в романе происходит якобы в настоящее время: образовался заговор лиц,
враждебных Христу и учению Христа. Заговорщикам удалось найти в Иерусалиме
гробницу; в надписи на этой гробнице Иосиф Аримафейский признается, что он из
благоговения тайно унес тело Христа из гроба на третий день после его погребения
и похоронил его здесь. Этим была уничтожена вера в воскресение Христа и в его
божественное начало. Следствием этого археологического открытия является
потрясение европейской культуры и чрезвычайный рост насилия и преступлений. Этот
рост преступлений прекращается лишь после того, как был разоблачен заговор
фальсификаторов. При предполагаемом здесь разложении религиозной массы на первый
план выступает не страх (для которого нет повода), а эгоистические и враждебные
импульсы против других лиц. Эти импульсы не могли проявиться раньше благодаря
любви, которую питает Христос в одинаковой мере ко всем18. Но вне этой
привязанности стоят и во время царства Христа те индивиды, которые не
принадлежат к верующей общине, которые не любят Христа, и которых он не любит;
поэтому религия -- хотя бы она и называлась религией любви -- должна быть
жестока и немилосердна к тем, кто к ней не принадлежит. В основе каждая религия
является такой религией любви для всех тех, кого она объединяет; и каждой
религии свойственна жестокость и нетерпимость ко всем тем, кто не является ее
последователем. Поэтому не надо делать злобных упреков верующим, как бы это ни
было тяжело каждому в отдельности. Неверующим и индифферентным в этом пункте
психологически гораздо легче. Если эта нетерпимость не проявляется в настоящее
время столь грубо и столь жестоко, как в прежние века, то из этого едва ли можно
сделать вывод о смягчении человеческих нравов. Скорее всего причину этого
следует искать в непреложном ослаблении религиозных чувств и зависящих от них
либидинозных привязанностей. Если место религиозной массы займет другая масса (в
настоящее время это как будто удается социалистической массе), то результатом
будет та же самая нетерпимость к вне стоящим, как и во времена религиозных
сражений, и если бы различие научных взглядов имело большое значение для массы,
то тот же самый результат повторился бы и в этой области.
VI. ДАЛЬНЕЙШИЕ ЗАДАЧИ И ПУТИ ИССЛЕДОВАНИЯ
Мы исследовали до сих пор две искусственные массы и нашли, что в них
господствуют двоякого рода эмоциональные привязанности, из которых одна
привязанность -- к вождю -- кажется более определенной (по крайней мере, для
масс), чем другая привязанность, существующая между индивидами, входящими в
состав массы.
В морфологии масс еще многое не исследовано и не описано. Необходимо исходить из
того положения, что простое сборище людей не есть еще масса до тех пор, пока в
ней не создадутся эти привязанности, но нужно признать, что в любом человеческом
сборище очень легко возникает тенденция к созданию психологической массы.
Необходимо уделить внимание самым разнообразным более или менее постоянным
массам, составляющимся по своей воле; нужно изучить условия их возникновения и
их распада. Нас прежде всего интересует различие между массами, имеющими вождя,
и массами, не имеющими вождя. Не являются ли массы, имеющие вождя, более
первоначальными и более совершенными? Не может ли вождь заменяться иногда идеей,
чем-то абстрактным, к чему переходную ступень образуют уже религиозные массы с
их невидимым вождем? Не является ли заместителем вождя общая тенденция, желание,
в котором принимает участие масса? Эта абстрактная величина может опять-таки в
более или менее совершенной форме воплотиться в личность якобы вторичного вождя,
и из соотношения между идеей и вождем вытекает интересная разновидность. Вождь
или руководящая идея могут также стать, так сказать, негативны; ненависть против
определенного лица или института может действовать столь же объединяюще и
создавать такие же эмоциональные привязанности, как и положительные чувства.
Затем спрашивается также, действительно ли необходим вождь для сущности массы и
т. д.
Но все эти вопросы, отчасти затронутые и в литературе о массовой психологии, не
смогут отвлечь нашего внимания от основных психологических проблем,
представляющихся нам в структуре массы. Мы прежде всего обратимся к рассуждению,
которое приведет нас кратчайшим путем к доказательству того, что характеризующие
массу привязанности имеют либидинозное происхождение.
Вспомним о том, как люди вообще ведут себя в аффективном отношении друг к другу.
Согласно знаменитому сравнению Шопенгауэра относительно замерзающих дикобразов,
ни один человек не переносит слишком интимной близости другого.
"Холодной зимой общество дикобразов теснится близко друг к другу, чтобы защитить
себя от замерзания взаимной теплотой. Однако вскоре они чувствуют взаимные
уколы, заставляющие их отдалиться друг от друга. Когда же потребность в теплоте
опять приближает их друг к другу, тогда повторяется та же беда, так что они
мечутся между двумя этими невзгодами, пока не найдут умеренного расстояния,
которое они смогут перенести наилучшим образом" (Parerga und Paralipomena, II
Teil, XXXI, Gleichnisse und Parabeln).
Как утверждает психоанализ, каждая интимная эмоциональная связь между двумя
лицами, имеющая большую или меньшую длительность (брак, дружба, родительское и
детское чувство19) оставляет осадок противоположных враждебных чувств,
упраздняющийся лишь путем вытеснения. Более ясно обстоит дело в том случае,
когда обе стороны ссорятся между собой, когда каждый подчиненный ропщет против
своих начальников. То же самое происходит тогда, когда люди объединяются в
большем количестве. Каждый раз, когда две семьи роднятся благодаря браку, то
каждая из них считает, что она лучше и знатнее другой. Из двух расположенных по
соседству городов каждый является завистливым конкурентом другого, каждый кантон
смотрит презрительно на другой. Родственные племена недолюбливают друг друга,
южный немец не выносит северного немца, англичанин злобно говорит о шотландце,
испанец презирает португальца. А то, что резкие отличия рождают почти
непреодолимую неприязненность галла против германца, арийца против семита,
белого против чернокожего, это давно уже перестало удивлять нас.
Если враждебность направляется против любимого раньше лица, то мы называем это
явление амбивалентностью чувства и объясняем себе этот случай, вероятно, слишком
рациональным образом, а именно -- многочисленными поводами к столкновению
интересов, а эти поводы всегда имеют место в таких интимных отношениях.
В том случае, когда неприязненность и враждебность к чужим людям не
замаскированы, мы можем заметить выражение себялюбия, нарцисизма, стремящегося к
самоутверждению и ведущего себя таким образом, как будто существование отличий
от его индивидуальных особенностей приносит с собой критику этих отличий и
требование преобразовать их. Почему существует такая большая чувствительность в
отношении к этим деталям дифференцировки -- мы не знаем; но несомненно, что во
всем этом поведении человека дает знать о себе готовность к ненависти, к
агрессивности, происхождение которой неизвестно и которой можно приписать
элементарный характер.
В недавно (1920) вышедшей в свет книге "Jenseit des Lustprincips" я попытался
связать полярность любви и ненависти с предполагаемой противоположностью между
стремлением к жизни и к смерти и рассматривать сексуальное влечение как
чистейший заместитель первого, т. е. стремления к жизни.
Но вся эта нетерпимость исчезает на короткое или на долгое время при
возникновении массы и в самой массе. До тех пор, пока масса существует, индивиды
ведут себя в ее пределах так, как если бы они были одинаковы, они мирятся с
оригинальностью другой личности, приравнивают себя к ней и не испытывают никакой
неприязненности.
Такое ограничение нарцисизма может быть порождено, согласно нашим теоретическим
взглядом, только одним моментом: либидинозной привязанностью к другим лицам.
Себялюбие находит свой предел только в любви к другим людям, в любви к
объектам20. Тотчас возникает вопрос, не должна ли общность интересов сама по
себе и без всякого либидинозного отношения повести к терпимости в отношении к
другому человеку и уважению к нему. На это возражение можно ответить, что таким
образом все-таки не осуществляется стойкое ограничение нарцисизма, так как эта
терпимость существует не дольше, чем непосредственная выгода, которую извлекают
из соучастия в работе другого человека. Однако практическая ценность этого
спорного вопроса меньше, чем можно было бы думать, так как опыт учит нас, что в
случае совместной работы обычно создаются между товарищами либидинозные условия,
укрепляющие их взаимоотношения больше, чем выгода, В социальных отношениях людей
происходит то же самое, что стало известно психоаналитическому исследованию о
ходе развития индивидуального либидо. Либидо направляется на удовлетворение
важных жизненных потребностей и выбирает причастных к этому лиц в качестве своих
первых объектов. И как у индивида, так и в развитии всего человечества только
любовь оказала свое воздействие как культурный фактор в процессе перехода от
эгоизма к альтруизму. И действительно, половая любовь к женщине наряду со всеми
вытекающими из нее приневоливаниями щадит все, что приятно женщине, точно так
же, как и лишенная сексуальности, сублимированная гомосексуальная любовь к
другому мужчине, рождающаяся из совместной работы.
Итак, если в массе наступают ограничения нарцисического себялюбия, не
существующие вне массы, то это является неопровержимым доказательством того, что
сущность массы заключается в новообразованных привязанностях участников массы
друг к другу.
Но теперь мы настойчиво спросим, какого рода эти привязанности в массе? В
психоаналитическом учении о неврозах мы до сих пор занимались почти
исключительно исследованием таких любовных влечений к своим объектам, которые
преследовали прямые сексуальные цели. О таких сексуальных целях в массе,
очевидно, не может быть и речи. Мы имеем здесь дело с любовными влечениями,
которые хотя и отклонены от своих первоначальных целей, однако оказывают не
менее энергичное влияние на массу. В рамках обычного сексуального овладения
объектом мы уже заметили проявления, соответствующие отклонению влечения от
своей сексуальной цели. Мы описали их как определенную степень влюбленности и
отметили, что они приносят с собой определенный ущерб человеческому "Я". Этим
проявлениям влюбленности мы уделим больше внимания, имея основание ожидать, что
мы найдем в них соотношения, которые смогут быть перенесены на привязанности в
массе. Но, кроме того, мы хотим знать, является ли этот способ овладения
объектом в том виде, в каком мы его знаем в половой жизни, единственным видом
эмоциональной привязанности к другому человеку, или мы можем принять во внимание
еще и другие механизмы. Мы знаем достоверно из психоанализа, что существуют еще
другие механизмы эмоциональной привязанности, так называемые идентификации; эти
процессы недостаточно изучены, они трудно поддаются изложению, и их исследование
отдалит нас на некоторое время от изучения массовой психологии.
VII. ИДЕНТИФИКАЦИЯ
Идентификация известна в психоанализе как самое раннее проявление эмоциональной
привязанности к другому человеку. Она играет определенную роль в развитии
Эдипова комплекса. Маленький мальчик проявляет особый интерес к своему отцу. Он
хотел бы стать и быть таким, как он, быть на его месте во всех случаях. Мы
говорим с уверенностью: отец является для него идеалом. Это отношение не имеет
ничего общего с пассивной или женственной установкой к отцу (и к мужчине
вообще), оно является, наоборот, исключительно мужским. Оно отлично согласуется
с Эпидовым комплексом, подготовке которого оно способствует.
Одновременно с этой идентификацией с отцом мальчик начинает относиться к матери
как к объекту опорного типа. Итак, он проявляет две психологически различные
привязанности: к матери -- чисто сексуальное объектное влечение, а к отцу --
идентификацию с идеалом. Обе привязанности существуют некоторое время одна
наряду с другой, не оказывая взаимного влияния и не мешая друг другу. Вследствие
безостановочно прогрессирующего объединения душевной жизни они, наконец,
сталкиваются, и благодаря этому стечению возникает нормальный Эдипов комплекс.
Ребенок замечает, что отец стоит на пути к матери; его идентификация с отцом
принимает теперь враждебный оттенок и становится идентична желанию занять место
отца также и у матери. Идентификация21 амбивалентна с самого начала, она может
служить выражением нежности, равно как и желания устранить отца. Она ведет себя
как отпрыск первой оральной фазы либидинозной организации, во время которой
внедряют в себя любимый и ценный объект путем съедения и при этом уничтожают
его, как таковой. Людоед остается, как известно, на этой точке зрения: он
пожирает как своих врагов, так и тех, кого он любит.
Судьба этой идентификации с отцом потом легко теряется из виду. Может случиться
так, что в Эдиповом комплексе происходит изменение в том смысле, что отец при
женственной установке принимается за объект, от которого прямые сексуальные
влечения ожидают своего удовлетворения, и тогда идентификация с отцом становится
предтечей объектной привязанности к отцу. То же самое относится к маленькой
дочери в ее взаимоотношениях с матерью. Отличие такой идентификации с отцом от
выбора отца как объекта легко формулировать. В первом случае отец является тем,
чем хотят быть, во втором случае -- тем, чем хотят обладать. Итак, отличие
заключается в том, относится ли эта привязанность к субъекту или к объекту
человеческого "Я". Поэтому первая привязанность может существовать еще до выбора
сексуального объекта. Гораздо труднее наглядно изложить это различие
метапсихологически. Нужно только отметить, что идентификация стремится к
сформированию своего "Я" по образцу другого человека, который берется за
"идеал".
Из более запутанной связи мы выделяем идентификацию при невротическом
симптомокомплексе. Маленькая девочка, которую мы наблюдаем, проявляет тот же
самый болезненный симптом, что и ее мать, например, тот же самый мучительный
кашель. Это может происходить различными путями. Это -- либо идентификация с
матерью, порожденная Эдиповым комплексом, означающая враждебное желание занять
место матери, и этот симптом является выражением любви к отцу, как к объекту; он
реализует замену матери, находясь под влиянием сознания своей виновности: ты
хотела быть матерью, теперь ты являешься ею, по крайней мере, в страдании. Это
-- полный механизм образования истерического симптома. Или же этот симптом
идентичен симптому любимого лица. (Так, например, Дора в "Bruchstьck einer
Hysterieanalyse" имитировала кашель отца); в этом случае мы могли бы описать
суть вещей таким образом, что идентификация заняла место выбора объекта, а выбор
объекта деградировал до идентификации. Мы слышали, что идентификация является
самой ранней и самой первоначальной формой эмоциональной привязанности; при
наличии образования симптомов, следовательно, вытеснения и при господстве
механизмов бессознательного часто происходит так, что выбор объекта опять
становится идентификацией, т. е., что "Я" берет на себя качества объекта.
Интересно отметить, что "Я" копирует при идентификациях иногда любимое лицо, а
иногда -- нелюбимое. Нам должно также придти в голову, что в обоих случаях
идентификация является только частичной, в высшей степени ограниченной, что она
заимствует лишь одну черту объектного лица.
Третьим особенно частым и важным случаем образования симптома является тот
случай, когда идентификация совершенно не обращает внимания на объектное
соотношение к лицу, которое она копирует. Когда, например, девушка, живущая в
пансионате, получает письмо от своего тайного возлюбленного, возбуждающее ее
ревность, и реагирует на него истерическим припадком, то некоторые из ее подруг,
знающие об этом, заражаются этим припадком, как мы говорим, путем психической
инфекции. Здесь действует механизм идентификации, происходящей на почве желания
или возможности находиться в таком же положении. Другие тоже хотели бы иметь
тайную любовную связь и соглашаются под влиянием сознания своей виновности также
и на связанное с ней страдание. Было бы неправильно утверждать, что они
присваивают себе этот симптом из сострадания. Наоборот, сострадание возникает
лишь из идентификации, и доказательством этого является тот факт, что такая
инфекция или имитация возникает и при таких обстоятельствах, когда
предшествующая симпатия меньше той, которая имеет обычно место между подругами
по пансионату. Одно "Я" почувствовало в другом существенную аналогию в одном
пункте, в нашем примере -- в одной и той же готовности к чувству; на основании
этого создается идентификация в этом пункте, и под влиянием патогенной ситуации
идентификация передвигается на симптом, продуцируемый человеческим "Я".
Идентификация через симптом становится, таким образом, признаком скрытого места
у обоих "Я", которое должно было бы быть вытеснено.
Мы можем объединить изученное в этих трех источниках: во-первых, идентификация
является самой первоначальной формой эмоциональной привязанности к объекту,
во-вторых, она становится путем регрессии заменою либидинозной привязанности к
объекту, как будто путем интроекции объекта в "Я", и в-третьих, она может
возникнуть при каждой вновь подмеченной общности с лицом, не являющимся объектом
полового влечения. Чем значительнее эта общность, тем успешнее должна быть эта
частичная идентификация, дающая, таким образом, начало новой привязанности.
Мы догадываемся, что взаимная привязанность индивидов, составляющих массу,
является по своей природе такой идентификацией в силу важной аффективной
общности, и мы можем предположить, что эта общность заключается в привязанности
к вождю. Мы, конечно, далеки от того, чтобы считать проблему идентификации
исчерпанной; мы стоим у преддверия того, что психология называет
"вчувствованием" и что принимает наибольшее участие в нашем понимании чуждого
"Я" других лиц. Но мы ограничиваемся здесь ближайшими аффективными проявлениями
идентификации и оставляем в стороне ее значение для нашей интеллектуальной
жизни.
Психоаналитическое исследование, затронувшее вскользь и более трудные проблемы
психозов, может указать нам на идентификацию также и в некоторых других случаях,
не совсем доступных нашему пониманию. Два из этих случаев я подробно разберу для
наших дальнейших рассуждений.
Генезис мужской гомосексуальности в целом ряде случаев таков: молодой человек
был чрезвычайно долго и интенсивно фиксирован на своей матери в смысле Эдипова
комплекса. Однако после периода половой зрелости наступает, наконец, время,
когда необходимо променять мать на другой сексуальный объект. Тогда дело
принимает неожиданный оборот: юноша покидает свою мать, он идентифицирует себя с
ней, он превращается в нее и ищет теперь объекты, которые могли бы заменить ему
его "Я", которые он мог бы так любить и ласкать, как мать проявляла это к нему.
Это -- частый процесс, который может быть подтвержден в любом случае, и который,
разумеется, совершенно независим от какого бы то ни было предположения об
органической подкладке и о мотивах этого внезапного изменения. В этой
идентификации поразительно ее большее содержание; она видоизменяет человеческое
"Я" в крайне важном вопросе, в сексуальном характере, по прототипу
существовавшего до сих пор объекта. При этом самый объект покидается: будет ли
это окончательно или только в том смысле, что он сохраняется в бессознательной
сфере -- это не входит в вопросы нашей дискуссии. Идентификация с объектом, от
которого человек отказался или который утрачен, с целью замены его, интроекция
этого объекта в свое "Я" не является, конечно, новостью для нас. Такой процесс
можно иногда наблюдать непосредственно у маленького ребенка. Недавно в
"Internationale Zeitschrift fьr Psychoanalyse" было опубликовано такое
наблюдение: ребенок, чувствовавший себя несчастным вследствие потери котенка,
объяснил, недолго думая, что он теперь сам котенок; он ползал соответственно
этому на четвереньках, не хотел есть за столом и т. д.22.
Другой пример такой интроекции объекта дал нам анализ меланхолии; этот аффект
насчитывает среди своих важнейших причин реальную или аффективную утрату
любовного объекта. Основной характерной чертой этих случаев является жестокое
самоунижение человеческого "Я" в связи с беспощадной критикой и жестокими
самоупреками. Анализ выяснил, что эта критика и эти упреки в сущности относятся
к объекту и являются местью человеческого "Я" этому объекту. Тень объекта упала
на "Я", сказал я в другом месте. Интроекция объекта выступает здесь с
несомненной очевидностью.
Но меланхолия выявляет и нечто другое, что может быть важным для наших
дальнейших рассуждений. Она показывает нам человеческое "Я" разделенным,
распавшимся на две части, одна из которых неистовствует против другой. Эта
другая часть видоизменена интроекцией, она включает утраченный объект. Но и та
часть, которая проявляет себя столь свирепо, небезызвестна нам: она включает
совесть, критическую инстанцию в "Я", которая и в нормальном состоянии также
критически противопоставляет себя "Я", но она никогда не делает этого столь
неумолимо и столь несправедливо. Мы уже раньше имели повод (нарцисизм, печаль и
меланхолия) сделать предположение, что в нашем "Я" развивается такая инстанция,
которая может обособиться от остального "Я" и вступить с ним в конфликт. Мы
назвали ее "Я"-идеалом и приписали ей функции самонаблюдения, моральной совести,
цензуры сновидения и главную роль при вытеснении. Мы сказали, что она является
преемником первоначального нарцисизма, в котором детское "Я" находило свое
самоудовлетворение. Постепенно она восприняла из окружающей среды те требования,
которые последняя предъявляла к "Я" и которые "Я" не всегда могло исполнить, и
человек, не будучи доволен своим "Я", имел все-таки возможность находить свое
удовлетворение в дифференцированном из "Я" "Я"-идеале. Далее, мы установили, что
в бреде наблюдения (Beobachtungswahn) становится очевидным распад этой
инстанции, и при этом открывается ее происхождение из влияния авторитетов,
прежде всего родителей23. Но мы не забыли указать, что размеры отстояния этого
"Я"-идеала от актуального "Я" чрезвычайно варьируют для каждого отдельного
индивида и что у многих эта дифференцировка внутри "Я" не идет дальше, чем у
ребенка.
Но прежде, чем мы сможем применить этот материал для понимания либидинозной
организации массы, мы должны принять во внимание другие изменчивые соотношения
между объектом и "Я".
Мы отлично знаем, что заимствованными из патологии примерами мы не исчерпали
сущности идентификации и оставили, таким образом, отчасти незатронутой загадку
массы. Здесь должен был бы быть предпринят гораздо более основательный и более
полный психический анализ. От идентификации путь ведет через подражание к
вчувствованию, т. е. к пониманию механизма, благодаря которому для нас вообще
возможно соприкосновение с душевной жизнью другого человека. И в проявлениях
существующей идентификации многое надо еще выяснить. Ее следствием является,
между прочим, еще то, что человек ограничивает свою агрессивность по отношению к
тому лицу, с которым он себя идентифицирует; человек щадит его и оказывает ему
помощь. Изучение таких идентификаций, лежащих, например, в общности кланов,
выяснило Robertson'y Smith'y поразительный результат, что они покоятся на
признании общей субстанции (Kinship and Marriage, 1885) и поэтому могут быть
созданы путем сообща принятой пищи. Эта черта позволяет связать такую
идентификацию с конструированной мною в "Тотем и табу" первобытной историей
человеческой семьи.
VIII. ВЛЮБЛЕННОСТЬ И ГИПНОЗ
Практика языка даже в своих капризах остается верна какой-то действительности.
Хотя она называет "любовью" самые разнообразные эмоциональные отношения, которые
и мы теоретически объединяем под названием "любовь", однако, она потом опять
сомневается, является ли эта любовь настоящей, правильной, истинной; она
указывает на целую градацию возможностей среди любовных феноменов. Нам также
нетрудно будет наблюдать эту градацию.
В целом ряде случаев влюбленность является не чем иным, как нахождением со
стороны сексуального влечения объекта для цели прямого сексуального
удовлетворения, причем с достижением этой цели влюбленность угасает; это
называют низменной, чувственной любовью. Но, как известно, либидинозная ситуация
редко бывает так проста. Уверенность, с какой можно рассчитывать на новое
пробуждение только что угасшей потребности, должна, конечно, быть ближайшим
мотивом к тому, чтобы питать к сексуальному объекту длительное влечение, чтобы
"любить" его также в свободные от страсти промежутки.
Из этой замечательной истории развития любовной жизни человека вытекает другой
момент. Ребенок находит в первой фазе, заканчивающейся в большинстве случаев к
пяти годам, в одном из родителей свой первый любовный объект, на котором
фиксируются все его сексуальные влечения, требующие удовлетворения. Наступающее
затем вытеснение вынуждает ребенка отказаться от большинства этих детских
сексуальных целей и оставляет после себя глубокое изменение отношения к
родителям. Ребенок остается в дальнейшем привязанным к родителям, но его
влечения следует назвать "заторможенными в смысле цели". Чувства, питаемые им,
начиная с этого момента, к этим любимым лицам, обозначаются как "нежные".
Известно, что в бессознательном сохраняются в большей или меньшей степени
прежние "чувственные" стремления, так что первоначальный приток влечения
продолжает в известном смысле существовать24.
С наступлением половой зрелости развиваются, как известно, новые, очень
интенсивные стремления к достижению прямых сексуальных целей. В неблагоприятных
случаях они остаются в качестве чувственного потока отделенными от длительных
"нежных" эмоциональных направлений. Мы имеем перед собой картину, обе стороны
которой так охотно идеализируются некоторыми литературными направлениями.
Мужчина проявляет мечтательные склонности к глубокоуважаемым женщинам, которые
не привлекают его, однако, в половом отношении, и он потентен только в отношении
к другим женщинам, которых он не "любит", не уважает или даже презирает25.
Однако чаще юноше удается синтез лишенной чувственности небесной любви и
чувственной земной любви, и его отношение к сексуальному объекту характеризуется
совместным действием незаторможенных и заторможенных в смысле цели влечений. По
количеству заторможенных в отношении цели нежных влечений можно судить о силе
влюбленности, в противоположность чисто чувственным желаниям.
В рамках этой влюбленности нам с самого начала бросается в глаза феномен
сексуальной переоценки, то обстоятельство, что сексуальный объект до некоторой
степени не подвергается критике, что все его качества оцениваются выше, чем
качества нелюбимых людей или чем качества того же объекта к тому времени, когда
он еще не был любим. При несколько более сильном вытеснении или подавлении
чувственных стремлений создается ложное впечатление, что объект в силу своих
духовных преимуществ любим также и чувственной любовью, в то время как в
действительности, наоборот, лишь чувственная любовь награждает его этими
преимуществами.
Стремление, создающее в данном случае ошибочное суждение называется
идеализацией. Благодаря этому же нам облегчается ориентировка. Мы замечаем, что
объект трактуется как собственное "Я", что, следовательно, при влюбленности на
объект изливается большая часть нарцисического либидо. При некоторых формах
любовного выбора становится даже очевидным, что объект служит для замены своего
собственного недостигнутого "Я"-идеала. Его любят в силу тех совершенств, к
которым человек стремился для своего собственного "Я", и которых он добивается
теперь этим окольным путем для удовлетворения своего нарцисизма.
Если сексуальная переоценка и влюбленность становятся еще больше, то ясность
картины становится еще несомненнее. Влечения, добивающиеся прямого сексуального
удовлетворения, могут быть теперь совсем оттеснены, как это обычно происходит
при мечтательной любви юношей; "Я" становится все непритязательнее, скромнее;
объект становится все великолепнее, ценнее. Он овладевает, в конце концов, всей
самовлюбленностью "Я", так что самопожертвование "Я" становится естественным
следствием. Объект, так сказать, поглотил "Я". Черты покорности, ограничения
нарцисизма, несоблюдения своих интересов имеются налицо в каждом случае
влюбленности. В крайнем случае они еще усиливаются и выступают на первый план
благодаря оттеснению чувственных влечений.
Это происходит особенно легко в случае несчастной, неудачной любви, так как при
каждом сексуальном удовлетворении сексуальная переоценка все же испытывает
некоторое понижение. Одновременно с тем, как человек приносит объекту в "жертву"
свое "Я" (эта жертва ничем не отличается от сублимированной жертвы ради
абстрактной идеи), целиком отпадают принадлежащие "Я"-идеалу функции. Молчит
критика, которая исходила от этой инстанции; все то, что делает и чего требует
объект, правильно и безупречно. Нет места для совести во всем том, что
совершается в пользу объекта. В любовном ослеплении человек становится
преступником без раскаяния. Вся ситуация укладывается без остатка в формулу:
объект занял место "Я"-идеала.
Разница между идентификацией и влюбленностью в ее крайних проявлениях,
называемых очарованием, рабской покорностью, легко описать. В первом случае "Я"
обогатилось качествами объекта, оно "интроецировало" объект, по выражению
Fеrеnсzi; во втором случае оно обеднело, принесло себя в жертву объекту,
поставило его на место своей важнейшей составной части. При ближайшем
рассмотрении можно заметить, что такое изложение рождает противоречие, которого
на самом деле не существует. Речь идет экономически не об обеднении или
обогащении; крайнюю влюбленность тоже можно описать так, что "Я" интроецирует
объект. Быть может, другое отличие скорее охватит сущность. В случае
идентификации объект утрачивается или от него отказываются; затем он опять
восстанавливается в "Я"; "Я" изменяется частично по прототипу утраченного
объекта. Иногда объект сохраняется и, как таковой, переоценивается со стороны и
за счет "Я". Но и относительно этого возникает сомнение. Действительно ли твердо
установлено, что идентификация предполагает отказ от влечения к объекту, не
может ли существовать отказ при сохранении объекта? И прежде чем мы вдадимся в
дискуссию по поводу этого сложного вопроса, у нас может явиться мысль, что
другая альтернатива включает в себе сущность этого положения вещей, а именно:
занимает ли объект место "Я" или "Я"-идеала.
От влюбленности, очевидно, недалеко до гипноза. Аналогия обоих состояний
очевидна; то же покорное подчинение, податливость, отсутствие критического
отношения к гипнотизеру, равно как и к любимому лицу, то же отсутствие личной
инициативы. Нет никакого сомнения в том, что гипнотизер занял место "Я"-идеала.
Все соотношения при гипнозе лишь более явственны и усилены, так что было бы
целесообразнее объяснять влюбленность при помощи гипноза, чем наоборот.
Гипнотизер является единственным объектом, никакой другой объект не принимается
во внимание рядом с ним. "Я" переживает точно во сне все то, чего он требует и
что он приказывает, и этот факт напоминает нам о том, что мы не упомянули среди
функций "Я"-идеала испытания реальности26. Нет ничего удивительного в том, что
"Я" считает всякое ощущение реальным, если психическая инстанция, занимавшаяся
прежде испытанием реальности, заступается за эту реальность. Полное отсутствие
стремлений с незаторможенной сексуальной целью способствует крайней чистоте
проявлений. Гипнотическое отношение является неограниченным влюбленным
самопожертвованием при исключении сексуального удовлетворения, в то время как
при влюбленности оно только откладывается на время и остается на заднем плане,
как целевая возможность в дальнейшем.
Но, с другой стороны, мы можем также сказать, что гипнотическое отношение
является (если допустимо такое выражение) массой, состоящей из двух людей.
Гипноз не является подходящим объектом для сравнения с массой, так как он скорее
идентичен с ней. Он изолирует из весьма сложной структуры массы один элемент:
отношение к вождю. Этим ограничением численности гипноз отличается от массы, от
влюбленности же он отличается отсутствием чисто сексуальных стремлений. Он
занимает среднее место между тем и другим.
Интересно отметить, что именно заторможенные в смысле цели сексуальные
стремления создают длительные привязанности людей друг к другу. Но это легко
понять из того факта, что эти стремления неспособны к полному удовлетворению, в
то время как незаторможенные сексуальные стремления претерпевают чрезвычайное
понижение каждый раз при достижении сексуальной цели. Чувственная любовь
предназначена к угасанию, наступающему при удовлетворении, чтобы быть
продолжительной, она должна быть с самого начала смешана с чисто нежными, т. е.
заторможенными в смысле цели компонентами, или должна претерпеть такое смешение.

Гипноз разрешил бы нам загадку либидинозной конституции, если бы он сам еще не
содержал таких черт, которые не укладываются в рамки данного рационального
объяснения -- как влюбленности при исключении чисто сексуальных стремлений. В
нем еще многое непонятно, мистично. Он содержит примесь парализованности,
вытекающей из отношения сильного к слабому, беспомощному, что является переходом
к гипнозу, вызванному испугом у животных. Способ, которым вызывается гипноз, и
его отношение к сну неясны, а загадочный выбор лиц, подходящих для гипноза, в то
время как другие совершенно непригодны, указывает на еще неизвестный момент,
который в нем осуществлен и который делает, может быть, возможным лишь чистоту
либидинозных установок. Достойно внимания, что моральная совесть
гипнотизируемого лица может остаться резистентной даже при полной суггестивной
податливости в остальном. Но это может происходить потому, что при гипнозе в том
виде, в каком он производится в большинстве случаев, может сохраниться знание
того, что речь идет только об игре, о ложной репродукции другой, гораздо более
важной в жизненном отношении ситуации.
Предшествующими рассуждениями мы целиком подготовлены к тому, чтобы начертать
формулу либидинозной конституции массы, по крайней мере такой массы, которую мы
до сих пор рассматривали, которая, следовательно, имеет вождя и которая не могла
приобрести вторично, путем слишком большой "организованности", качеств индивида.
Такая первичная масса является множеством индивидов, поставивших один и тот же
объект на место своего "Я"-идеала и идентифицировавшихся вследствие этого друг с
другом в своем "Я". Это соотношение может быть выражено графически:

IX. СТАДНЫЙ ИНСТИНКТ
Мы недолго будем радоваться иллюзорному разрешению загадки массы этой формулой.
Нас тотчас обеспокоит мысль о том, что мы, в сущности, сослались на загадку
гипноза, в котором есть еще так много неразрешенного. И тут возникает новое
возражение дальнейшему исследованию.
Мы должны сказать себе, что многочисленные аффективные привязанности, отмеченные
нами в массе, вполне достаточны для объяснения одной из ее характерных черт:
недостатка самостоятельности и инициативы у индивида, однородности его реакций с
реакциями всех других, его снижения, так сказать, до массового индивида. Но
масса проявляет нечто большее, если мы рассмотрим ее как одно целое; черты
слабости интеллектуальной деятельности, аффективной незаторможенности,
неспособности к обуздыванию и к отсрочке, склонность к переходу границ в
проявлении чувств и к полному переходу этих чувств в действия --все это и т. п.,
так ярко изложенное Лебоном, создает несомненную картину регрессии душевной
деятельности до более ранней ступени, какую мы обычно находим у дикарей и у
детей. Такая регрессия особенно характерна для обыкновенной массы, в то время
как у высоко организованных искусственных масс она, как мы слышали, не может
быть глубокой.
Таким образом у нас получается впечатление состояния, в котором отдельные
эмоциальные побуждения и личный интеллектуальный акт индивида слишком слабы,
чтобы проявиться отдельно и обязательно должны дожидаться подкрепления в виде
однородного повторения со стороны других людей. Вспомним о том, сколько этих
феноменов зависимости относится к нормальной конституции человеческого общества,
как мало в нем имеется оригинальности и личного мужества, как сильно каждый
человек находится во власти установок массовой души, проявляющейся в расовых
особенностях, в сословных предрассудках, общественном мнении и т. д. Загадка
суггестивного влияния увеличивается для нас утверждением того факта, что такое
влияние оказывается не только вождем, но и каждым индивидом на другого индивида,
и мы бросаем себе упрек в том, что мы односторонне подчеркнули отношение к
вождю, не обратив никакого внимания на другой фактор взаимного внушения.
Из чувства скромности мы захотим прислушаться к другому голосу, который сулит
нам объяснение, исходящее из более простых основоположений. Я заимствую такое
объяснение из прекрасной книги W. Trotter'a о стадном инстинкте и сожалею лишь о
том, что она не вполне избежала антипатии, явившейся результатом последней
великой войны27.
Trotter считает описанные душевные феномены массы производным стадного инстинкта
(gregariousness), являющегося врожденным как для человека, так и для других
видов животных. Эта стадность является биологически аналогией и как бы
продолжением многоклеточности; в смысле либидинозной теории она является
дальнейшим проявлением вытекающей из либидо склонности всех однородных живых
существ объединиться в единицы большого объема28. Индивид чувствует себя
неполным (incomplete), когда он один. Страх маленького ребенка является уже
проявлением этого стадного инстинкта. Противоречие стаду равносильно отделению
от него и потому избегается со страхом. Стадо же отрицает все новое,
непривычное. Стадный инстинкт является чем-то первичным, неподдающимся
дальнейшему разложению (which cannot be split up).
Trotter приводит ряд влечений (или инстинктов), которые он считает первичными:
инстинкт самосохранения, питания, половой инстинкт и стадный инстинкт. Последний
должен часто противопоставляться другим инстинктам. Сознание виновности и
чувство долга являются характерным достоянием gregarious animal. Из стадного
инстинкта исходят, по мнению Trotter'a также и вытесняющие силы, которые
психоанализ открыл в "Я", а следовательно и то сопротивление, с которым
сталкивается врач при психоаналитическом лечении. Своим значением язык обязан
своей способности дать людям возможность взаимного понимания
в стаде, на нем покоится, главным образом, идентификация индивидов друг с
другом.
Подобно тому как Лебон в центре своего внимания поставил преимущественно
характерные недолговечные массы, a Mc Dougall -- стабильные общества, так
Trotter сосредоточил свое внимание на самых распространенных объединениях, в
которых живет человек, этот zwou politikou, и дал им психологическое
обоснование. Тrоtter'y не нужно искать происхождения стадного инстинкта, так как
он считает его первичным и не разрешимым. Его примечание, что Boris Sidis
считает стадный инстинкт производным внушаемости, к счастью для него излишне;
это -- объяснение по хорошо известному, неудовлетворительному шаблону, и
обратное положение, гласящее, что внушаемость является производным стадного
инстинкта, оказалось для меня более очевидным.
Но против изложения Trotter'a можно с еще большим правом, чем против других,
возразить, что оно обращает слишком мало внимания на роль вождя в массе, в то
время как мы склонны к противоположному мнению, что сущность массы не может быть
понята, если пренебречь вождем. Стадный инстинкт вообще не оставляет места
вождю, вождь только случайно привходит в стадо, и в связи с этим стоит тот факт,
что из этого инстинкта нет пути к потребности в божестве; стаду недостает
пастуха. Но, кроме того, изложение Trotter'a можно психологически опровергнуть,
т. е. можно по меньшей мере сделать вероятным, что стадное влечение поддается
разложению, что оно не является первичным в том смысле, как инстинкт
самосохранения и половой инстинкт.
Разумеется, нелегко проследить онтогенез стадного инстинкта. Страх маленького
ребенка, оставленного наедине (Trotter толкует его уже как проявление
инстинкта), легче допускает другое толкование. Он относится к матери,
впоследствии к другим любимым лицам, и является выражением неисполненного
желания, с которым ребенок не умеет ничего сделать, кроме превращения его в
страх29. Страх оставленного наедине с самим собою маленького ребенка не уляжется
при виде любого человека "из стада"; наоборот, приближение такого "чужого
человека" вызовет лишь страх. У ребенка долго не замечают ничего, что говорило
бы о стадном инстинкте или о чувстве массы (Massengefьhl). Такое чувство
образуется лишь в детских, где много детей, из их отношения к родителям, а
именно: как начальная зависть, с которой старший ребенок встречает младшего.
Старший ребенок хотел бы, конечно, ревниво вытеснить младшего, отдалить его от
родителей, лишить его всех прав, но ввиду того, что этот ребенок, как и все
последующие, одинаково любим родителями, старший ребенок, не имея возможности
удержать свою враждебную установку без ущерба для себя, вынужден
идентифицировать себя с другими детьми, и в детской среде возникает чувство
массы или общности, получающее свое дальнейшее развитие в школе. Первым
требованием этого реактивного образования является требование справедливости,
одинакового обращения со всеми. Известно, как громко и настойчиво проявляется
это требование в школе. Если я сам не могу быть любимчиком, то пусть, по крайней
мере, никто не будет любимчиком. Можно было бы считать это превращение и замену
ревности чувством массы в детской и в школе чем-то неправдоподобным, если бы тот
же самый процесс вновь не наблюдался несколько позже при других соотношениях.
Стоит вспомнить о толпе мечтательно влюбленных дам и жриц, теснящихся вокруг
певца или пианиста после его концерта. Вероятно, каждой из них хотелось бы
отнестись ревниво ко всем другим, однако, ввиду их множества и связанной с этим
невозможности достичь цели своей влюбленности, они отказываются от этого и
вместо того, чтобы вцепиться друг другу в волосы, они действуют, как единая
масса, благоговеющая перед тем, кого они чествуют, проявляя это сообща; они были
бы рады поделиться его локоном. Они, первоначальные соперницы, могут
идентифицироваться друг с другом, благодаря одинаковой любви к одному и тому же
объекту. Если ситуация, как это обычно бывает, может быть разрешена с помощью
инстинкта несколькими способами, то нет ничего удивительного в том, что
осуществляется тот исход, с которым связана возможность некоторого
удовлетворения, в то время как другой способ, даже более очевидный, не
используется, так как реальные соотношения отказывают ему в достижении этой
цели.
Дух общественности, esprit de corps и т. д., которые оказывают впоследствии свое
действие в обществе, не скрывают своего происхождения из первоначальной зависти.
Никто не должен иметь желания выдвинуться, каждый должен быть равен другому, все
должны обладать одинаковыми ценностями. Социальная справедливость должна
обозначать, что человек сам отказывается от многого для того, чтобы другие тоже
должны были отказаться от этого, или -- что то же самое -- не могли требовать
этого. Это требование равенства является корнем социальной совести и чувства
долга. Неожиданным образом мы находим его в боязни инфекции у сифилитиков,
которую мы поняли благодаря психоанализу. Боязнь этих несчастных является
выражением их сопротивления против бессознательного желания распространить свою
инфекцию на других. Ибо почему же они одни должны быть инфицированы и лишены
очень многого, а другие -- нет? Прекрасная притча о суде Соломона имеет это же
самое ядро. Если у одной женщины умер ребенок, то другая тоже не должна иметь
живого ребенка. По этому желанию можно было узнать потерпевшую.
Итак, социальное чувство покоится на превращении чувства, бывшего сначала
враждебным, в положительно окрашенную привязанность, носящую характер
идентификации. Поскольку мы до сих пор проследили этот процесс, оказывается, что
это превращение совершается под влиянием обшей нежной привязанности к лицу,
стоящему вне массы. Наш анализ идентификации кажется нам самим неисчерпывающим,
но для нашей настоящей цели достаточно вернуться к тому положению, что масса
требует строгого соблюдения равенства. Мы уже слышали при обсуждении обеих
искусственных масс, церкви и армии, что их предпосылкой является одинаковая
любовь вождя ко всем участникам массы. Но мы не забываем, что требование
равенства, существующее в массе, относится только к ее отдельным членам и не
касается вождя. Все участники массы должны быть равны между собою, но все они
хотят, чтоб над ними властвовал вождь. Многие равные между собою, могущие
идентифицироваться друг с другом, и один единственный, превосходящий их всех --
такова ситуация, существующая в жизнеспособной массе. Следовательно, мы
позволяем себе внести коррекцию в выражение Trotter'a что человек -- стадное
животное; он является скорее животным орды, участником орды,
предводительствуемой вождем.
Х. МАССА И ПЕРВОБЫТНАЯ ОРДА
В 1912 году я согласился с предположением Ч. Дарвина, что первобытной формой
человеческого общества была орда, над которой неограниченно властвовал сильный
самец. Я сделал попытку показать, что судьба этой орды оставила неизгладимые
следы в истории человечества, в частности -- что развитие тотемизма,
охватывающего зачатки религии, нравственности и социального расчленения, связано
с насильственным убийством вождя и превращением отцовской орды в братскую
общину30. Правда, это -- только гипотеза, как и многие другие предположения, с
помощью которых исследователь доисторического периода пытается осветить мрак,
окутывающий первобытный период -- один снисходительный английский критик
(Кroeger) остроумно назвал ее "just so story", -- но я думаю, что эта гипотеза
заслуживает большего внимания, если она оказывается способной создать связь и
понимание в новых областях знания.
Человеческие массы показывают нам опять-таки знакомую картину властного
самодержца среди толпы равных между собой товарищей; картина эта содержится и в
нашем представлении о первобытной орде. Психология этой массы, в том виде, как
мы ее знаем из часто приводившихся описаний -- исчезновение сознательной
индивидуальности, ориентировка мыслей и чувств в одинаковых направлениях,
преобладание аффективности и бессознательной душевной сферы, тенденция к
немедленному выполнению появляющихся намерений, -- соответствует состоянию
регрессии до примитивной душевной деятельности, которую можно было бы приписать
именно первобытной орде.
К первобытной орде относится особенно то, что мы раньше описали в общей
характеристике людей. Воля индивида была слишком слаба, он не решался
действовать. Никакие импульсы, кроме коллективных, не осуществлялись,
существовала только общая воля, единичной воли не было, представление не
решалось вылиться в волевой акт, если оно не было усилено ощущением своего
всеобщего распространения. Эта слабость представления находит свое объяснение в
силе общей всем участникам массы эмоциональной привязанности, а присоединяющаяся
однородность жизненных обстоятельств и отсутствие частной собственности
определяет однородность жизненных актов у отдельных индивидов. --
Экскрементальные потребности тоже не исключают общности, как можно заметить у
детей и солдат. Единственным безусловным исключением является половой акт, в
котором третье лицо по меньшей мере излишне: в крайнем случае, мучительно
ожидают его ухода. О реакции сексуальной потребности (генитального
удовлетворения) против стадности см. ниже.
Итак, масса кажется нам вновь ожившей первобытной ордой. Подобно тому, как
первобытный человек может ожить в каждом индивиде, так и из любой человеческой
толпы может быть воссоздана первобытная орда. Поскольку масса обычно
господствует над людьми, мы узнаем в ней продолжение первобытной орды. Мы должны
были бы сделать заключение, что психология массы является древнейшей
человеческой психологией. Индивидуальная психология, которую мы выделили,
пренебрегала остаточными массовыми проявлениями, выросла лишь впоследствии,
постепенно и, так сказать, частично лишь обособившись из древней психологии
масс. Мы еще рискнем указать исходный пункт этого развития.
Ближайшее рассуждение показывает нам, в каком пункте это положение нуждается в
коррекции. Индивидуальная психология должна быть столь же древней, как и
массовая психология, так как с самого начала существовала двоякая психология:
психология индивидов -- участников массы, и психология отца, начальника, вождя.
Индивиды, составлявшие массу, были так же связаны, как мы их видим еще и теперь,
но отец первобытной орды был свободен. Его интеллектуальные акты были сильны и
независимы даже в своей обособленности, его воля не нуждалась в усилении другой
волей. Мы в силу последовательности должны предположить, что его "Я" было мало
связано в либидинозном отношении, он не любил никого, кроме себя, других любил
только постольку, поскольку они служили его потребностям. Его "Я" не давало
объектам ничего лишнего.
На заре истории человечества он был сверхчеловеком, которого Ницше ожидал лишь в
будущем. Еще теперь участники массы нуждаются в иллюзии, что все они в
одинаковой мере любимы вождем, но сам вождь не должен любить никого, он должен
принадлежать к породе властвующих, быть абсолютно нарцисичным, но самоуверенным
и самостоятельным. Мы знаем, что любовь создает преграду нарцисизму, и мы могли
показать, как она стала культурным фактором благодаря этому влиянию.
Первобытный отец орды не был еще бессмертным, каким он стал впоследствии
благодаря обожествлению. Когда он умер, он должен был быть заменен; его место
занял, вероятно, один из младших сыновей, бывший до тех пор участником массы,
как и всякий другой индивид. Следовательно, должна существовать возможность
превратить психологию массы в индивидуальную психологию, должно быть найдено
условие, при котором осуществляется такое превращение, подобно тому как пчелы
имеют возможность сделать, в случае необходимости, из личинки матку вместо
работницы. Тогда можно представить себе только следующее: первобытный отец мешал
своим сыновьям в удовлетворении их прямых сексуальных стремлений; он принуждал
их к воздержанию и вследствие этого к эмоциональной привязанности к себе и друг
к другу; эти привязанности могли вытекать из стремлений, имевших заторможенную
сексуальную цель. Он вынуждал их, так сказать, к массовой психологии. Его
сексуальная ревность и нетерпимость стали в конечном итоге причиной массовой
психологии.
Можно также предположить, что изгнанные сыновья, разлученные с отцом,
использовали результат идентификации друг с другом для гомосексуальной объектной
любви и получили, таким образом, свободу для убийства отца.
Для того, кто становился его последователем, тоже дана была возможность
сексуального удовлетворения, и этим открыт был выход из условий массовой
психологии. Фиксация либидо на женщине, возможность удовлетворения без отсрочки
и без отлагательства положили конец значению заторможенных в смысле цели
сексуальных влечений и позволили нарцисизму всегда оставаться на одном и том же
уровне. К этому взаимоотношению между любовью и образованием характера мы еще
вернемся в последней главе.
Подчеркнем еще раз, как особенно поучительный момент, соотношение между
конституцией первобытной орды и условиями, предохраняющими искусственную массу
от распада. На примерах войска и церкви мы видели, что таким условием является
иллюзия об одинаковой любви вождя ко всем участникам массы. Но это -- прямо-таки
идеалистическая обработка соотношений, существующих в первобытной орде, в
которой все сыновья чувствуют себя одинаково преследуемыми отцом и одинаково
боятся его. Уже ближайшая форма человеческого общества, тотемистический клан,
предполагает это преобразование, на котором построены все социальные
обязательства. Неразрушимая прочность семьи, как естественного массового
образования, покоится на том, что эта необходимая предпосылка одинаковой любви
отца может действительно оказаться верной для нее.
Но мы ожидаем большего от оценки массы с точки зрения первобытной орды. Эта
оценка должна приблизить нас к пониманию того непонятного, таинственного в
массе, что скрывается за загадочными словами: гипноз и внушение. И я полагаю,
что эта оценка может приблизить нас к этому пониманию. Вспомним о том, что
гипноз заключает в себе нечто жуткое, характер же жуткого указывает на какое-то
вытеснение дряхлой старины и искренней привязанности31. Вспомним о том, как
производится гипноз. Гипнотизер утверждает, что он обладает таинственной силой,
лишающей субъекта его собственной воли, или -- что то же самое -- субъект верит
в то, что гипнотизер обладает такой силой. Эта таинственная сила -- в публике ее
еще часто называют животным магнетизмом -- должна быть той самой силой, которая
являлась для первобытных народов источником табу, т. е. силой, исходящей от
королей и от начальников, благодаря которой к ним опасно приближаться (Mana).
Гипнотизер хочет обладать этой силой; как же он выявляет ее? Требуя от человека,
чтобы тот смотрел ему в глаза; в типичном случае он гипнотизирует своим
взглядом. Но именно взгляд вождя опасен и невыносим для первобытных, как
впоследствии взгляд божества для смертных. Еще Моисей должен был служить
посредником между своим народом и Иеговой, так как народ не вынес бы взгляда
божества, и когда Моисей возвращается после общения с богом, то от его лика
исходит сияние, часть (Mana) перенеслась на него, как на посредника первобытных
людей32.
Конечно, гипноз можно вызвать и другими путями. Это может ввести в заблуждение,
это дало повод к необоснованным физиологическим теориям, как например гипноз,
вызванный фиксацией на блестящем предмете или выслушиванием монотонного шума. В
действительности эти приемы служат лишь отвлечению и приковыванию сознательного
внимания. Ситуация такова, как если бы гипнотизер сказал человеку: "займитесь
исключительно моей личностью, весь остальной мир совершенно неинтересен".
Конечно, было бы технически нецелесообразно, если бы гипнотизер действительно
повел такую речь. Благодаря ей гипнотизируемый был бы вырван из своей
бессознательной установки и у него возникло бы сознательное сопротивление. И
хотя гипнотизер старается не направлять сознательное внимание субъекта на его
намерения и хотя испытуемое лицо погружается в такое состояние, при котором весь
мир должен стать для него неинтересен, однако, гипнотизируемый бессознательно
концентрирует все свое внимание на гипнотизере, создает установку раппорта,
перенесения на гипнотизера. Косвенные методы гипнотизирования, подобно некоторым
техническим приемам остроумия, имеют, следовательно, результатом определенное
распределение душевной энергии, так как иное распределение нарушило бы течение
бессознательного процесса; эти методы приводят, в конце концов, к той же цели,
что и прямое воздействие путем пристального взгляда или пассов.
При гипнозе у человека существует бессознательная установка на гипнотизера в то
время, как сознательно он фиксирует свое внимание на изменяющихся, неинтересных
восприятиях. При психоаналитическом лечении имеет место противоположная
ситуация, что заслуживает здесь упоминания. Во время психоанализа, по крайней
мере, один раз бывает так, что пациент упрямо утверждает, что теперь ему
абсолютно ничего не приходит в голову. Его свободные ассоциации
приостанавливаются, и его обычные импульсы привести их в движение не достигают
цели. При настойчивости можно добиться, наконец, признания в том, что пациент
думает о виде, открывающемся из окон кабинета, об узоре обоев на стене, которую
он видит перед собой, или об электрической лампочке, спускающейся с потолка. Это
означает, что пациентом овладело перенесение, что к нему предъявляют свои права
бессознательные мысли, относящиеся к врачу. Прекращение свободных ассоциаций
исчезает у пациента, как только объяснить ему это.
Ferenczi совершенно правильно установил, что гипнотизер занимает место
родителей, отдавая приказание уснуть, предшествующее часто процедуре гипноза. Он
полагает, что нужно различать два вида гипноза: мягко успокаивающий и
угрожающий; первый тип он относит к материнскому прототипу, второй -- к
отцовскому33. Приказание спать, отдаваемое при гипнозе, тоже обозначает не что
иное, как требование не проявлять никакого интереса к внешнему миру и
сконцентрировать его на личности гипнотизера. Это приказание так и понимается
гипнотизируемым, ибо в этом отвлечении от внешнего мира заключается
психологическая характеристика сна и на нем покоится родственность сна с
гипнотическим состоянием.
Итак, гипнотизер будит своими мероприятиями у гипнотизируемого часть его
архаического наследства, которое проявлялось и в отношении к родителям и которое
претерпевало в отношении к отцу индивидуальное возобновление (Wiederbelebung);
он будит представление об очень сильной личности в отношении которой можно иметь
только пассивно мазохистическую установку, в присутствии которой нужно потерять
свою волю; остаться с ней наедине, "попасться ей на глаза" -- является большим
риском. Только в таком виде мы можем приблизительно представить себе отношение
индивида в первобытной орде к первобытному отцу. Как мы знаем из других реакций,
индивид сохраняет варьирующую в зависимости от индивидуальных особенностей
степень оживления таких старых ситуаций. Знание того, что гипноз является только
игрой, ложным обновлением тех старых впечатлений, может все же остаться и
обеспечить сопротивление против слишком серьезных последствий гипнотического
уничтожения воли.
Жуткий, навязчивый характер массы, обнаруживающийся в ее суггестивных
проявлениях, может быть, следовательно, по праву отнесен за счет ее
происхождения от первобытной орды. Вождь массы все еще является первобытным
отцом, которого продолжают бояться; масса все еще хочет, чтобы ею управляла
неограниченная власть; она страстно жаждет авторитета; она жаждет, по выражению
Лебона, подчинения. Первобытный отец является массовым идеалом, который владеет
вместо "Я"-идеала человеческим "Я". Гипноз может быть с правом назван массой,
состоящей из двух человек, внушение может быть определено как убеждение,
основанное не на восприятии и мыслительной работе, а на эротической
привязанности.
Нужно отметить, что взгляды, изложенные в этой главе заставляют нас вернутся от
Bernheim'овского понимания гипноза к наивному, более старому толкованию его. По
Bernheim'y все гипнотические феномены нужно считать производным внушения, а
внушение является моментом, неподдающимся дальнейшему объяснению. Мы приходим к
выводу, что внушение является проявлением гипнотического состояния, имеющего
прочное обоснование в бессознательно сохранившемся предрасположении из
первобытной истории человеческой семьи.
XI. СТУПЕНЬ ЛИЧНОСТИ
Если, помня дополняющие друг друга описания психологии масс, данные различными
авторами, сделать обзор душевной жизни современных людей, то можно растеряться
перед ее сложностью и потерять надежду дать стройное описание ее. Каждый индивид
является участником многих масс; он испытывает самые разнообразные
привязанности, созданные идентификацией; он создает свой "Я"-идеал по
различнейшим прототипам. Итак, каждый индивид участвует во многих массовых
душах, в душе своей расы, сословия, религии, государства и т. д. и, кроме того,
он до некоторой степени самостоятелен и оригинален. Эти стойкие и длительные
массы в своих мало видоизменяющихся проявлениях бросаются в глаза меньше, чем
быстро образующиеся непостоянные массы, по которым Лебон набросал блестящую
характеристику массовой души, и в этих шумных эфемерных массах, как бы
возвышающихся над другими массами, происходит чудо: бесследно (хотя бы только на
короткое время) исчезает то, что мы назвали индивидуальностью. Мы поняли это
чудо так, что индивид отказывается от своего идеала и заменяет его массовым
идеалом, воплощающимся в вожде. Правильнее говоря, это чудо не во всех случаях
одинаково велико. Отграничение "Я" от "Я"-идеала у многих индивидов не
произведено еще достаточно резко; оба они еще легко совпадают; "Я" часто
сохраняет для себя свою прежнюю нарцисическую самовлюбленность. Благодаря этому
чрезвычайно облегчается выбор вождя. Часто он должен обладать лишь типичными
свойствами этих индивидов в очень резком и чистом виде, он должен производить
впечатление большой силы и либидинозной свободы; ему навстречу приходит
потребность в сильном начальнике; она наделяет его сверхсилой, на которую он
раньше, может быть, не претендовал бы. Другие индивиды, "Я"-идеал которых
воплотился бы в его личности лишь при условии корректуры, увлекаются затем
суггестивно, т. е. путем идентификации.
Мы замечаем, что предложенное нами объяснение либидинозной структуры массы
сводится к отграничению "Я" от "Я"-идеала и к возможному, вследствие этого,
двойному виду привязанности: идентификация и замена "Я"-идеала объектом.
Предположение такой ступени в "Я", как первый шаг анализа человеческого "Я",
должно постепенно найти свое подтверждение в самых различных областях
психологии. В своей статье "Zur Einfьhrung34 des Narzissmus" я собрал прежде
всего весь патологический материал для обоснования выделения этой черты. Следует
ожидать, что значение нарцисизма окажется гораздо большим при углублении в
психологию психозов. Вспомним о том, что "Я" играет роль объекта в отношении к
развивающемуся из него "Я"-идеалу, что, может быть, все взаимодействия,
изученные нами в учении о неврозах между внешним объектом и совокупным "Я",
повторяются на этой новой арене внутри "Я".
Я хочу проследить здесь лишь одно из всех возможных с этой точки зрения
следствий и продолжить, таким образом, обсуждение проблемы, которую я оставил
неразрешенной в другом месте35. Каждая из душевных дифференцировок, с которыми
мы познакомились, представляет новую трудность для душевной функции, повышает ее
лабильность и может явиться исходным пунктом отказа от функции заболевания. Так,
мы, родившись, сделали шаг от абсолютно самодовольного нарцисизма к восприятию
изменчивого внешнего мира и к началу нахождения объекта; в связи с этим
находится тот факт, что мы не можем находиться в этом состоянии в течение
долгого времени, что мы периодически покидаем его и возвращаемся во сне к
прежнему состоянию отсутствия раздражений и избежания объектов. Конечно, мы
следуем при этом указанию внешнего мира, который временно лишает нас большей
части действующих на нас раздражений путем периодической смены дня и ночи.
Другой более важный для патологии пример не подлежит такому ограничению. В
течение нашего развития мы разделили весь наш душевный мир на связное (kohдrent)
"Я" и настоящее вне "Я" бессознательное вытесненное, и мы знаем, что
стабильность этих новообразований подвержена постоянным потрясениям. В
сновидении и в неврозе этот выключенный из нашего сознания материал стучится в
охраняемые сопротивлением ворота, а в здоровом бодрствующем состоянии мы
пользуемся особыми приемами для того, чтобы временно включить в наше "Я"
вытесненный материал, обходя сопротивление и извлекая из этого удовольствие.
Остроумие и юмор, а отчасти и комическое вообще, должны рассматриваться с этой
точки зрения. Каждому знатоку психологии неврозов известны такие примеры,
имеющие меньший масштаб, но я спешу вернуться к нашей цели.
Можно представить себе, что и отграничение "Я"-идеала от "Я" не может
существовать долго и должно подвергаться по временам обратному развитию. При
всех запретах и ограничениях, накладываемых на "Я", происходит, как правило,
периодический прорыв запретного, как показывает институт праздников, являвшихся
первоначально не чем иным как запрещенными законом эксцессами, и этому
освобождению от запрета они обязаны и своим веселым характером36. Сатурналии
римлян и наш теперешний карнавал совпадают в этой существенной отличительной
черте с празднествами первобытных людей, которые обычно сочетали с развратом
различные нарушения священнейших запретов. А "Я"-идеал охватывает сумму всех
ограничений, которым подчиняется "Я", и потому упразднение идеала должно было бы
быть величайшим праздником для "Я", которое опять могло бы быть довольно собой.
Когда в "Я" что-нибудь совпадает с "Я"-идеалом, то всегда возникает ощущение
триумфа. Чувство вины (и чувство малоценности) тоже могут быть поняты как
разногласие между "Я" и "Я"-идеалом.
Trotter считает вытеснение производным стадного инстинкта. Это скорее та же
мысль, выраженная несколько иначе, чем противоречие, когда я говорю в
"Einfьhrung des Narzissmus": образование идеала является благоприятствующим
условием для вытеснения.
Как известно, есть люди, настроение которых периодически колеблется от
чрезмерной подавленности через некоторое среднее состояние до повышенного
самочувствия, и действительно, эти колебания наступают в различной по величине
амплитуде, от едва заметной до самой крайней; они врываются крайне мучительно
или разрушающе в жизнь больного в виде меланхолии или мании. В типических
случаях этого циклического расстройства внешние поводы как будто не играют
решающей роли: из внутренних мотивов у этих больных находят то же, что у всех
людей. Поэтому вошло в обыкновение трактовать эти случаи как непсихогенные. О
других тождественных случаях циклического расстройства, которые легко могут быть
сведены к душевным травмам, речь будет впереди.
Обоснование этих произвольных колебаний настроения нам, следовательно,
неизвестно. У нас нет знания механизма смены меланхолии манией. Для этих больных
могло бы иметь значение наше предположение о том, что их "Я"-идеал растворился в
"Я", в то время как до того он был очень требователен к "Я".
Мы решительно избегаем неясностей: на основе нашего анализа "Я" несомненно, что
у маниакального больного "Я" сливается с "Я"-идеалом, и человек радуется
отсутствию задержек, опасений и самоупреков, находясь в настроении триумфа и
самодовольства, ненарушаемом никакой самокритикой. Менее очевидно, но все же
весьма вероятно, что страдание меланхолика является выражением резкого
разногласия между обеими инстанциями "Я". В этом разногласии чрезмерно
чувствительный идеал выражает свое беспощадное осуждение "Я" в бреде унижения и
самоунижения. Нерешенным остается только вопрос, нужно ли искать причину этой
перемены соотношения между "Я"-идеалом в выше постулированных периодических
протестах против нового института или виною этому другие соотношения.
Переход в маниакальное состояние не является обязательной чертой в клиническом
течении меланхолической депрессии. Есть простые однократные, а также
периодически повторяющиеся формы меланхолии, которые никогда не переходят в
маниакальное состояние. С другой стороны, существуют меланхолии, при которых
повод явно играет этиологическую роль. Это -- случаи меланхолии, возникающие
после потери любимого объекта, будь то смерть объекта или стечение
обстоятельств, при которых происходит обратный отток либидо от объекта. Такая
психогенная меланхолия также может перейти в манию, и этот цикл может
повторяться многократно, так же как и при якобы произвольной меланхолии. Итак,
соотношения очень неясны, тем более что до сих пор психоаналитическому
исследованию были подвергнуты лишь немногие формы и случаи меланхолии37. Мы
понимаем до сих пор только те случаи, в которых объект покидался в силу того,
что он оказывался недостойным любви, затем "Я" опять воздвигало его путем
идентификации, а "Я"-идеал строго осуждал его. Упреки и агрессивность в
отношении к объекту проявляются как меланхолические самоупреки.
Точнее говоря: они скрываются за упреками против собственного "Я", придают им
стойкость, прочность и неопровержимость, которыми отличаются самоупреки
меланхолика.
Переход в манию может непосредственно следовать и за такой меланхолией, так что
этот переход является признаком, независимым от других характерных черт
клинической картины.
Я не вижу препятствий к тому, чтобы принять во внимание момент периодического
протеста "Я" против "Я"-идеала для обоих видов меланхолии, как для психогенной,
так и для произвольной. При произвольной меланхолии можно предположить, что
"Я"-идеал относится особенно строго к свободному выявлению "Я", следствием чего
является потом автоматически его временное упразднение. При психогенной
меланхолии "Я" побуждается к протесту вследствие того, что его идеал плохо
относится к нему, а это плохое отношение является результатом идентификации "Я"
с отвергнутым объектом.
XII. ДОПОЛНЕНИЕ
В процессе исследования, которому мы подводим теперь итоги, нам открылись
различные побочные пути, которые мы раньше оставили в стороне, но которые имеют
близкое к нам отношение. Кое-что из этого оставшегося позади мы хотим
наверстать.
А. Отличие между "Я"-идентификацией и заменой "Я"-идеала объектом находит себе
интересное объяснение в двух больших искусственных массах, изученных нами
вначале: в войске и в христианской церкви.
Очевидно, солдат считает идеалом своего начальника, собственно
главнокомандующего, в то время как он идентифицируется с равными себе солдатами
и выводит из этой общности "Я" обязательства товарищеских отношений для того,
чтобы оказывать взаимную помощь и делиться всем добром. Но он смешон, когда он
хочет идентифицироваться с главнокомандующим. Егерь в лагере Валленштейна
иронизирует по этому поводу над вахмистром: "Плюнет он, что ли, иль высморкнет
нос, -- вы за ним тоже"38.
Иначе обстоит дело в католической церкви. Каждый христианин любит Христа как
свой идеал; вследствие идентификации он чувствует себя связанным с другими
христианами. Кроме того, он должен идентифицироваться с Христом и любить других
христиан так, как их любил Христос. Следовательно, церковь требует в обоих
случаях дополнения либидинозной позиции, которая создается благодаря массе:
идентификация должна присоединяться к тем случаям, где произошел выбор объекта,
а объектная любовь должна присоединяться к тем случаям, где существует
идентификация. Это -- безусловно выходит за пределы конституции массы; можно
быть хорошим христианином и в то же время быть далеким от идеи поставить себя на
место Христа, любить подобно ему всех людей. Простой смертный не решается
приписать себе величие духа и силу любви Спасителя. Но это дальнейшее развитие
распределения либидо в массе является, вероятно, моментом, благодаря которому
христианство претендует на высшую нравственность.
Б. Мы сказали, что в духовном развитии человечества можно было бы указать
момент, когда для индивидов произошел прогресс от массовой психологии к
индивидуальной.
Нижеследующее написано под влиянием обмена мыслей с Rank'ом.
Для этого мы должны вкратце вернуться к мифу об отце первобытной орды. Он
впоследствии был превознесен до творца мира, и по праву, так как он сотворил
всех своих сыновей, составивших первую массу. Он был идеалом для каждого из них
в отдельности, его боялись и в то же время почитали; из этого впоследствии
родилось понятие табу. Эта толпа собралась однажды вместе, убила отца и
растерзала его. Никто из участников победившей массы не мог занять его место, а
если кто-нибудь из них сделал бы это, то борьба возобновилась бы до тех пор,
пока они поняли бы, что все они должны отказаться от отцовского наследства.
Тогда они образовали тотемистическую братскую общину, связанную одними и теми же
правами и тотемистическими запретами, которые хранили память о злодеянии и
должны были искупить его. Но недовольство создавшимся положением осталось и
стало источником новых перемен. Люди, связанные в братскую массу, постепенно
приблизились к воссозданию старого положения на новый лад, мужчина опять стал
главой семьи и перестал признавать господство женщины, установившееся в тот
период времени, когда не было отца. В виде компенсации он признал тогда
материнские божества, жрецы которых были кастрированы для того, чтобы оградить
мать; пример этот был дан первобытной орде отцом; однако новая семья была только
тенью старой, отцов было много и каждый был ограничен правами другого.
Тогда страстная тоска о недостающем отце могла побудить индивида освободиться от
массы и занять место отца. Тот, кто сделал это, был первым эпическим поэтом; он
достиг этого в своей фантазии. Этот поэт извратил действительность в духе своего
страстного желания. Он создал героический миф. Героем был тот, кто сам один убил
отца, фигурирующего еще в мифе в качестве тотемистического чудовища. Как отец
был первым идеалом мальчика, так поэт создал теперь в герое, заменяющем отца,
первый "Я"-идеал. Примером привязанности к герою послужил, вероятно, младший
сын, любимец матери, которого она защищала от ревнивых проявлений отца и который
во времена первобытной орды был последователем отца. В ложном опоэтизировании
первобытного времени женщина, бывшая призом и соблазном для убийства, стала
причиной и подстрекательницей преступления.
Герой совершает сам, один то деяние, на которое способна, конечно, лишь вся орда
в целом. Тем не менее эта сказка сохранила, по замечанию Rank'а, явные следы
скрываемого положения вещей. Так, часто описывается, как герой, которому
предстоит разрешение трудной задачи (в большинстве случаев это младший сын,
нередко он притворяется в присутствии суррогата отца глупым, т. е. не
представляется для него опасным), разрешает все же эту задачу лишь с помощью
кучки маленьких животных (муравьи, пчелы). Это -- братья, составлявшие
первобытную орду, подобно тому, как и в символике сновидений насекомые, паразиты
обозначают братьев и сестер (презрительно: как маленькие дети). Кроме того, в
каждой из задач в мифе и сказке легко распознать замену героического поступка.
Итак, миф является шагом, с помощью которого индивид выступает из массовой
психологии. Первый миф был, безусловно, психологическим, героическим мифом; миф
о вселенной должен был появиться гораздо позднее. Поэт, сделавший этот шаг и
освободившийся, таким образом, от массы в своей фантазии, умеет, согласно
другому замечанию Rank'а, найти обратный путь к ней. Он идет к этой массе и
рассказывает ей о подвигах своего героя, созданных им. Этот герой является в
основе ни кем иным, как им самим.
Таким образом, он снисходит до реальности и поднимает своих слушателей до
фантазии. Слушатели же понимают поэта, они могут идентифицироваться с героем на
основе одинакового страстного отношения к первобытному отцу39.
Ложь героического мифа достигает своего кульминационного пункта в обожествлении
героя. Вероятно, обожествленный герой существовал раньше, чем бог-отец, он был
предшественником возвращения отца как божества. Ряд богов проходил
хронологически так: богиня-мать -- герой -- бог-отец. Но лишь с возвышением
первобытного отца, который никогда не может быть забыт, божество получило те
черты, которые мы видим в нем еще ныне.
В этом сокращенном изложении пришлось отказаться от материала из саг, мифов,
сказок, истории нравов и т. д., который можно было бы использовать для
обоснования этой конструкции.
В. Мы много говорили здесь о прямых сексуальных влечениях и о заторможенных в
смысле цели сексуальных влечениях, и мы надеемся, что это подразделение не
встретит большого сопротивления. Однако подробное обсуждение этого вопроса будет
не лишним даже в том случае, если оно повторит отчасти уже сказанное нами
раньше.
Первым, но вместе с тем наилучшим примером сексуальных влечений, заторможенных в
смысле цели, явилось для нас либидинозное развитие ребенка. Все те чувства,
какие ребенок питает к своим родителям и к опекающим его лицам, укладываются без
натяжки в желания, дающие выражение сексуальному стремлению ребенка. Ребенок
требует от этих любимых им лиц всех известных ему ласк: он хочет их целовать,
прикасаться к ним, осматривать их, ему любопытно видеть их гениталии и
присутствовать при интимных экскрементальных отправлениях, он обещает жениться
на матери или на няне, независимо от того, что он подразумевает под этим, он
намеревается подарить отцу ребенка и т. д. Прямые наблюдения, равно как и
позднейшее аналитическое освещение остатков детства не оставляют никакого
сомнения в непосредственном слиянии нежных и ревнивых чувств с сексуальными
намерениями; они показывают нам, как основательно ребенок делает любимого
человека объектом всех его еще недостаточно сконцентрированных сексуальных
влечений (ср. Теорию полового влечения).
Первое любовное сооружение ребенка, подчиняющееся в типичном случае Эдипову
комплексу, подлежит затем, как известно, с началом латентного периода
вытеснению. То, что остается после вытеснения, кажется нам исключительно нежной
привязанностью, которая относится к тем же лицам, но которая больше не может
быть названа сексуальной. Психоанализу, освещающему глубины душевной жизни,
нетрудно было доказать, что сексуальные привязанности первых детских лет
продолжают существовать, хотя они вытеснены и бессознательны. Он дает нам
мужество утверждать, что всюду, где мы встречаем нежное чувство, оно является
преемником половой объектной привязанности к соответствующему лицу или к его
прототипу (Imago). Он может показать нам -- конечно, не без особого
исследования, -- существует ли еще в данном случае это предшествующее
сексуальное влечение в вытесненном состоянии или же оно уже уничтожено. Яснее
говоря: твердо установлено, что оно может быть во всякое время опять
активировано благодаря регрессии; спрашивается лишь (это не всегда легко
решить), какую активность и какую действенную силу оно имеет еще в настоящее
время. Здесь нужно принять во внимание в одинаковой мере два источника ошибок;
Сциллу недооценки вытесненного бессознательного и Харибду склонности измерять
нормальное исключительно меркой патологического.
Психологии, которая не хочет и не может проникнуть в глубины вытесненного, эта
нежная привязанность представляется во всяком случае выражением стремлений, не
имеющих сексуальной окраски, хотя бы они и проистекали из привязанности, имеющей
сексуальную окраску.
Враждебные чувства, имеющие несколько более сложную структуру, не являются
исключением из этого.
Мы вправе сказать, что эти стремления отклонились от прямых сексуальных целей,
хотя и трудно удовлетворить требования метапсихологии при изображении такого
отклонения от цели. Впрочем, эти заторможенные в смысле цели влечения все еще
сохраняют некоторые из первоначальных сексуальных целей. Даже тот, кто нежно
привязан, даже друг, поклонник ищет телесной близости и хочет видеть человека, к
которому он питает любовь "в духе апостола Павла". Если угодно, то мы можем
видеть в этом уклонении от цели начало сублимирования сексуальных влечений или
же еще больше расширить границы последних. Заторможенные в смысле цели
сексуальные влечения имеют большое функциональное преимущество перед
незаторможенными; так как они неспособны к полному удовлетворению, то они
особенно пригодны для создания длительных привязанностей, в то время как прямые
сексуальные стремления теряют при каждом удовлетворении свою энергию и должны
ожидать своего обновления путем накопления сексуального либидо, причем в этот
промежуток времени один объект может быть заменен новым. Заторможенные влечения
могут быть в любом количестве смешаны с незаторможенными, могут претерпевать
обратное превращение в незаторможенные, подобно тому, как они развились из них.
Известно, как легко из отношений дружеского характера, основанных на уважении и
благоговении, развиваются эротические желания (Embrassez-moi pour l'amour du
Grec, Мольер) между маэстро и ученицей, артистом и восхищенной слушательницей,
особенно у женщин. Возникновение таких привязянностей, которые сперва не имели в
виду сексуальной цели, непосредственно указывает на проторенный путь к выбору
сексуального объекта. В статье "Frцmmigkeit des Grafen von Zinzendorf" Pfister
привел прекрасный и отнюдь не единичный пример того, как даже интенсивная
религиозная привязанность легко превращается в пламенное сексуальное
возбуждение. С другой стороны, превращение недолговечных сексуальных стремлений
в длительную, чисто нежную привязанность является чем-то весьма обычным, и
консолидация брака,
заключенного по страстной любви, основана в большинстве случаев на этом
процессе.
Разумеется, нас не удивит тот факт, что непосредственные сексуальные стремления
превращаются в заторможенные в смысле цели стремления в том случае, если на пути
к достижению сексуальной цели стоят внутренние или внешние препятствия.
Вытеснение латентного периода есть такое внутреннее -- или лучше сказать:
ставшее внутренним -- препятствие. Мы предположили об отце первобытной орды, что
он вынудил своих сыновей к воздержанию вследствие своей сексуальной нетерпимости
и навязал им таким образом заторможенные в смысле цели привязанности, в то время
как сам он сохранил для себя свободу сексуального наслаждения и остался,
следовательно, не связанным. Все привязанности, на которых основана масса, имеют
такой характер влечений, заторможенных в смысле цели. Но таким путем мы
приблизились к обсуждению новой темы, которая имеет в виду отношение прямых
сексуальных влечений к массе.
Последние два замечания подготовили нас к тому, что прямые сексуальные
стремления неблагоприятны для массы. Хотя в истории развития семьи существуют
массовые отношения сексуальной любви (групповой брак), однако, чем большее
значение приобретала половая любовь для "Я", чем больше развивалась
влюбленность, тем настойчивее она требовала ограничения двумя лицами -- una cum
unо, -- предназначенными природой для цели размножения. Полигамические
наклонности должны были удовлетвориться последовательной сменой объекта.
Оба лица, предназначенные для цели обоюдного сексуального удовлетворения,
демонстрируют протест против стадного инстинкта, против чувства массы: они ищут
уединения. Чем сильнее они влюблены, тем больше удовлетворяют они друг друга.
Протест против влияния массы сказывается как чувство стыда. Очень сильные
чувства ревности призываются для того, чтобы предохранить выбор сексуального
объекта от ущерба, который может быть нанесен массовой привязанностью. Половая
связь одной пары в присутствии другой или одновременный половой акт в группе
людей (как это бывает при оргии) возможны только в том случае, когда нежные, т.
е. личные факторы любовного отношения целиком отступают на задний план в
сравнении с грубочувственными. Но это является регрессией к более раннему
состоянию половых отношений, когда влюбленность не играла еще никакой роли, а
сексуальные объекты считались равноценными друг другу, приблизительно так, как
зло сказал Бернард Шоу: быть влюбленным -- это значит чудовищно переоценивать
разницу между одной женщиной и другой.
Есть много указаний на то, что влюбленность лишь позже вошла в сексуальные
отношения между мужчиной и женщиной, так что несовместимость половой любви и
массовой привязанности развилась поздно. Теперь может получиться такое
впечатление, как будто это предположение несовместимо с нашим мифом о
первобытной семье. Любовь к матерям и сестрам явилась для братьев стимулом к
убийству отца, и трудно представить себе, чтобы эта любовь была исковерканной,
непримитивной, т. е. она должна была соединять в себе нежную и грубо чувственную
любовь. Однако при дальнейшем рассуждении это возражение становится
подтверждением. Одной из реакций на убийство отца было установление
тотемистической экзогамии, запрета, касавшегося какого бы то ни было
сексуального отношения с женщинами, принадлежавшими к родной семье и нежно
любимыми с самого детства. Этим был вбит клин между нежными и грубо чувственными
побуждениями, клин, который прочно сидит еще и в настоящее время в любовной
жизни40. Вследствие этой экзогамии грубо чувственные потребности мужчин должны
были удовлетворяться чужими и нелюбимыми женщинами.
В больших искусственных массах, в церкви и войске, женщина, как сексуальный
объект, не имеет места. Любовные отношения между мужчиной и женщиной остаются
вне этих организаций. Даже там, где образуются массы, состоящие из мужчин и
женщин, половое различие не играет никакой роли. Едва ли нужно спрашивать, имеет
ли либидо, спаивающее массу, гомосексуальную или гетеросексуальную природу, так
как оно не дифференцировано по полам и совершенно не имеет в виду генитальной
организации либидо.
Прямые сексуальные стремления также сохраняют до некоторой степени
индивидуальную деятельность для человека, обычно растворяющегося в массе. Там,
где они чрезвычайно усиливаются, они разрушают всякую массу. Католическая
церковь имела веские мотивы рекомендовать верующим безбрачие и наложить на своих
священнослужителей целибат, но влюбленность часто являлась и для духовных лиц
стимулом к выступлению из церкви. Равным образом любовь к женщине разбивает
массовые привязанности к расе, национальные рамки и социальные классовые
перегородки и выполняет благодаря этому важные культурные задачи. Несомненно,
что гомосексуальная любовь легче совместима с массовыми привязанностями даже
там, где она проявляется как незаторможенное сексуальное стремление. Это --
поразительный факт, объяснение которого завело бы нас слишком далеко.
Психологическое исследование психоневрозов доказало нам, что их симптомы следует
считать производными вытесненных, но оставшихся активными прямых сексуальных
стремлений. Эту формулу можно дополнить: симптомы могут также являться
производными таких заторможенных в смысле цели стремлений, при которых
торможение не совсем удалось или при которых имел место возврат к вытесненной
сексуальной цели.
Этому соотношению вполне соответствует тот факт, что человек становится под
влиянием невроза асоциальным и отщепляется от привычных масс. Можно сказать, что
невроз, подобно влюбленности, действует на массу разрушающе. Поэтому можно
видеть, что там, где есть сильный стимул к образованию массы, там невроз
отступает на задний план и может, по крайней мере, на некоторое время совсем
исчезнуть. Были сделаны даже имеющие основание попытки применить эту
несовместимость невроза и массы как терапевтическое средство. Даже тот, кто не
сожалеет об исчезновении религиозных иллюзий из современного культурного мира,
признает, что они являлись сильнейшей защитой от невротической опасности для
людей, которых они связывали. Нетрудно также видеть во всех этих привязанностях
к мистически-религиозным или философски-мистическим сектам и общинам выражение
псевдолечения разных неврозов. Все это связано с противоположностью между
прямыми и заторможенными в смысле цели сексуальными стремлениями.
Невротик предоставлен самому себе, он должен заменить себе своими симптомами те
огромные массы, из которых он выключен. Он создает себе свой собственный
фантастический мир, свою религию, свою бредовую систему и повторяет, таким
образом, институты человечества в искаженном виде, ясно свидетельствующем о
сильнейшем участии прямых сексуальных стремлений41.
Г. Приведем в заключение оценку с точки зрения либидинозной теории тех
состояний, которые мы изучали: влюбленность, гипноз, массу и невроз.
Влюбленность основана на одновременном существовании прямых и заторможенных в
смысле цели сексуальных стремлений, причем объекту уделяется часть
нарцисического "Я"-либидо. При влюбленности существует только "Я" и объект.
Гипноз разделяет с влюбленностью ограничение этими двумя лицами, но он основан
исключительно на заторможенных в смысле цели сексуальных стремлениях и ставит
объект на место "Я"-идеала.
Масса умножает этот процесс; она совпадает с гипнозом в природе спаивающих ее
влечений и в замене "Я"-идеала объектом, но при ней присоединяется идентификация
с другими индивидами, которая первоначально была возможна, вероятно, благодаря
одинаковому отношению к объекту.
Оба состояния, как гипноз, так и масса, являются наследственными осадками из
филогенеза человеческого либидо; гипноз -- как предрасположение, масса -- сверх
того как прямой пережиток. Замена прямых сексуальных стремлений стремлениями,
заторможенными в смысле цели, способствует в обоих случаях обособлению "Я" и
"Я"-идеала; начало этому было положено уже при влюбленности.
Невроз выступает из этого ряда. Он также основан на своеобразности развития
человеческого либидо, на прерванном, вследствие латентного периода, двукратном
начале прямой сексуальной функции42.
В этом отношении он разделяет с гипнозом и массой характер регрессии, которого
избегает влюбленность. Он наступает всегда в тех случаях, где переход от прямых
к заторможенным в смысле цели сексуальным стремлениям не вполне удался; он
является выражением конфликта между впитанными в "Я" влечениями, проделавшими
такое развитие, и частью тех влечений, которые из вытесненной бессознательной
сферы стремятся к своему прямому удовлетворению (равно как и другие, совсем
вытесненные влечения). По содержанию невроз чрезвычайно богат, так как обнимает
все возможные отношения между "Я" и объектом: как те, в которых объект
сохраняется, так и те, в которых от него отказываются или в которых объектом
служит само "Я"; сюда же относятся конфликтные отношения между "Я" и
"Я"-идеалом.






1 Г. Лебон. "Психология народов и масс". Перевод с французского Я. Фридмана и Э.
Пименовой. С.-Петербург, изд. Ф. Павленкова, 1896.
2 Ср. двустишие Шиллера.
           Ieder, sieht man ihn einzeln, ist leidlich klug und verstandlich;
           Sind sie in corpore, gleich wird euch ein Dummkopf daraus.

3 Бессознательное правильно употребляется Лебоном в смысле описания там, где оно
обозначает не только вытесненное.
4 См. Тотем и табу, III. "Анимизм, магия и всемогущество мыслей". Психологич. и
психоаналитическая библиотека. Выпуск VI, Госиздат, 1924 г., Москва--Ленинград.
5 См. Тотем и табу.
6 См. текст и указатель литературы в "Psychologie der Kollektivitaten" B.
Kraskoviс (младший). Перевод с кроатского Siegmund von Posavec'a. Vukovar, 1915.

7 Cм. Walter Moede, "Die Massen-und Sozialpsychologie im kritischen Ьberblick",
Zeitschrift fur padagogische Psychologie und experimentelle Padagogik von
Meumann und Scheibner, XVI, 1915.
8 Cambridge, 1920.
9 "Instincts of the herd in peace and war". London, 1916.
10 Brugeilles, "L'essence du phenomиne social: la suggestion". Revue
philosophique XXV. 1913.
11 Konrad Richter "Der deutsche S. Christoph". Berlin. 1896. Acta Germanica, V,
1.
12 Христофор несет Христа, Христос несет весь мир. Скажи же, куда Христофор
поставил тогда свою ногу?
13 Мc Dоugall в "Journal of Neurology and Psychopathology". Vol. I, ј I, May
1920. "A note on suggestion".
14 Nасhmansohn, "Freuds Libidotheorie verglichen mit der Eroslehre Platos".
Intern. Zeitschr. f. Psychoanalyse III, 1915 Pfister ebd. VII, 1921.
15 "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я --
медь звенящая или кимвал звучащий", и т. д.
16 В дословном переводе "ihnen zuliebe" означает: "из любви к ним" (Я. К.).
17 Kriegsneurosen und "Psychisches Trauma", Mьnchen, 1918.
18 Ср. объяснение подобных же феноменов после исчезновения авторитета родины у
P. Wedern'a. "Die vaterlose Gesellschaft", Wien, Anzengruber -- Verlag, 1919.
19 Может быть, исключая только отношение матери к сыну, которое, будучи основано
на нарцисизме, не нарушается позднейшим соперничеством и усиливается вследствие
участия в выборе сексуального объекта.
20 См. "Zur Einfьhrung des Narzissmus", 1914, Sammlung kleiner Schriften zur
Neurosenlehre, vierte Folge. 1918. Русск. перевод. Вып. VIII. Психолог. и
психоаналит. библиотека.
21 См. "Три статьи о теории полового влечения" и Abraham; "Untersuchungen uber
die fruheste pragenitale Entwickelungsstufe der Libido". Intern. ZeiJschr. f.
Psychoanalyse, IV, 1916, и его же "Klinische Beitrage zur Psychoanalyse".
Intern. Psychoanalyt. Bibliothek. Bd. 10, 1921.
22 Мarkuszewicz, "Beitrag zum autistischen Denken bei Kindern Juternat".
Zeitschr f. Psychoanalyse VI., 1920.
23 Zur Einfuhrung des Narzissmus l. с. см. русск, перев. Вып. VII Психол. и
психоаналит. библиотеки.
24 См. "Теорию полового влечения" l. с.
25 "Uber die allgemeinste Erniedrigung des Liebeslebens", Sammlung 4. Folge,
1918. Русск, перев. Вып. VШ. Психолог. и психоаналит. библиотека.
26 Cм. "Metapsychologische Eraдnzung zur Traumlehre", Sammlung kleiner Schriften
zur Neurosenlehre, Vierte Folge, 1918. Русск. перев. Вып. III. Психолог. и
психоаналит. библиотека.
27 W. Trotter, "Instincts of the Herd in Peace and War". London, 1916.
28 См. мою работу: "Jenseit des Lustprincips" 1920.
29 См. лекции по введению в психоанализ, лекция 25, "Страх". Психологич. и
психоаналит. библ. Вып. II. Госиздат 1922. Москва -- Ленинград.
30 Тотем и табу. Психологич. и психоаналит. библиотека. Вып. VI. Госиздат. 1924.
Москва -- Ленинград.
31 Das Unheimlichel. Jmago, V, 1919.
32 См. Тотем и табу. Психологич. и психоаналит. библиотека. Вып. VI, Госиздат
1923, Москва -- Ленинград. См. также цитирован. там источники.
33 Ferenczi. "Introjektion und Ubertragung. Jahrbuch der Psychoanalyse", I
,1909.
34 "Jahrbuch der Psychoanalyse", VI, 1914. -- Sammlung kleiner Schriften zur
Neurosenlehre, 4 Folge. Русск, перев. Вып. VIII психологич. и психоаналит.
библиотеки.
35 "Печаль и меланхолия". Психолог. и психоаналит. библиотека. Вып. III,
Госиздат 1923. Москва -- Ленинград.
36 Тотем и табу. Психологич. и психоаналит. библиотека. Вып. VI. Госиздат, 1924.
Москва -- Ленинград.
37 Cp. Abraham, Ansatze zur psychoanalytischen Erforschung und Behandlung des
manisch-depressiven Jrreseins etc. 1912, in "Klinische Beitrage zur
Psychoanalyse". 1921.
38 Перевод Л. Мея.
39 Cp. Hans Sachs v. Gemeinsame Tagtraume, Autoreferat eines Vortrags auf dem VI
psychoanalytischen Kongress im Haag, 1920. "Jnternationale Zeitschrift fur
Psychoanalyse", VI, 1920.
40 "Об унижении любовной жизни". Психолог. и психо-аналит. библиотека, вып. III;
Госиздат, 1924. Москва -- Ленинград.
41 См. Тотем и табу, конец II главы: Табу и амбивалентность.
42 См. Теорию полового влечения. Психологич. и психоаналит. библиотека. Вып.
VIII, стр. 107. Госиздат, 1924 г.



   Зигмунд Фрейд.
   О сновидении


     Сост., научн.ред. М.Г.Ярошевский
     OCR: Anatoly Anfinogenov




I



     Во времена, которые мы могли бы назвать преднаучными, люди не
затруднялись в объяснении сновидения. Вспоминая его по пробуждении,
они смотрели на него как на хорошее или дурное предзнаменование со
стороны высших божественных или демонических сил. С расцветом
естественнонаучного мышления вся эта остроумная мифология
превратилась в психологию, и в настоящее время лишь весьма немногие
из образованных людей сомневаются в том, что сновидение является
продуктом психической деятельности самого видящего сон.

     Но с отпадением мифологической гипотезы сновидение стало
нуждаться в объяснении. Условия возникновения сновидений,
отношение последних к душевной жизни во время бодрствования,
зависимость их от внешних раздражении во время сна, многие чуждые
бодрствующему сознанию странности содержания сновидения,
несовпадение между его образами и связанными с ними аффектами,
наконец, быстрая смена картин в сновидении и способ их смещения,
искажения и даже выпадения из памяти наяву == все эти и другие
проблемы уже много сотен лет ждут удовлетворительного решения. На
первом плане стоит вопрос о значении сновидения == вопрос, имеющий
двоякий смысл: во-первых, дело идет о выяснении психического
значения сновидения, связи его с другими душевными процессами и его
биологической функции; во-вторых, желательно знать, возможно ли
толковать сновидение и имеет ли каждый элемент его содержания какой-
нибудь "смысл", как мы привыкли это находить в других психических
актах.

     В оценке сновидения можно заметить три направления. Одно из
них, которое является как бы отзвуком господствовавшей прежде
переоценки сновидения, находит себе выражение у некоторых
философов, которые кладут в основу сновидения особенное состояние
душевной деятельности, рассматриваемое ими даже как более высокая
ступень в развитии духа; так, например, Шуберт утверждает, будто
сновидение является освобождением духа от гнета внешней природы,
освобождением души из оков чувственного мира. Другие мыслители не
идут так далеко, но твердо держатся того мнения, что сновидения по
существу своему проистекают от психических возбуждений и тех
душевных сил, которые в течение дня не могут свободно проявляться
(фантазия во сне == Шернер, Фолькельт). Многие наблюдатели
приписывают сновидению способность к особо усиленной деятельности
==  по крайней мере в некоторых сферах, например в области памяти.

     В противоположность этому мнению, большинство авторов-врачей
придерживается того взгляда, что сновидение едва ли заслуживает
названия психического проявления; по их мнению, побудителями
сновидения являются исключительно чувственные и телесные
раздражения, либо приходящие к спящему извне, либо случайно
возникающие в нем самом; содержание сна, следовательно, имеет не
больше смысла и значения, чем, например, звуки, вызываемые десятью
пальцами несведущего в музыке человека, когда они пробегают по
клавишам инструмента. Сновидение, согласно этому воззрению, нужно
рассматривать как "телесный, во всех случаях бесполезный и во
многих--болезненный процесс" (Винц). Все особенности сновидений
объясняются бессвязной и вызванной физиологическими раздражениями
работой отдельных органов или отдельных групп клеток погруженного в
сон мозга.

     Мало считаясь с этим мнением науки и не интересуясь вопросом об
источниках сновидения, народная молва, по-видимому, твердо верит в
то, что сон все-таки имеет смысл предзнаменования, сущность которого
может быть раскрыта посредством какого-либо толкования.
Применяемый с этой целью метод толкования заключается в том, что
вспоминаемое содержание сновидения замещается другим содержанием
==  либо по частям на основании твердо установленного ключа, либо все
содержание сновидения целиком заменяется каким-либо другим целым,
по отношению к которому первое является символом. Серьезные люди
обыкновенно смеются над этими стараниями: "сны == это пена морская".







II





     К своему великому изумлению, я однажды сделал открытие, что
ближе к истине стоит не взгляд врачей, а взгляд профанов, наполовину
окутанный еще предрассудками. Дело в том, то я пришел к новым
выводам относительно сновидения, после того как применил к
последнему новый метод психологического исследования, оказавший
уже мне большую услугу при решении вопросов о разного рода фобиях,
навязчивых и бредовых идеях и пр. Многие исследователи-врачи
справедливо указывали на многообразные аналогии между различными
проявлениями душевной жизни во время сна и различными состояниями
при психических заболеваниях наяву; так. что мне уже заранее
представлялось небесполезным применить к объяснению сновидения тот
способ исследования, который оказал услуги при анализе
психопатических явлений. Навязчивые идеи и идеи страха так же чужды
нормальному сознанию, как сновидения == бодрствующему;
происхождение тех и других для нашего сознания одинаково непонятно.
Что касается представлений, то выяснять их источник и способ
возникновения побуждал нас практический интерес; опыт показал, что
выяснение скрытых от сознания путей, связывающих болезненные идеи с
остальным содержанием сознания, дает возможность овладеть
навязчивыми идеями и равносильно устранению их. Таким образом,
примененный мною к объяснению сновидений способ берет свое начало
в психотерапии.

     Описать его легко, но пользоваться им можно лишь после
известного навыка. Когда хотят применить этот способ к другому лицу,
например к страдающему страхом больному, то последнему предлагают
обыкновенно сосредоточить все внимание на своей болезненной идее, но
не размышлять о ней, как он это часто делает, а стараться выяснить себе
и сообщать тотчас врачу все без исключения мысли, которые ему
приходят в голову по поводу данной идеи. Если больной станет
утверждать, что его внимание ничего не может уловить, то необходимо
энергично заявить, что такого рода отсутствие круга представлений
совершенно невозможно. Действительно, вскоре у больного начинает
всплывать ряд идей, за которыми следуют новые идеи; однако больной,
производящий самонаблюдение, при этом обыкновенно заявляет, что
выплывающие у него идеи бессмысленны или не важны, не относятся к
делу и пришли ему в голову совершенно случайно, без всякой связи с
данной задачей. Уже теперь можно заметить, что именно эта критика со
стороны больного была причиной того, что данные идеи не
высказывались и даже не сознавались им. Поэтому если удается
заставить больного отказаться от всякой критики по поводу приходящих
в голову мыслей и продолжать отмечать мысленные ряды, выплывающие
при напряженном внимании, то можно получить достаточный
психический материал, который явно примыкает к взятой в качестве
задачи болезненной идее, обнаруживает связь последней с другими
идеями и дает возможность при дальнейшем исследовании заместить
болезненную идею какой-либо новой, вполне гармонирующей с
остальным содержанием психики.

     Здесь я не могу подробно останавливаться на лежащих в основе
этого опыта предпосылках и на выводах, которые можно сделать из его
постоянных успехов; можно только указать, что всегда возможно
получить достаточный для исчезновения болезненной идеи материал,
если обращать внимание именно на "нежелаемые" ассоциации,
"мешающие мышлению" и отстраняемые обыкновенно самокритикой
больного, как бесполезный хлам. Когда желают применить этот метод к
самому себе, необходимо при исследовании немедленно записывать все
приходящие случайно в голову и непонятные сначала мысли.

     Теперь посмотрим, к каким результатам приводит использование
изложенного метода при исследовании сновидений. Для этого пригоден
любой пример. Однако по определенным мотивам я возьму свое
собственное сновидение, краткое по содержанию и в воспоминании
представляющееся мне неясным и бессмысленным; содержание его,
записанное мною немедленно по пробуждении, следующее:

     "Общество за столом или табльдотом(*)... Едят шпинат... Г-жа Е.
Л. сидит рядом со мною, вся повернувшись ко мне, и дружески кладет
руку мне на колено. Я, отстраняясь, удаляю ее руку. Тогда она говорит:
"А у вас всегда были такие красивые глаза..." После этого я неясно
различаю как бы два глаза на рисунке или как бы контур стеклышка от
очков..." Это == все сновидение или по крайней мере все, что я могу о
нем вспомнить. Оно кажется мне неясным и бессмысленным, а больше
всего странным. Г-жа ==Е. Л.== женщина, с которой я был просто знаком
и, насколько я сознаю, близких отношений никогда не желал; я уже
давно не видел ее и не думаю, чтобы в последние дни о ней шла речь.
Сновидение мое не сопровождалось никакими эмоциями; размышление о
нем не делает мне его более понятным.

     Теперь я без определенного намерения и без всякой критики буду
отмечать приходящие мне в голову мысли, выплывающие при
самонаблюдении; для этого полезно разложить сновидение на элементы
и отыскивать примыкающие к каждому из них мысли.

     Общество за столом или табльдотом.С этим связывается
воспоминание о небольшом переживании, имевшем место вчера вечером.
Я ушел из маленького общества в сопровождении друга, который
предложил взять карету и отвезти меня домой. "Я,== сказал он,==
предпочитаю карету с таксометром; это так занимательно: всегда имеешь
перед собой что-то, на что можно глядеть". Когда мы сели в карету и
кучер устанавливал таксометр, так что стали видны первые шестьдесят
геллеров, я продолжил его шутку: "Мы только сели и уже должны ему
шестьдесят геллеров". Карета с таксометром напоминает мне всегда
табльдот; она делает меня скупым и эгоистичным, ибо непрестанно
говорит о моем долге; мне все кажется, что долг слишком быстро растет,
и я опасаюсь, как бы мне не хватило денег, подобно тому как за
табльдотом я не могу отделаться от смешного опасения, будто я получу
слишком мало, если не буду заботиться о своей выгоде. В отдаленной
связи с этим я продекламировал: "Вы сами жизнь даете нам; бедного вы
делаете должником".

     _______________

     (*) Табльдот == общий обеденный стол по общему меню в
пансионатах, в гостиницах, на курортах.== Примеч. ред. перевода.



     Другая возникшая у меня мысль по поводу табльдота: несколько
недель тому назад за общим столом в гостинице одного тирольского
горного курорта я сердился на свою жену за то, что она, по моему
мнению, была недостаточно официальна с некоторыми соседями, с
которыми я не хотел иметь ничего общего. Я просил ее интере соваться
больше мною, чем посторонними. Это == все равно, как будто меня
обошли за табльдотом. Теперь мне приходит в голову
противоположность между поведением моей жены за столом и
поведением в моем сновидении г-жи Е. Л., которая вся повернулась ко
мне.

     Далее: я замечаю, что сновидение является воспроизведением
небольшой сцены, происшедшей между мной и моей женой еще до
женитьбы, во время моего ухаживания за ней. Нежное пожатие руки под
скатертью послужило ответом на мое письмо с серьезным предложением.
Но в сновидении жена моя замещена чуждой мне г-жой Е. Л.

     Г-жа Е. Л.==дочь одного господина, которому я был должен. Не
могу при этом не заметить, что здесь обнаруживается неожиданная связь
между элементами сновидения и приходящими мне в голову мыслями.
Если следовать за цепью ассоциаций, которые вытекают из какого-либо
элемента содержания сновидения, то можно скоро прийти к другому
элементу этого же содержания. Мысли, приходящие в голову по поводу
сновидения, восстанавливают те связи, которые в самом сновидении не
видны.

     Когда кто-либо полагает, что другие станут заботиться о нем без
всякой пользы для себя, разве не предполагают обыкновенно задать
такому простаку иронический вопрос: "Что же вы думаете, что то или
иное делается ради ваших прекрасных глаз?" С этой точки зрения слова
г-жи Е. Л. в сновидении == "у вас всегда были такие прекрасные глаза"
==  означают не что иное, как == "люди вам всегда оказывали услуги; вы
все даром получали". Конечно, в действительности всегда было
наоборот: за все то хорошее, что мне делали другие, я платил дорого; но,
по-видимому, на меня все-таки произвело впечатление то
обстоятельство, что мне вчера даром досталась карета, в которой мой
друг отвез меня домой.

     Кроме этого, приятель, у которого мы вчера были в гостях, часто
заставлял меня оставаться перед ним в долгу; лишь недавно я не
воспользовался случаем отплатить ему. Между прочим, у него имеется
единственный подарок от меня == античная чаша с нарисованными по
краям ее глазами для защиты от "дурного глаза". Кстати, приятель этот
==  глазной врач; в этот же вечер я спрашивал его о пациентке, которую
направил к нему для подбора очков.

     Я замечаю, что почти все отрывки сновидения приведены в новую
связь. Однако вполне естественно было бы спросить, почему в
сновидении на столе фигурирует именно шпинат? Дело в том, что
шпинат напоминает мне маленькую сцену, происшедшую недавно за
нашим семейным столом, когда мой ребенок == как раз тот, у которого
действительно красивые глаза,==отказывался есть шпинат. В детстве я
точно так же вел себя: шпинат долгое время был мне противен, пока мой
вкус не изменился и зелень эта сделалась моим любимым блюдом;
воспоминание о последнем сближает, следовательно, мои вкусы в
детстве с вкусами моего ребенка. "Будь доволен, что у тебя есть
шпинат,== сказала мать маленькому гурману,== есть дети, которые были
бы очень рады и этому кушанью". Это течение мыслей напоминает мне
об обязанностях родителей по отношению к детям, и в этой связи слова
Гете: "Вы сами жизнь даете нам; бедного вы делаете должником" ==
приобретают новый смысл.

     Здесь я остановлюсь, чтобы рассмотреть полученные до сих пор
результаты анализа сновидения. Следуя за ассоциациями,
выплывающими непосредственно за отдельными вырванными из общей
связи элементами сновидения, я пришел к ряду мыслей и воспоминаний,
которые обнаруживают значимые переживания моей душев-нрй жизни.
Этот добытый посредством анализа сновидения материал находится в
тесной связи с содержанием сновидения, но связь эта все-таки такова,
что я никогда не мог бы получить этот новый материал из самого
содержания сновидения. Сновидение не сопровождалось никакими
эмоциями, было бессвязно и непонятно; однако, когда всплывают
скрытые в сновидении мысли, я испытываю сильные и вполне
обоснованные эмоции. Мысли сами соединяются в логически связанные
ряды, & центре которых повторно появляются некоторые представления;
в нашем примере такими не выступающими в самом сновидении
представлениями являются: противоположности своекорыстное ==
бескорыстное и быть должным == делать даром. В этой полученной из
анализа ткани я мог бы крепче стянуть нити и показать, что последние
сходятся в одном общем узле; но соображения не научного, а частного
характера не позволяют мне произвести эту работу публично: дело в том,
что я вынужден был бы тогда сообщать многое из того, что должно
остаться моей тайной, так как при анализе своего сновидения я уяснил
себе такие факты, в которых неохотно признаюсь самому себе. Но
почему в таком случае я не изберу для анализа другое сновидение, чтобы
анализ его мог скорее убедить в точности смысла и правильности связи
полученного из него материала? На это можно ответить, что каждое
сновидение, которым я займусь, неизбежно приведет меня к тем же
неохотно сообщаемым фактам и побудит к такому же умалчиванию.
Этого затруднения я не избежал бы также и в том случае, если бы стал
анализировать сновидение другого лица; разве только обстоятельства
позволили бы отбросить всякие умалчивания без вреда для
доверяющегося мне лица.

     Уже теперь приходит в голову идея, что сновидение является как
бы заместителем того богатого чувствами и содержанием хода мыслей, к
которому мы пришли после анализа. Я еще не знаю процесса, путем
которого из этих мыслей возникло данное сновидение, но я вижу, что
неправильно рассматривать это сновидение как чисто телесное,
психически незначимое явление, возникшее будто бы благодаря
изолированной деятельности отдельных групп клеток спящего мозга.

     Кроме того, я замечаю еще две вещи: во-первых, содержание
сновидения гораздо короче тех мыслей, заместителем которых я его
считаю, и, во-вторых, анализ обнаружил в качестве побудителя
сновидения ничтожный случай, имевший место накануне вечером.

     Я, конечно, не стал бы делать так далеко идущих выводов, если бы
в моем распоряжении был анализ только одного сновидения;

     но опыт показал мне, что, следуя без критики за ассоциациями, я
при анализе любого сновидения прихожу к такому же ряду мыслей,
связанных между собой по смыслу и правильным образом. Вот почему не
следует думать, что обнаруженная при первом анализе связь может
оказаться случайным совпадением. Теперь я считаю себя вправе
зафиксировать свою новую точку зрения в определенных терминах.
Сновидение, как оно вспоминается мне, я противопоставляю
полученному при анализе материалу и называю первое (т. е. сновидение)
явным содержанием сновидения, а второй (т. е. материал) == пока без
дальнейшего разграничения == скрытым содержанием сновидения.
Теперь нам предстоит разрешить две новые задачи: 1) каков тот
психический процесс, который превратил скрытое содержание
сновидения в явное, знакомое мне по оставленному в памяти следу, и 2)
каков тот или те мотивы, которые вызвали такое превращение? Процесс
переработки скрытого содержания сновидения в явное я буду называть
работой сновидения; противоположная этому работа, ведущая к
обратному превращению, знакома уже нам как работа анализа.
Остальные проблемы сновидения == вопрос о побудителях сновидений, о
происхождении их материала, о смысле и функции сновидений, о
причинах забывания последних == все это я буду обсуждать при анализе
не явного, а вновь обнаруженного скрытого содержания сновидения.

     Так как все встречающиеся в литературе противоречивые и
неправильные взгляды на сновидения можно объяснить незнакомством
авторов со скрытым содержанием сновидения, которое может быть
вскрыто только путем анализа, то я впредь самым тщательным образом
буду избегать смешения явного сновидения со скрытыми его мыслями.







III





     Превращение скрытых мыслей сновидения в явное его содержание
заслуживает нашего полного внимания как первый пример перехода
одного способа выражения психического материала в другой: из способа
выражения, понятного нам без всяких объяснений, в такой способ,
который становится понятным лишь с трудом и при наличии
определенных указаний. Принимая во внимание отношение скрытого
содержания сновидения к явному, можно разделить сновидения на три
категории. Во-первых, мы различаем сновидения вполне осмысленные,
понятные, т. е. допускающие без дальнейших затруднений объяснение их
с точки зрения нашей нормальной душевной жизни. Таких сновидений
много; они по большей части кратки и в общем кажутся нам не
заслуживающими особого внимания, так как в них отсутствует все то,
что могло бы пробудить наше удивление и показаться нам странным.
Между прочим, существование таких сновидений является сильным
аргументом против учения, которое объясняет возникновение
сновидений изолированной деятельностью отдельных групп мозговых
клеток: в этих сновидениях мы не находим никаких признаков
пониженной или расстроенной психической деятельности; тем не менее
мы никогда не сомневаемся в том, что имеем дело со сновидениями, и не
смешиваем их с продуктами бодрствующего сознания. Другую группу
образуют сновидения, которые, будучи связными и ясными по смыслу,
все-таки кажутся нам странными, потому что мы не можем связать их
смысл с нашей душевной жизнью. С таким случаем мы имеем дело,
когда нам, например, снится, будто какой-то близкий родственник умер
от чумы, между тем как у нас нет никаких оснований ожидать, опасаться
или предполагать это; мы тогда спрашиваем себя с удивлением, откуда
пришла нам в голову такая идея? Наконец, к третьей группе относятся
сновидения, лишенные смысла и непонятные, т.е. представляющиеся нам
бессвязными, спутанными и бессмысленными. Подавляющее
большинство продуктов нашего сновидения обнаруживает такой именно
характер, которым объясняются и презрительное отношение к
сновидениям, и врачебная теория о сужении душевной деятельности во
сне; тем более, что в длинных и сложных построениях сновидений всегда
усматриваются ясные признаки бессвязности.

     Противопоставление явного и скрытого содержания сновидения,
очевидно, имеет значение только для сновидений второй и еще более
третьей категории; здесь мы встречаемся с загадками, которые исчезают
лишь после замещения явного сновидения скрытыми его мыслями, и
потому для приведенного выше анализа мы избрали в качестве примера
такое именно спутанное и непонятное сновидение. Однако, против
всякого ожидания, мы столкнулись с мотивами, которые помешали нам
вполне ознакомиться со скрытыми мыслями сновидения; вследствие же
повторения подобных случаев и при других анализах мы пришли к
предположению, что между непонятным и спутанным характером
сновидения, с одной стороны, и затруднениями при сообщении скрытых
мыслей сновидения == с другой, имеется какая-то интимная и
закономерная связь. Прежде чем исследовать природу этой связи,
полезно будет ознакомиться с более понятными сновидениями первой
категории, в которых явное и скрытое содержание совпадают, т.е.
которые обходятся без работы сновидения.

     Исследование этих сновидений полезно еще с другой точки зрения.
Сновидения детей всегда имеют такой именно характер, т. е.
осмысленный и нестранный; между прочим, это обстоятельство является
новым аргументом против объяснения сновидения расстроенной
деятельностью мозга во время сна, ибо == почему у взрослого такое
понижение психических функций нужно считать характерным Для
сонного состояния, а у ребенка не нужно? И мы вправе ожидать, что
выяснение психических процессов у ребенка, у которого они значительно
упрощены, окажется необходимой предварительной ра ботой для
ознакомления с психологией взрослого. Итак, я приведу несколько
сновидений детей.

     Девочку 19 месяцев от роду целый день держат на диете, так как ее
утром рвало и, по словам няни, она повредила себе земляникой. Ночью
после этого голодного дня няня слышала, как девочка во сне называла
свое имя и при этом прибавляла: "земляника, малина, яичко, каша". Ей,
следовательно, снится, будто она ест, и из своего меню она указывает как
раз на то, что в ближайшем будущем, по ее мнению, ей мало будут
давать. Подобным же образом 22-месячному мальчику, который за день
перед тем подарил своему дяде корзинку свежих вишен, отведав из них
только несколько штук, снится запрещенный плод; он пробуждается с
радостным известием: "Герман съел все вишни". Девочка 3 1/4 года
совершила днем по озеру прогулку, которая показалась ей недостаточно
продолжительной, и девочка при высаживании плакала. На другое утро
она рассказала, что каталась ночью по озеру, т.е. продолжила
прерванную прогулку. Мальчик 5 1/4 года остался недоволен прогулкой
пешком в окрестности горы Дахштейн; как только показывалась новая
гора, он осведомлялся, не Дахштейн ли это, а затем отказался
продолжить путь к водопаду. Его поведение приписывали усталости, но
оно нашло лучшее объяснение, когда мальчик на следующее утро
сообщил свой сон, будто он поднялся на гору Дахштейн. Очевидно, он
полагал, что прогулка имеет целью подъем на Дахштейн, и потому был
огорчен, когда ему не удалось увидеть желанную гору. Во сне он
получил то, чего ему не дал день. Подобный же сон видела шестилетняя
девочка, отец которой прервал прогулку с нею, не дойдя до намеченной
цели ввиду позднего времени. На обратном пути она обратила внимание
на путевой столб, указывающий дорогу к другому месту прогулок, и отец
пообещал повести ее туда в другой раз. На следующее утро она
встретила отца с известием о том, что ей снилось, будто она с отцом в
том и другом месте.

     Во всех этих детских сновидениях бросается в глаза одна общая
черта: все они исполняют желания, которые зародились днем и остались
неудовлетворенными; эти сновидения являются простыми и
незамаскированными исполнениями желаний.

     Не чем иным, как исполнением желания, является и следующий на
первый взгляд не совсем понятный детский сон. Девочка, около четырех
лет от роду, заболевшая детским параличом, была привезена из деревни в
город; здесь она переночевала у тетки в большой == для нее, конечно,
чересчур большой == кровати. На следующее утро она рассказала свой
сон, будто кровать была ей слишком мал а, так что ей не хватало места.
Это сновидение легко объяснить с точки зрения исполнения желаний,
если вспомнить, что дети часто выражают желание "быть б о л ь ш и м".
Величина кровати слишком подчеркивала маленькой гостье ее
собственную величину; поэтому она во сне исправила неприятное ей
соотношение и сделалась такой большой, что большая кровать оказалась
для нее слишком маленькой.

     Если даже содержание детских сновидений усложняется и
утончается, все-таки в них легко увидеть исполнение желаний.
Восьмилетнему мальчику снилось, будто он с Ахиллесом ехал на
колеснице, которой правил Диомед. Как оказалось, он за день перед тем
увлекся чтением сказаний о греческих героях: легко доказать, что он взял
этих героев за образец, сожалел, что не жил в их время.

     Из этого небольшого числа сновидений выясняется второе
характерное свойство детских сновидений: их связь с жизнью в течение
дня. Исполняемые в сновидениях желания оставались от предыдущего
дня, причем наяву они сопровождались интенсивными эмоциями.
Несущественное и безразличное или то, что кажется таковым ребенку, не
находит себе места в сновидениях.

     Среди взрослых можно также собрать много примеров подобных
сновидений детского типа, но они, как мы упоминали, большей частью
кратки. Так, например, многим лицам при жажде ночью снится, будто
они пьют; здесь сновидение стремится устранить раздражение и
продлить сон. У других бывают часто такие "удобные" сновидения перед
пробуждением, когда приближается время вставать; им тогда снится, что
они уже встали, находятся около умывальника или уже в училище,
конторе и прочее, где они должны быть в определенное время. В ночь
перед поездкой куда-либо нередко снится, будто мы уже приехали к
месту назначения; перед поездкой в театр или в общество сновидение
нередко предвосхищает == как бы вследствие нетерпения == ожидаемое
удовольствие. В других случаях сновидения выражают исполнение
желаний не в столь прямой форме; тогда, чтобы распознать скрытое
желание, необходимо установить какую-нибудь связь или сделать какой-
нибудь вывод, т. е. необходимо начать работу толкования. Так,
например, в случае, когда муж сообщает мне сновидение его молодой
жены, будто у нее наступили месячные, надо не упускать из виду, что
каждая молодая женщина при прекращении месячных подозревает о
беременности. Ввиду этого сновидение содержит указание на
беременность и его смысл в том, что оно исполняет желание не
забеременеть. В необычных и экстремальных условиях сновидения
такого инфантильного характера особенно часты. Руководитель одной
полярной экспедиции сообщает, например, что его команде во время
зимовки во льдах с однообразным питанием и скудным рационом
регулярно, как детям, снились сны о великолепных обедах, кучах табаку
и о том, что они дома.

     Весьма нередко из длинного, сложного и в общем случае
спутанного сновидения выделяется особенно ясно один отрывок, в
котором легко можно узнать исполнение желания, но который в то же
время спаян с другим непонятным материалом. При попытке
анализировать самые, по-видимому, прозрачные сновидения взрослых
приходится часто с удивлением констатировать, что они редко бывают
такими простыми, как детские сны, и что за исполнением желания в них
кроется еще другой смысл.

     Решение загадок сновидений было бы, конечно, простым и
удовлетворительным, если бы работа анализа давала нам возможность
сводить также бессмысленные и спутанные сновидения взрослых к
инфантильному типу исполнения какого-либо интенсивно ощущаемого
желания дня. Внешние признаки, конечно, не указывают на подобную
возможность: сновидения взрослых по большей части наполнены самым
безразличным и посторонним материалом, который отнюдь не указывает
на исполнение желаний.

     Прежде чем расстаться с детскими сновидениями == этими
незамаскированными исполнениями желаний, нам хотелось бы указать
еще на одно давно замеченное главное, характерное свойство, которое
именно в этой группе обнаруживается в самом чистом виде. Дело в том,
что каждое из этих сновидений можно заменить одним пожеланием: "ах,
если бы прогулка по озеру еще продлилась" == "если бы я был уже умыт
и одет" == "мне бы следовало припрятать вишни вместо того, чтобы
давать их дяде". Но сновидение содержит в себе больше, чем одно
пожелание: последнее является во сне уже исполненным, причем это
исполнение представляется как бы реальным и совершающимся на
глазах; материал сновидения состоит преимущественно, хотя и не
исключительно, из ситуаций и по большей части из зрительных образов.
Таким образом, в этой группе можно обнаружить своего рода частичную
переработку, которую следует считать работой сновидения: мысли,
выражающие пожелание на будущее, замещены картиной,протекающей в
настоящем.







IV





     Мы склонны допустить, что и в спутанных сновидениях имеет
место подобное преобразование в ситуацию, хотя и нельзя знать,
содержатся ли в них пожелания. Сообщенный вначале пример
сновидения, в анализ которого мы несколько углубились, дает нам == по
крайней мере в двух случаях == повод предполагать нечто подобное. При
анализе я встречаюсь с тем фактом, что жена моя за столом интересуется
другими, причиняя мне этим неприятность; в сновидении же содержится
прямо противоположная картина: женщина, замещающая мою жену, вся
поворачивается ко мне. Не дает ли неприятное переживание лучший
повод к проявлению желания, чтобы дело обстояло наоборот? Это и
происходит во сне. В такой же связи находится неприятная при анализе
мысль, что мне ничего не доставалось даром, со словами женщины в
сновидении: "У вас ведь всегда были такие красивые глаза". Таким
образом, противоречия между явным и скрытым содержанием снови
дения могут быть частью сведены к исполнению желаний.

     Гораздо более бросается в глаза другой результат работы
сновидения, который ведет к возникновению бессвязных сновидений.
Если сравнить на любом примере количество образов в сновидении с
числом скрытых его мыслей, добытых путем анализа и лишь едва
прослеживающихся в самом сновидении, то нельзя сомневаться в том,
что работа сновидения производит прекрасную концентрацию или
сгущение. Вначале трудно составить себе представление о масштабе
этого сгущения, но оно производит тем большее впечатление, чем
глубже удается проникнуть в анализ сновидения. Тогда нельзя найти ни
одного элемента сновидения, от которого бы ассоциативные нити не
расходились по трем или более направлениям, ни одной ситуации,
которая бы не была составлена из трех или более впечатлений и
переживаний. Так, например, мне приснилось однажды нечто вроде
бассейна, в котором по всем направлениям плавали купающиеся; в одном
месте на краю бассейна стоял человек, наклонившись к одному
купающемуся, как бы с намерением вытащить его. Ситуация была
составлена из воспоминания об одном переживании в период полового
созревания и из двух картин, одну из которых я видел незадолго перед
сновидением. Картины эти изображали "Испуг в купальне" из
швиндовского цикла "Прекрасная Мелузина" (см. разбегающихся
купальщиц) и "Проточные воды" какого-то итальянского художника;
маленькое же переживание заключалось в том, что мне пришлось
однажды увидеть, как учитель плавания в купальне помогал выйти из
воды одной даме, которая замешкалась до наступления назначенного для
мужчин времени.

     Ситуация в избранном для анализа примере вызывает у меня при
анализе небольшой ряд воспоминаний, каждое из которых внесло кое-что
в содержание сновидения. Прежде всего это == маленькая сценка из
периода моего ухаживания, о которой я уже говорил; имевшее тогда
место рукопожатие под столом внесло в сновидение подробность "под
столом", о которой я вспомнил позднее. О "поворачивании" ко мне
тогда, конечно, не было речи; но из анализа я знаю, что этот элемент
является исполнением желания в силу контраста и относится к
поведению моей жены за табльдотом. За этим недавним воспоминанием
скрывается подобная же, но более важная сцена после нашей помолвки,
которая привела даже к ссоре на целый день. Доверчивость и опускание
руки на колено относится к совсем иной связи воспоминаний и к
совершенно другим лицам; этот элемент сновидения становится, в свою
очередь, исходным пунктом двух новых отдельных рядов воспоминаний
и т. д.

     Скрытые мысли сновидения, соединяющиеся для представления
ситуации в сновидении, должны, конечно, заранее быть годными для
этой цели: во всех составных частях должны быть налицо один или
несколько общих элементов. Сновидение производит такую же работу,
как Фрэнсис Гальтон при производстве своих фамильных фотографий:
сновидение как бы накладывает друг на друга различные составные
части; поэтому в общей картине на первый план отчетливо выступают
общие элементы, а контрастирующие детали почти взаимно
уничтожаются. Такой процесс объясняет отчасти также и своеобразную
спутанность многочисленных элементов сновидения. Исходя из этого,
необходимо при толковании снови дений придерживаться следующего
правила: если при анализе можно какую-нибудь неопределенность
разрешить каким-либо "или == ил и", то при толковании нужно заменить
эту альтернативу посредством "и", сделав каждый член ее исходным
пунктом для независимого ряда вновь всплывающих мыслей.

     Если между скрытыми мыслями сновидения нет общих чаете и, то
работа сновидения стремится создать их, чтобы сделать возможным
общее изложение. Лучший способ сблизить две скрытые мысли, не
имеющие ничего общего, заключается в изменении словесного
выражения одной из них, соответственно которому изменяется и
выражение другой мысли. Это такой же процесс, как и стихосложение,
при котором созвучие заменяет искомую общую часть. Большая часть
работы сновидения заключается в создании подобных == часто очень
остроумных, но часто также и натянутых == связующих мыслей;
последние, исходя из общей картины сновидения, простираются до
скрытых его мыслей, которые бывают различны по форме и содержанию
и выплывают лишь при анализе сновидения. Точно так же и при анализе
взятого нами сновидения мы встречаемся с подобным случаем внешнего
изменения мысли для согласования ее с другой, по существу" чуждой ей
мыслью. Так, при продолжении анализа я наталкиваюсь на следующую
мысль: я хотел бы разок также получить чт о-н ибудь даром. Но эта фраза
непригодна для общего содержания сновидения и потому заменена
другой формой: я хотел бы насладиться че м-н ибудь без расходов
(Kosten). Последнее слово вторым своим значением [в немецком языке]
(пробовать) годится уже для круга идей при табльдоте и может быть
применено к фигурирующему в сновидении шпинату. Когда подают на
стол какое-нибудь блюдо, от которого дети отказываются, то мать
пытается, конечно, сначала ласково уговорить детей: попробуйте хоть
немного. Конечно, нам может показаться странным, что работа
сновидения так ловко пользуется двойным смыслом слов; но опыт
показал, что это == самое обыкновенное явление.

     Сгущением образов в сновидении объясняется появление
некоторых элементов, свойственных только ему и не находимых в нашем
сознании наяву. Таковы составные и смешанные лица и странные
смешанные образы, которые можно сравнить с созданными народной
фантазией на Востоке причудливыми животными; последние, однако,
имеют в нашем представлении определенную застывшую форму, между
тем как сновидение постоянно создает новые сложные образы в
неисчерпаемом богатстве. Каждый знаком с такими созданиями по своим
собственным сновидениям. Способы их образования весьма различны. Я
могу создать составной образ лица, либо наделяя его чертами двух
разных лиц, либо давая ему облик одного, а имя другого, либо
представляя себе визуально одно лицо и ставя его в положение, в
котором находилось другое. Во всех этих случаях соединение различных
лиц в одного их представителя в сновидении вполне осмысленно: оно
имеет в виду сопоставление оригиналов с известной точки зрения,
которая может быть упомянута и в самом сновидении. Но обыкновенно
только путем анализа можно отыскать эти общие черты слитых в одно
лиц, а образование таких лиц в сновидении лишь намекает на эти общие
черты.

     Таким же многообразным путем и по тем же причинам возникают
неизмеримо богатые по содержанию композиции сновидения, примеров
которых я не стану приводить. Они перестанут казаться странными, если
не сопоставлять их с объектами восприятии наяву, а иметь в виду, что
они представляют собой результат сгущения образов сновидения и
выделяют в сокращенном виде общие черты скомбинированных таким
образом объектов. Но эта общность и в данном случае выясняется по
большей части только путем анализа; работа сновидения как бы говорит:
все эти явления имеют какой-то общий X. Разложение этих композиций
путем анализа часто ведет кратчайшим путем к истолкованию
сновидения. Так, мне снилось однажды, что я сижу на одной скамье с
одним из своих прежних университетских учителей, причем скамья эта
начинает быстро двигаться среди других скамей. Эта картина является
комбинацией аудитории с Trottoir roulant (*), дальнейшее развитие мысли
я не прослеживаю. В другой раз во сне я сижу в вагоне и держу на
коленях какой-то предмет, имеющий форму шляпы-цилиндра и
сделанный из прозрачного стекла. По поводу этой картины мне тотчас
приходит в голову пословица: со шляпой в руке можно пройти по всей
стране (**). Стеклянный цилиндр напоминает косвенно ауэровскую
горелку (***), и я тут же узнаю, что хотел бы изобрести что-нибудь, что
помогло бы мне сделаться таким же богатым и независимым, как мой
земляк д-р Ауэр фон Вельсбах: тогда я мог бы путешествовать вместо
того, чтобы сидеть в Вене. В сновидении я путешествую со своим
изобретением == стеклянной шляпой-цилиндром, которая, впрочем, еще
не вошла в употребление. Особенно охотно работа сновидения соединяет
в одной комбинации два противоречащих друг другу представления. Так,
например, одна женщина видит во сне у себя в руках высокий цветочный
стебель, как у ангела на картинах благовещения девы Марии (ее
называют == непорочная дева Мария); но стебель покрыт большими
белыми цветами, похожими на камелии (противоположность
непорочности ==дама с камелиями).

     ________________



     (*) Trottoir roulant == движущийся тротуар.== Примеч. ред.
перевода.

     (**) Дословный перевод немецкой пословицы. По смыслу
примерно соответствует русской: "На добрый привет == добрый
ответ".== Примеч. ред. перевода.

     (***) Ауэровская горелка == одна из типов газовых горелок,
используемых в начале века для освещения.== Примеч. ред. перевода.



     Большую часть того, что мы узнали относительно происхождения
образов во сне, можно выразить в следующей формуле: каждый элемент
сновидения в избытке определяется скрытыми мыслями сновидения и
обязан своим происхождением не одному элементу этих мыслей, а
целому ряду их; однако последние не тесно связаны между собой, а
относятся к различнейшим областям переплетения мыслей. В
содержании сновидения каждый элемент является по существу
выражением всего этого разнообразного материала. Помимо того, анализ
вскрывает еще и другую сторону сложного соотношения между
содержанием сновидения и скрытыми его мыслями: подобно тому, как от
каждого элемента сновидения идут нити ко многим скрытым мыслям,
так и каждая скрытая мысль сновидения выражается обыкновенно не
одним, а несколькими элементами сновидения; ассоциативные нити не
идут просто от скрытых мыслей к содержанию сновидения, а
многократно скрещиваются и переплетаются.

     Наряду с превращением мыслей в ситуацию ("драматизацией")
наиболее важным и своеобразным признаком работы сновидения
является сгущение. Но до сих пор нам еще ничего не известно о мотивах,
побуждающих нас к такому сгущению содержания.







V





     В сложных и спутанных сновидениях, которыми мы теперь заняты,
нельзя объяснять все несходство между содержанием сновидения и
скрытыми его мыслями только сгущением и драматизацией. Имеются
доказательства влияния еще и третьего фактора, который заслуживает
тщательного исследования.

     Когда мне удается путем анализа докопаться до скрытых мыслей
сновидения, то я прежде всего замечаю, что явное содержание
сновидения состоит совсем из другого материала, чем скрытое. Конечно,
это == только внешняя разница, исчезающая при внимательном
исследовании, ибо в результате все содержание сновидения можно найти
в скрытых мыслях и почти все эти мысли находят себе выражение в
содержании сновидения. Но из этой разницы все-таки кое-что остается
еще после анализа. То, что в сновидении выступало отчетливо на первый
план как существенное, должно после анализа удовольствоваться весьма
подчиненной ролью среди других скрытых мыслей сновидения;
наоборот, те из последних, которые по свидетельству моих чувств имеют
право на самое большое внимание в сновидении, либо совсем
отсутствуют, либо выражены отдаленными намеками в неясных частях
его. Это явление я могу описать еще следующим образом: во время
работы сновидения психический акцент смещается с мыслей и
представлений, которыми они обладают по праву, к другим, неимеющим,
по моему суждению, никакого права на такое выделение; ни один
процесс не помогает так сильно, как этот, скрыть смысл сновидения и
сделать непонятной связь между содержанием сновидения и скрытыми
его мыслями. Во время этого процесса, который я назову смещением в
сновидении, наблюдается также замещение психического напряжения,
значимости и аффективной наполненности мыслей живостью образов.
Наиболее ясное в содержании сновидения кажется обыкновенно самым
важным, между тем как раз в неясной части сна часто можно обнаружить
самую непосредственную связь с наиболее существенной скрытой
мыслью сновидения.

     То, что я назвал смещением в сновидении, можно было бы назвать
также переоценкой психических ценностей. Для полной оценки данного
явления необходимо еще указать на то, что эта работа смещения, или
переоценки, весьма неодинакова в различных сновидениях: бывают
сновидения, образовавшиеся почти без всякого смещения и являющиеся
в то же время вполне осмысленными и понятными, каковы, например,
незамаскированные исполнения желаний в сновидении; в других
сновидениях, наоборот, ни одна из скрытых мыслей не сохранила своей
собственной психической ценности и все существенное скрытых мыслей
замещено второстепенным. Между этими двумя формами наблюдается
целый ряд постепенных переходов: чем темнее и спутаннее сновидение,
тем большее участие в его создании можно приписать процессу
смещения.

     Избранный нами для анализа пример обнаруживает такое
смещение, в силу которого содержание сновидения и скрытых его
мыслей имеет центры в разных пунктах: в сновидении на первый план
выступает ситуация, будто какая-то женщина делает мне авансы; в
скрытых же мыслях центр тяжести покоится на желании отведать разок
бескорыстную любовь, "которая ничего не стоит"; последняя мысль
скрывается только за разговорами о красивых глазах и отдаленным
намеком в слове "шпинат".

     Исправляя путем анализа произведенное в сновидении смещение,
мы приходим к совершенно неоспоримым выводам относительно двух
спорных проблем сновидения, именно: относительно побудителей
сновидения и связи последнего с бодрствованием. Есть сновидения,
которые сразу обнаруживают свою связь с дневными переживаниями; в
других же нельзя отыскать этой связи. Однако анализ доказывает, что
каждое сновидение без исключения связано с каким-либо впечатлением
последних дней или, вернее, последнего дня перед сновидением.
Впечатление, играющее роль побудителя сновидения, может быть так
значительно, что наяву нас не удивляет интерес к нему; в этом случае мы
справедливо считаем сновидение продолжением важных интересов дня.
Но обыкновенно, если содержание сновидения имеет какое-либо
отношение к дневному впечатлению, последнее бывает так ничтожно и
так легко забывается, что мы лишь с трудом припоминаем его.
Сновидение, будучи даже связным и понятным, как будто интересуется
самыми безразличными мелочами, которые наяву не могли бы вызвать
никакого интереса. Пренебрежение к сновидению в значительной
степени объясняется тем, что оно оказывает такое предпочтение
безразличному и неважному.

     Но анализ разрушает внешнюю видимость, с которой связана эта
низкая оценка сновидения. Там, где сновидение выставляет на первый
план в качестве побудителя безразличное впечатление, анализ
обыкновенно обнаруживает значительное и справедливо волнующее
переживание, которое в сновидении входит в обширные ассоциативные
связи с безразличным переживанием и замещается им. Там, где
сновидение занято лишенными значения и интереса представлениями,
анализ вскрывает многочисленные связи, соединяющие это неважное с
весьма значимым. Когда мы в содержании сновидения находим
безразличное впечатление вместо волнующего и безразличный материал
вместо интересного, то это нужно  рассматривать как результат работы
смещения.

     Придерживаясь теперь взглядов, выработанных нами при
замещении явного содержания сновидения скрытым, нужно на вопрос о
побудителях сновидения и о связи последнего с повседневной жизнью
ответить следующим образом: сновидение никогда не интересуется тем,
что не могло бы привлечь нашего внимания днем, и мелочи, не
волнующие нас днем, не в состоянии преследовать нас и во сне.

     Каков же побудитель сновидения в избранном нами для анализа
примере? Это == незначительное переживание, заключающееся в том,
что приятель дал мне возможность проехаться даром в карете. Картина за
табльдотом в сновидении содержит намек на этот незначительный факт,
ибо в разговоре с приятелем я привел карету с таксометром в параллель с
табльдотом. Но я могу также указать и на важное переживание, которое
замещено во сне этим незначительным: несколько дней перед тем я
истратил много денег на одного дорогого мне члена моей семьи. И вот
скрытые мысли сновидения как бы говорят: было бы нисколько не
удивительно, если бы то лицо отблагодарило меня == любовь его не была
бы бесплатной. Бесплатная же любовь, по-видимому, стоит среди моих
скрытых мыслей на первом плане. И то обстоятельство, что я с
указанным родственником незадолго перед тем несколько раз ездил в
карете, приводит к тому, что поездка с моим приятелем напоминает мне
об отношениях к первому. Для того чтобы какое-нибудь незначительное
переживание могло сделаться побудителем сновидения, необходимо еще
одно условие, не нужное для действительного источника сновидения: это
переживание должно быть всегда недавним, т. е. относиться ко дню
перед сновидением.

     Я не могу оставить вопроса о смещении сновидений, не упомянув
еще об одном удивительном явлении, которое наблюдается при
образовании сновидения под влиянием сгущения и смещения. При
рассмотрении сгущения мы уже имели возможность познакомиться с
таким случаем, когда два скрытых за сновидением представления, имея
что-либо общее между собой или какую-нибудь точку соприкосновения,
замещаются в сновидении смешанным представлением, в котором более
ясная суть соответствует общим, а неясные подробности == частным
чертам обоих представлений. Если к этому сгущению присоединяется
еще и смещение, то образуется не смешанное представление, а некое
общее среднее, которое относится к отдельным элементам так, как в
параллелограмме сил составляющие относятся к равнодействующей. Так,
например, в одном из моих сновидений речь идет о впрыскивании
пропилена. При анализе я прежде всего нахожу в качестве побудителя
сновидения незначительное переживание, в котором некоторую роль
играет амилен (химический препарат). Пока я еще не могу объяснить
смешения амилена с пропиленом. Но к кругу идей того же сновидения
относится еще воспоминание о первом посещении Мюнхена, где на меня
произвели сильное впечатление Пропилеи. Дальнейший анализ позволяет
высказать предположение, что смещение с амилена на пропилен было
обусловлено влиянием второго круга идей на первый. Пропилен
является, так сказать, средним представлением между амиленом и
Пропилеям и, и слово это попадает в содержание сновидения в качестве
компромисса путем одновременного сгущения и смещения.

     При взгляде на эту работу смещения еще настоятельнее, чем при
сгущении, чувствуется потребность найти мотивы такой загадочной
работы сновидения.







VI





     Если то обстоятельство, что мы в содержании сновидения не
находим или не узнаем скрытых его мыслей и не догадываемся даже о
причинах такого искажения, обусловливается главным образом работой
смещения, то другая, более легкая переработка скрытых мыслей
приводит нас к обнаружению новой, но уже вполне понятной
деятельности работы сновидения. Ближайшие скрытые мысли,
обнаруживаемые путем анализа, часто поражают нас своей
необычностью: они являются нам не в рациональных словесных формах,
которыми наше мышление обыкновенно пользуется, а скорее
выражаются символически, посредством сравнений и метафор, как в
образном поэтическом языке. Нетрудно найти причину такого рода
условности при выражении скрытых мыслей. Сновидение по большей
части состоит из зрительных картин (ситуаций); поэтому скрытые мысли
должны прежде всего подвергнуться некоторым изменениям, чтобы
сделаться годными для такого способа выражения. Если мы представим
себе, например, задачу, заключающуюся в том, чтобы заменить фразу из
какой-нибудь политической передовицы или из речи в судебном зале
рядом картинных изображений, то мы легко поймем, какие изменения
вынуждена производить работа сновидения в целях образного
представления содержания сновидения.

     Среди психического материала скрытых мыслей обыкновенно
встречаются воспоминания о глубоких переживаниях == нередко из
раннего детства, запечатлевшихся как ситуации по большей части со
зрительным содержанием. Этот элемент скрытых мыслей, дейст вуя как
бы в качестве кристаллизационного центра на концентрацию и
распределение материала скрытых мыслей, оказывает, где только
возможно, определяющее влияние на формирование сновидения.
Ситуация сновидения является часто не чем иным, как видоизмененным
и усложненным повторением указанного глубокого переживания:
сновидение лишь очень редко дает точную и без всяких примесей
репродукцию действительных сцен.

     Но сновидение не состоит исключительно из ситуаций, а содержит
также отдельные остатки зрительных образов, речей и даже
неизмененных мыслей. Небесполезно, пожалуй, просмотреть теперь
вкратце изобразительные средства, которыми располагает работа
сновидения для своеобразного выражения скрытых мыслей.

     Обнаруживающиеся путем анализа скрытые мысли представляют
психический комплекс самого запутанного строения. Части его
находятся в самых разнообразных логических отношениях друг к другу:
они могут стоять на первом и на последнем плане; могут быть
условиями, отступлениями, пояснениями, доказательствами и
возражениями; почти всегда рядом с одним направлением мыслей
присутствует противоречащее ему обратное течение. Этому материалу
свойственны все характерные черты знакомого нам мышления наяву; но
чтобы получить сновидение из этого психического материала,
необходимо подвергнуть его сгущающей прессовке, внутреннему
раздроблению, смещению, которое одновременно создает новые
видимости, и, наконец, избирательному воздействию со стороны
наиболее годных для образования ситуаций составных частей. С учетом
генезиса этого материала такой процесс заслуживает название
"регрессии". При переработке психический материал теряет, конечно,
скреплявшие его логические связи: работа сновидения как бы берет на
себя только обработку фактического содержания скрытых мыслей; так
что при толковании сновидения необходимо восстановить связь,
уничтоженную работой сновидения.

     Таким образом, средства выражения работы сновидения можно
назвать жалкими по сравнению со средствами нашего мышления. Однако
сновидение вовсе не должно отказываться от передачи логических
отношений между скрытыми мыслями: очень часто ему удается заменить
эти отношения характерными продуктами собственного творчества.

     Сновидение прежде всего обнаруживает непреложную связь между
всеми частями скрытых мыслей тем, что соединяет весь этот материал в
одну ситуацию: оно выражает логическую связь сближением во времени
и пространстве, подобно художнику, соединяющему на картине,
изображающей Парнас, всех поэтов, которые, конечно, никогда не
находились вместе на одной вершине горы, но в понятии, несомненно,
образуют одну семью. Работа сновидения применяет этот способ
выражения и в частностях, так что если в сновидении два элемента
находятся рядом, это говорит за особенно тесную связь между скрытыми
за ними мыслями. Здесь нужно еще заметить, что сновидения одной ночи
обнаруживают при анализе свое происхождение от одного и того же
круга идей.

     Причинная зависимость в сновидении либо вовсе не выражается,
либо замещается последовательностью во времени двух неодинаково
длинных частей сновидения. Часто это замещение бывает обратным, т. е.
начало сновидения соответствует следствию, а конец == предпосылке.
Прямое превращение во сне одного предмета в другой указывает, по-
видимому, на отношение причины к следствию.

     Сновидение никогда не выражает альтернативу "или == или", а
содержит оба члена ее, как равнозначащие, в одной и той же связи. И я
упоминал, что при воспроизведении сновидения альтернативу "или ==
или" нужно передавать словом "и".

     Противоречащие друг другу представления выражаются во сне
преимущественно одним и тем же элементом (*). Слова "нет", по-
видимому, не существует для сновидения. Противоположность между
двумя мыслями и инверсия выражается в сновидении в высшей степени
странно, именно: одна часть сновидения как бы последовательно
превращается в свою противоположность. Ниже мы познакомимся еще с
другим способом выражения противоречия. Столь частое в сновидении
ощущение затрудненного движения выражает противоречие между
импульсами, т. е. волевой конфликт.

     Весьма пригодным для механизма создания сновидения
оказывается только одно логическое отношение == отношение подобия,
общности, согласования. Работа сновидения пользуется этими случаями
как опорными пунктами для сгущения сновидения и соединяет в новое
единство все, что обнаруживает такое согласование.

     ______________



     (*) Примечательно, что известные лингвисты утверждают:
древнейшие языки человечества отражают совершенно
противоположные крайности одним и тем же словом (сильный ==
слабый, внутри == снаружи и т. д.; "противоположный смысл
первоначальных слов").



     Всех высказанных нами замечаний, конечно, недостаточно для
правильной оценки всей суммы средств, которыми располагает работа
сновидения для выражения логических отношений между скрытыми
мыслями сновидения. В этом отношении разные сновидения бывают
обработаны более тонко или более небрежно: неодинаково старательно
придерживаются имеющегося текста и неодинаково пользуются
вспомогательными средствами работы сновидения; в этом случае
сновидения кажутся темными, спутанными и бессвязными. Когда сон
очевидно нелеп и содержит очевидное противоречие, это происходит
преднамеренно: своим с виду небрежным отношением ко всем
логическим требованиям сновидение указывает на какую-то скрытую
мысль; нелепость в сновидении означает противоречие, насмешку и
издевку в скрытых мыслях. Так как это объяснение является самым
сильным возражением против того понимания сновидения, которое
приписывает происхождение сновидения диссоциированной и лишенной
критики душевной деятельности, то я хочу подкрепить свое объяснение
примером.

     Мне снится: один мой знакомый М. подвергся в одной статье
нападкам со стороны не больше и не меньше как. самого Гете; нападки
эти, по нашему общему мнению, были незаслуженны. М. был, конечно,
уничтожен ими; он горько жалуется на это в одном обществе за столом,
но говорит, что его уважение к Гете от этого нисколько не пострадало. Я
стараюсь затем несколько выяснить себе обстоятельства времени,
которые кажутся мне неправдоподобными: Гете умер в 1832 году,
следовательно, его нападки на М. должны были произойти раньше; М.
должен был быть тогда совсем молодым человеком; мне представляется
вероятным, что ему было 18 лет. Но я не знаю точно, какой у нас теперь
год, и таким образом все вычисление затемняется. Впрочем, эти нападки
содержатся в известной статье Гете "Природа".

     Бессмысленность этого сновидения покажется еще ярче, если я
сообщу, что М. == молодой делец, которому чужды всякие поэтические и
литературные интересы. Но, приступив к анализу этого сновидения, я
сумею доказать, что за этой бессмысленностью кроется определенная
система. Сновидение черпает свой материал из трех источников:



     1. М., с которым я познакомился в одном обществе за столом,
обратился ко мне однажды с просьбой обследовать его старшего брата,
обнаруживавшего признаки душевного расстройства. При разговоре с
больным случилась неприятная сцена, заключавшаяся в том, что больной
без всякого повода стал нападать на брата и намекать на его юношеские
похождения. Я спросил больного о дне его рождения (дата смерти во
сне) и заставил его производить различные вычисления, чтобы
обнаружить у него ослабление памяти.



     2. Одна медицинская газета, на обложке которой стояло также и
мое имя, поместила прямо-таки "уничтожающую" критику одного
совсем молодого референта по поводу книги моего друга Ф. из Берлина.
По этому поводу я говорил с редактором, который, правда, выразил свое
сожаление, но отказался поместить возражение. После этого я прекратил
отношения с газетой и в своем письменном отказе выразил редактору
надежду, что наши личные отношения от этого случая не пострадают.
Данный случай, собственно, и является источником сновидения.
Отрицательный прием, оказанный работе моего друга, произвел на меня
глубокое впечатление: эта работа, по моему мнению, содержала
фундаментальное биологическое открытие, которое лишь теперь ==
спустя 4 года == начинает оцениваться специалистами.



     3. Одна больная рассказала мне недавно историю болезни своего
брата, который впал в помешательство с криком "Natuг, Natuг " (*).
Врачи думали, что восклицание это относится к чтению прекрасной
статьи Гете и что оно указывает на переутомление больного от занятий.
Я сказал, что мне представляется более вероятным, что восклицание
"природа" нужно понимать в том половом смысле, который известен и
необразованным. И тот факт, что несчастный больной впоследствии
изуродовал себе половые органы, во всяком случае подкрепил мое
предположение. Когда произошел первый припадок, этому больному
было 18 лет.

     __________________



     (*) Natur == досл. природа, натура. В южнонемецком также
(эвфемизм) == срам, половые органы.== Примеч. ред. перевода.



     В сновидении прежде всего за моим Я скрывается мой так плохо
встреченный критикой друг ("я стараюсь несколько выяснить себе
обстоятельства времени"). Книга моего друга посвящена именно
исследованию некоторых вопросов о длительности жизни; между
прочим, автор говорит также о продолжительности жизни Гете, которая
равна очень значительному в биологии числу дней. Однако мое Я
уподобляется затем паралитику ("я не знаю точно, какой у нас теперь
год"). Таким образом, сновидение представляет моего друга
паралитиком, изобилуя при этом нелепостями. Скрытые же мысли гласят
иронически: "Конечно, он == сумасшедший дурак, а вы == гении и
больше всех понимаете; а не вернее ли будет обратное". Эта инверсия
широко использована в содержании сновидения; так, например, Гете
нападает на молодого человека; это, конечно, нелепо, ибо в наше время
всякий молодой человек легко может критиковать великого Гете.

     Я мог бы сказать, что каждое сновидение исходит только из
эгоистических побуждений. Мое Я во сне не только замещает моего
друга, но изображает также и меня самого; я отождествляю себя с ним:
судьба его открытия представляется мне образцом того, как будет
принято мое собственное открытие; когда я выступлю со своей теорией,
подчеркивающей в этиологии психоневрозов влияние половой сферы (ср.
намеки на больного с возгласом "природа"), то меня ожидает такая же
критика, и я уже теперь также смеюсь над ней. Вскрывая далее свои
скрытые мысли, я постоянно нахожу насмешку и издевку как коррелят
нелепостей в сновидении. Случайная находка в Венеции надтреснутого
черепа овцы, как известно, навела Гете на мысль о так называемой
позвоночной теории черепа (*). Мой друг хвалится, что, будучи
студентом, он поднял целую бурю для устранения одного старого
профессора, который, имея в прошлом заслуги (между прочим, и в
указанной выше области сравнительной анатомии), сделался затем
вследствие старческого слабоумия неспособным к преподаванию.
Поднятая им (другом) агитация помогла предотвратить беду,
создавшуюся в силу того, что в немецких университетах не положен
возрастной предел академическому преподаванию. Но возраст не
гарантирует от глупости. Несколько лет я служил в одной больнице при
старшем враче, который, будучи давно уже дряхлым и с десяток лет
заведомо слабоумным, продолжал занимать свою ответственную
должность. Здесь мне вспоминается находка Гете в Венеции. Молодые
коллеги по больнице применили как-то к этому старику популярную в то
время песенку: "Ни один Гете этого не воспел, ни один Шиллер этого не
описал" и т. д.

     _______________



     (*) Теория происхождения черепа из видоизмененных разросшихся
и сросшихся между собой позвонков.== Примеч. ред. перевода.









VII





     Мы не закончили еще оценки работы сновидения. Кроме сгущения,
смещения и наглядной переработки психического материала необходимо
приписать работе сновидения еще другого рода функцию, заметную,
впрочем, не во всех сновидениях. Я не стану подробно описывать эту
часть работы сновидения, но хочу лишь указать, что о ее сущности
можно составить себе представление, если предположить == может быть,
не совсем верно == что работа сновидения действует иногда на
сновидение уже после его образования. Она заключается в том, чтобы
расположить составные элементы сновидения в такой порядок, при
котором они находились бы между собой в связи и сливались бы в одно
цельное сновидение. Таким образом, сновидение приобретает нечто
вроде фасада, который, конечно, не во всех пунктах прикрывает его
содержание, и при этом первое предварительное толкование, которому
способствуют вставки и легкие изменения. Но такая обработка
сновидения становится возможной лишь благодаря тому, что работа
сновидения при этом ничем не смущается и вообще обнаруживает резкое
непонимание скрытых мыслей; поэтому, когда мы приступаем к анализу
сновидения, нам прежде всего необходимо отбросить эти попытки
толкования.

     В этой части цель работы сновидения становится особенно
прозрачной: это == стремление сделать сновидение более понятным. Это
обстоятельство указывает также и на характер такой переработки;
последняя относится к соответственному содержанию сновидения, так
же как наша нормальная деятельность == к содержанию любого
восприятия: она прилагает к нему известные готовые представления и
уже при самом восприятии в целях понятности располагает элементы
последнего в определенном порядке; однако такая переработка рискует
исказить восприятие, и действительно, если не удастся связать его с чем-
либо известным, она приводит к самым странным недоразумениям. Ведь
известно, что мы не в состоянии смотреть на ряд чуждых нам знаков или
слушать незнакомые слова без того, чтобы не видоизменять их с целью
сделать понятными и связать с чем-либо знакомым для нас.

     Сновидения, подвеогшиеся такой обоаботке со стоппны такой
психической деятельности, полностью аналогичной мышлению в
бодрствующем состоянии, можно назвать хорошо сочиненными. В
других сновидениях эта деятельность совершенно отсутствует; в них
даже не делается попытки упорядочить и истолковать их, так что по
пробуждении мы, чувствуя себя тождественными с этой последней
частью работы сновидения, говорим, что оно было "совершенно
спутанным". Однако сновидение, представляющее беспорядочную кучу
бессвязных отрывков, имеет для анализа такую же ценность, как и
сновидение, хорошо сделанное и имеющее приглаженный внешний вид;
в первом случае нам не приходится тратить усилий на разрушение того,
что создано последней функцией работы сновидения. Не следует, однако,
заблуждаться и считать, что этот фасад сновидения не представляет из
себя ничего иного, как просто невразумительную и довольно
произвольную переработку содержания сновидения сознательной
инстанцией нашей душевной жизни. Нередко для создания фасада
сновидения используются фантазии-желания, которые находят себе
воплощение в мыслях сновидения и по типу аналогичны известным нам
из бодрствования так называемым "снам наяву". Желания-фантазии,
которые анализ открывает в ночных сновидениях, зачастую выступают
как повторения и переработки сцен в детстве; фасад сновидения
открывает нам собственное ядро сновидения, непосредственно
подвергшееся искажению во многих сновидениях путем смешения с
другим материалом. В работе сновидения невозможно более открыть
других типов деятельности, кроме четырех вышеупомянутых.

     Если твердо придерживаться того положения, что "работа
сновидения" означает переработку скрытых мыслей в содержание
сновидения, то нужно сказать, что работа сновидения вообще ничего не
создает, не проявляет своей собственной фантазии, не рассуждает, не
умозаключает и что вообще функции ее заключаются только в сгущении
материала, смещении его и наглядном его представлении, к которым
присоединяется иногда еще последний непостоянный элемент ==
истолковывающей переработки. В содержании сновидения встречаются,
правда, и такие элементы, которые можно было бы принять за продукт
высшей психической деятельности; но анализ всегда обнаруживает, что
эти интеллектуальные операции имели место уже в скрытых мыслях,
откуда сновидение их лишь заимствует. Логическое заключение в
сновидении есть не что иное, как повторение заключения из скрытых
мыслей. Оно бывает неопровержимым, если переходит в сновидение без
изменения; оно становится бессмысленным, если работа сновидения
переносит его на другой материал. Вычисление во сне указывает на
таковое же в скрытых мыслях; но тогда как в последнем случае
вычисление всегда правильно, во сне оно может в силу сгущения
элементов и смещения на другой материал дать самый нелепый
результат. Даже встречающиеся в сновидении речи не сочинены вновь;
они оказываются составленными из отрывков речей, произнесенных или
слышанных раньше и воспроизведенных теперь в скрытых мыслях; при
этом слова воспроизводятся самым точным образом, повод же к их
произнесению игнорируется и смысл жестоко извращается. Быть может,
не излишне подкрепить последние указания примерами.



     1. Невинно звучащее и хорошо сочиненное сновидение одной
пациентки гласит:

     Она идет на рынок со своей кухаркой, которая несет корзину.
Мясник в ответ на ее требование чего-то говорит: "Этого уже н е т",== и
хочет дать ей что-нибудь другое с замечанием: "Это тоже хорошо". Она
отказывается и идет к зеленщице. Последняя предлагает ей пучок какой-
то странной зелени черного цвета. Она говорит: "Этого я не знаю (kenne)
и не возьму".

     Слова "этого уже нет" находятся в связи с историей ее лечения. Я
сам за несколько дней до того объяснял пациентке, что воспоминания
раннего детства уже не существуют как таковые, а заменяются
метафорами и сновидениями; значит, в ее сновидении в качестве мясника
фигурирую я.

     Другие слова: "этого я не знаю"--были произнесены при
совершенно других условиях. За день до сновидения она крикнула своей
кухарке, которая, впрочем, тоже фигурирует в сновидении: "Ведите себя
прилично, этого я не признаю (kenne)" (т. е. такого поведения не признаю
и не понимаю). Более невинная часть этой фразы попала, в силу
смещения, в сновидение; в скрытых же мыслях главную роль играла
другая часть фразы; дело в том, что в данном случае работа сновидения
изменила крайне наивно и до полной неузнаваемости созданную
воображением больной ситуацию, где я веду себя в некотором роде
неприлично по отношению к ней. А эта воображаемая ситуация, в свою
очередь, является лишь "новым изданием" переживания пациентки,
имевшего когда-то место в действительности.



     2. Вот другой как будто лишенный всякого значения сон, в котором
встречаются числа. Г-же А. снится, будто ей нужно уплатить за что-то:
дочь ее берет у нее из кошелька 3 фл. 65 кр., но мать говорит ей: "Что ты
делаешь? Это ведь стоит только 21 крейцер".

     Видевшая сон была иногородней; она поместила своего ребенка в
какое-то воспитательное заведение в Вене и могла продолжать лечение у
меня до тех пор, пока в Вене оставалась ее дочь. В день накануне
сновидения заведующая заведением советовала матери оставить ребенка
еще на год; в этом случае она продлила бы и свое лечение на год. Числа в
сновидении приобретают значение, если вспомнить, что "время--
деньги". Один год равен 365 дням, в крейцерах 365 кр. или 3 фл. 65 кр.;
21 крейцер соответствует трем неделям, которые оставались со дня
сновидения до конца учения и, следовательно, до конца лечения. По-
видимому, именно денежные соображения заставили эту даму отклонить
предложение заведующей, и в силу этих же соображений в сновидении
фигурирует небольшая денежная сумма.



     3. Молодая, но находящаяся уже несколько лет в замужестве дама
узнает, что ее знакомая сверстница Элиза Л. помолвлена. По этому
поводу ей приснилось следующее:

     Она со своим мужем сидит в театре, и одна сторона партера
совершенно пуста. Муж рассказывает ей, что Элиза Л. и жених ее также
хотели пойти, но могли достать только плохие места, три места за 1 фл.
50 кр., а таких они не хотели взять. Она думает, что в этом не было бы
беды.

     Здесь нас интересует, как эти числа возникли из материала
скрытых мыслей и каково испытанное ими превращение. Откуда
возникли эти 1 фл. 50 кр.? По незначительному поводу предыдущего дня:
ее невестка получила в подарок от своего мужа 150 фл. и поторопилась
растратить их, купив себе на эту сумму какое-то украшение. Заметим, что
150 фл. в 100 раз больше, чем 1 фл. 50 кр. Для цифры "три",
относящейся к театральным билетам, имеется лишь та связь, что
невестка Элизы Л. ровно на три месяца моложе этой дамы, видевшей
сон. Ситуация в сновидении является воспроизведением небольшого
случая, которым муж ее часто дразнил: она однажды очень торопилась
достать заблаговременно билеты на одно представление; когда же она
явилась в театр, одна сторона партера была почти пуста; ей,
следовательно, незачем было так торопиться. Не оставим, наконец, без
внимания и ту нелепость в сновидении, что два лица хотят взять три
билета в театр. Скрытые мысли здесь таковы: "Это ведь было
бессмысленно выходить так рано замуж; мне незачем было так
торопиться. На примере Элизы Л. я вижу, что всегда могла бы найти
мужа и даже в сто раз лучшего (мужа, сокровище--Schatz), если бы
только подождала. За свои деньги (приданое) я могла бы купить трех
таких мужей".







VIII





     Познакомившись в предыдущем изложении с работой сновидения,
читатель, пожалуй, будет склонен рассматривать ее как совершенно
особенный процесс, не имеющий, насколько известно, подобного себе;
на работу сновидения как бы переходит то странное ощущение, которое
обыкновенно вызывается у нас продуктом этой работы, т. е.
сновидением. Но в действительности работа сновидения впервые
знакомит нас лишь с одним из целого ряда психических процессов, на
почве которых возникают истерические симптомы, навязчивый страх,
навязчивые и бредовые идеи. Сгущение и прежде всего смещение
являются всегда характерными чертами также и для этих процессов;
наоборот, наглядное представление остается своеобразной чертой работы
сновидения. Если это объяснение ставит сновидение рядом с созданиями
больной психики, то тем важнее для нас узнать существенные условия
возникновения таких процессов, как сновидение. Читатель, вероятно,
будет удивлен, когда услышит, что к этим обязательным условиям не
относятся ни состояние сна, ни болезнь; целый ряд явлений
повседневной жизни здоровых людей == забывчивость, обмолвки,
промахи и известный род заблуждений == обязан своим возникновением
такому же психическому механизму, как и сновидение.

     Среди отдельных функций работы сновидения более всего
поразительно смещение, являющееся центральным пунктом всей
проблемы. При исследовании в проса мы узнаем, что явление смещения
обусловливается чисто психологическими моментами: оно является чем-
то вроде мотивировки. Чтобы обнаружить последнюю, необходимо дать
оценку тем фактам, с которыми мы неизбежно сталкиваемся при анализе
сновидения. Так, при анализе первого сновидения я вынужден был
прервать изложение скрытых мыслей ввиду того, что среди них, как я
признался, были такие, которые я по важным соображениям
предпочитаю скрыть от посторонних. К этому я добавил, что если вместо
данного сновидения взять для анализа какое-нибудь другое, это делу не
поможет: в каждом сновидении с темным или спутанным содержанием я
натолкнусь на скрытые его мысли, требующие сохранения тайны. Но
если я продолжаю анализ для себя самого и не принимаю во внимание
других, для которых ведь и не предназначено такое личное переживание,
как сновидение, то я добираюсь, наконец, до таких мыслей, которые
ошеломляют меня, которых я в себе не знал и которые мне не только
чужды, но и неприятны; я готов энергично оспаривать их, но
протекающая в анализе ассоциация идей непреодолимо навязывает мне
их. Это общее положение вещей я могу объяснить только тем, что мысли
эти действительно содержались в моей душевной жизни и обладали
известной психической интенсивностью или энергией, но находились в
своеобразном психологическом состоянии, в силу которого не могли
сделаться сознательными. Я называю это особенное состояние в ы-
теснением. Ияне могу не видеть причинной связи между неясностью
сновидения и вытеснением некоторых скрытых мыслей, т. е.
неспособностью их достигнуть сферы сознания; а отсюда я заключаю,
что сновидение должно быть неясным для того, чтобы не выдать
запретных скрытых мыслей. Таким образом, я прихожу к представлению
об искажении сновидения, которое является продуктом работы
сновидения и имеет своей целью замаскировать, т. е. скрыть, что-нибудь.

     Я попытаюсь теперь на примере избранного мною для анализа
сновидения спросить себя, какова же та скрытая мысль, которая
'проявилась в этом сновидении в искаженном виде и которая, будучи не
искажена, вызвала бы с моей стороны самое резкое возражение. Я
вспоминаю, что даровая поездка в карете напомнила мне о дорого
обошедшихся мне в последнее время поездках в карете с одним членом
моей семьи; далее, что толкование сновидения привело меня к мысли ==
"мне хотелось бы испытать разок любовь, которая мне ничего не стоит",
и, наконец, что я незадолго перед сновидением истратил на это самое
лицо большую сумму денег. В этой связи я не могу отделаться от мысли,
что мне жаль этих денег. И только когда я признаюсь в этом чувстве,
приобретает смысл то обстоятельство, что я во сне хочу любви, не
требующей от меня никаких расходов. И все-таки я вправе искренно
сказать себе, что при решении затратить ту сумму я не колебался ни
одного мгновения; сожаление об этом, т. е. обратное побуждение, не
достигло моего сознания; по каким причинам не достигло, это во всяком
случае другой вопрос, ведущий далеко в сторону, и известный мне ответ
на него принадлежит к другой связи идей.

     Подвергая анализу не свое собственное, а сновидение другого
лица, я приду к тем же выводам, хотя соображения, на которых будут
основываться мои выводы, будут иными. Если я имею дело со
сновидением здорового человека, то у меня нет иного средства заставить
его признать обнаруженные и неосознанные им скрытые мысли, как
указать на общую связь всех скрытых мыслей сновидения. Если же я
имею дело с нервнобольным, например истериком, то признание
вытесненной мысли является для него обязательным ввиду связи этой
последней с симптомами его болезни и ввиду улучшения, наступающего
у него при замене симптомов болезни неосознанными мыслями.
Например, у больной, которой принадлежит последнее сновидение с
тремя билетами за 1 фл. 50 кр., анализ должен допустить, что она не
ценит своего мужа, сожалеет о браке с ним и охотно заменила бы его
другим; она, конечно, утверждает, что любит его и что ее сознание
ничего не знает об этой низкой оценке мужа (в 100 раз лучшего!); но все
симптомы ее болезни приводят к такому же заключению, как и это
сновидение. И после того как у больной были разбужены вытесненные
воспоминания о том времени, когда она сознательно не любила своего
мужа, болезненные симптомы исчезли, а с ними исчезло и ее
сопротивление против вышеупомянутого толкования сновидения.







IX





     Приняв понятие вытеснения и приведя факт искажения сновидения
в связь с вытесненным психическим материалом, мы в состоянии указать
в общих чертах на полученные из анализа сновидений главные
результаты. Относительно понятных и осмысленных сновидений мы
узнали, что они являются незамаскированными исполнениями желаний,
т. е. что ситуация сновидения представляет исполненным какое-нибудь
вполне заслуживающее внимания желание, знакомое сознанию и
оставшееся невыполненным наяву. В неясных и спутанных сновидениях
анализ обнаруживает нечто вполне аналогичное: ситуация сновидения
опять изображает исполненным какое-нибудь желание, выплывающее
всегда из скрытых мыслей; но представлено оно в неузнаваемом виде,
так что только анализ в состоянии вскрыть его. При этом желание либо
само вытеснено и чуждо сознанию, либо самым тесным образом связано
с вытеснен ными мыслями и выражается ими. Итак, формула этих
сновидении такова: они суть замаскированные исполнения вытесненных
желании. Любопытно отметить по этому поводу справедливость
народного воззрения, рассматривающего сновидение как предсказание
будущего. В действительности в сновидении проявляется не то будущее,
которое наступит, а то, наступление которого мы желали бы; народный
дух и здесь поступает так, как он привык поступать в других случаях: он
верит в то, чего желает.

     С точки зрения исполнения желаний сновидения бывают трех
родов. Во-первых, сновидения, представляющие невытесненное желание
в незамаскированном виде: таковы сновидения инфантильного типа,
реже встречающиеся у взрослых. Во-вторых, сновидения, выражающие
вытесненные желания в замаскированном виде: таково, пожалуй,
огромное большинство всех наших сновидений, для понимания которых
необходим анализ. В-третьих, сновидения, выражающие вытесненные
желания, но без или с недостаточной маскировкой их. Эти сновидения
постоянно сопровождаются страхом, прерывающим сон; страх выступает
здесь вместо искажения сновидения; в сновидениях же второй категории
страх устраняется работой сновидения. Можно без особых затруднений
доказать, что представление, вызывающее теперь у нас во сне страх,
было когда-то нашим желанием, а затем было вытеснено.

     Существуют также ясные сновидения со страшным содержанием,
которые, однако, не вызывают страха во мне; поэтому их не следует
причислять к сновидениям третьей категории. Такие сновидения
служили всегда доказательством того мнения, что сновидения лишены
всякого значения и психической ценности. Однако анализ одного
примера покажет, что в таких случаях мы имеем дело с хорошо
замаскированными исполнениями вытесненных желаний, т. е. со
сновидениями второй категории; этот же пример может служить
прекрасной иллюстрацией пригодности работы смещения для
маскировки желаний. Девушка во сне видит единственного ребенка
своей сестры мертвым при той же обстановке, при которой она несколько
лет назад видела мертвым первого ребенка. При этом девушка не
испытывает никакой жалости, но, конечно, протестует против того
понимания, будто смерть ребенка соответствует ее желанию. Этого и не
требуется: дело в том, что у гроба первого ребенка сестры она в
последний раз видела и говорила с любимым человеком; если бы умер
второй ребенок, то, вероятно, она опять встретилась бы в доме сестры с
этим человеком. И вот она жаждет этой встречи, но протестует против
такого чувства. В самый день сновидения она взяла билет на лекцию,
объявленную все еще любимым ею человеком; ее сновидение есть
просто "нетерпеливое" сновидение, как это обыкновенно бывает перед
путешествием, посещением театра и другими ожидаемыми
удовольствиями; чтобы скрыть это стремление, ситуация применена к
случаю, который менее всего подходит для радостных чувств, но
который оказал ей однажды услугу. Следует обратить внимание еще на
то обстоятельство, что эмоции во сне соответствуют не получившемуся
содержанию сновидения, а действительному, хотя и скрытому; ситуация
в сновидении предвосхищает давно желаемое свидание и не дает
никакого повода для тяжелых чувств.







Х





     Так как философам до сих пор не приходилось еще заниматься
вопросом о психологии вытеснения, то позволительно в связи с
неизвестной сущностью этого явления составить себе наглядное
представление о процессе образования сновидения. Несмотря на
сложность принятой нами схемы, мы все-таки не можем удовлетвориться
более простой схемой. По нашему мнению, в душевном аппарате
человека имеются две мыслеобразующие инстанции, из которых вторая
обладает тем преимуществом, что ее продукты находят доступ в сферу
сознания открытым; деятельность же первой инстанции бессознательна и
достигает сознания только через посредство второй. На границе обеих
инстанций, на месте перехода от первой ко второй, находится цензура,
которая пропускает лишь угодное ей, а остальное задерживает. И вот то,
что отклонено цензурой, находится, по нашему определению, в
состоянии вытеснения. При известных условиях, одним из которых
является сновидение, соотношение сил между обеими инстанциями
изменяется таким образом, что вытесненное не может уже быть вполне
задержано; во сне это происходит как бы вследствие ослабления
цензуры, в силу которого вытесненное приобретает возможность
проложить себе дорогу в сферу сознания. Но так как цензура при этом
никогда не упраздняется, а лишь ослабляется, то она довольствуется
такими изменениями сновидения, которые смягчают неприятные ей
обстоятельства; то, что в таком случае становится осознаваемым, есть
компромисс между намерениями одной инстанции и требованиями
другой. Вытеснение, ослабление цензуры, образование компромисса ==
такова основная схема возникновения как сновидения, так и всяких
психопатических представлений; при образовании компромисса как в
том, так и в другом случае наблюдаются явления сгущения и смещения и
возникают поверхностные ассоциации, знакомые уже нам по работе
сновидения.

     Нет нужды скрывать, что известную роль в созданном нами
объяснении сыграл элемент демонизма при работе сновидения. У нас
действительно возникло впечатление, что образование неясных
сновидений происходит так, как будто одно лицо, находящееся в
зависимости от другого, желает сказать то, что последнему неприятно
слушать; путем такого уподобления мы создали понятие об искажении
сновидения и о цензуре и затем постарались перевести свое впечатление
на язык несколько грубой, но зато наглядной психологической теории. К
чему бы ни свелись наши первая и вторая инстанции при дальнейшем
исследовании, мы все же ждем подтверждения нашего предположения,
что вторая инстанция распоряжается доступом к сознанию и может не
допустить к нему первую инстанцию.

     По пробуждении цензура быстро восстанавливает свою прежнюю
силу и тогда может отобрать все, что было завоевано у нее в период ее
слабости. Что забывание сновидения == по крайней мере отчасти ==
требует именно такого объяснения, это явствует из опыта,
подтвержденного бесчисленное количество раз. При пересказе
сновидения, при анализе его нередко случается, что отрывок,
считавшийся забытым, вдруг вновь выплывает в памяти; этот
извлеченный из забвения отрывок дает обыкновенно наилучший и
ближайший путь к истолкованию сновидения; вероятно, в силу этого
обстоятельства данный отрывок и был подавлен, т. е. забыт.







XI





     Истолковав сновидение как образное представление исполнения
желания и объяснив неясность его цензурными изменениями в
вытесненном материале, нам уже нетрудно сделать вывод о функции
сновидения. В противоположность обычным разговорам о том, что
сновидения мешают спать, мы должны считать сновидения хранителем
сна. По отношению к детскому сну это утверждение, пожалуй, не
встретит возражений.

     Наступление сна или соответственного изменения психики во сне,
в чем бы оно ни состояло, обусловливается решением уснуть, которое
навязывается ребенку или принимается им добровольно вследствие
усталости; при этом сон наступает лишь при устранении внешних
раздражителей, могущих поставить перед психикой вместо сна иные
задачи. Нам известно, какие средства служат для устранения внешних
раздражении; но необходимо указать также на средства, которыми мы
располагаем для подавления раздражении внутренних (душевных), также
мешающих нам уснуть. Возьмем мать, усыпляющую своего ребенка;
последний беспрестанно выражает какое-нибудь желание: ему хочется
еще раз поцеловаться, он хочет еще играть; желания эти частью
удовлетворяются, частью авторитетно откладываются на следующий
день; ясно, что возникающие желания и потребности мешают уснуть.
Кому не знакома забавная история (Болдуина Гроллера) о скверном
мальчугане, который, проснувшись ночью, орет на всю спальню: "Хочу
носорога!" Спокойный ребенок вместо того, чтобы орать, в и-дел бы во
сне, будто он играет с носорогом. Так как сновидение, представляющее
желание исполненным, принимается во сне доверчиво, то оно таким
образом устраняет желание, и продолжение сна становится возможным.

     Нельзя не признать, что сновидение принимается доверчиво
потому, что является нам в виде зрительного восприятия; ребенок же не
обладает еще способностью, развивающейся позднее, отличать
галлюцинации или фантазию от действительности.

     Взрослый человек умеет различать это; он понимает также
бесполезность хотения и путем продолжительного упражнения научается
откладывать свои желания до того момента, когда они вследствие
изменения внешних условий смогут быть удовлетворены окольным
путем. Соответственно этому у взрослого во сне редко встречается
исполнение желания прямым психическим путем; возможно даже, что
оно вообще не встречается; а все, что кажется нам созданным по образцу
детского сновидения, требует гораздо более сложного объяснения. Зато у
взрослого человека == и, пожалуй, у всех без исключения людей с
нормальным рассудком == развивается дифференциация психического
материала, отсутствующая у ребенка; появляется психическая инстанция,
которая, будучи научена жизненным опытом, строго господствует над
душевными движениями, оказывая на них задерживающее влияние и
обладая по отношению к сознанию и произвольным движениям наиболее
сильными психическими средствами. При этом часть детских эмоций,
как бесполезная в жизни, подавляется новой инстанцией, так что все
вытекающие из этих эмоций мысли находятся в состоянии вытеснения.

     Когда же эта инстанция, в которой мы узнаем свое нормальное Я,
принимает решение уснуть, то в силу психофизиологических условий сна
она, по-видимому, бывает вынуждена ослабить энергию, с которой
обыкновенно задерживает днем вытесненные мысли. Это ослабление
само по себе незначительно: хотя в подавленной детской душе и теснятся
эмоции, они в силу состояния сна все-таки с трудом находят себе дорогу
к сознанию и совсем не находят ее к двигательной сфере. Однако
опасность, угрожающая с этой стороны спокойному продолжению сна,
должна быть устранена. По этому поводу необходимо указать, что даже в
глубоком сне известное количество свободного внимания должно быть
обращено на те возбуждения, ввиду которых пробуждение
представляется более целесообразным, чем продолжение сна. Иначе
нельзя было бы объяснить того обстоятельства, что нас всегда можно
разбудить раздражениями определенного качества, как на это указывал
уже старый физиолог Бурдах; например, мать просыпается от плача
своего ребенка, мельник == от остановки своей мельницы, большинство
людей == от тихого обращения к ним по имени. Вот это бодрствующее во
сне внимание обращено также и на внутренние возбуждения, исходящие
из вытесненного, и образует вместе с ними сновидение,
удовлетворяющее в качестве компромисса одновременно обе инстанции.
Это сновидение, изображая подавленное или вытесненное желание
исполненным, как бы психически исчерпывает его; в то же время, делая
возможным продолжение сна, оно удовлетворяет и другую инстанцию.
Наше Я охотно ведет себя при этом как дитя; оно верит сновидению, как
бы говоря: "да, да, ты прав, но дай мне поспать". То обстоятельство, что
мы по пробуждении так низко ценим сновидение ввиду спутанности и
кажущейся нелогичности его, обусловливается, вероятно, также и тем,
что аналогичную оценку дает нашим возникающим из вы тесненных
побуждений эмоциям спящее Я, которое в своей оценке опирается на
моторное бессилие этих нарушителей сна. Мы даже во сне сознаем
иногда эту низкую оценку, именно: когда сновидение по своему
содержанию слишком уж выходит за пределы цензуры, мы думаем: "Это
ведь только сон",== и продолжаем спать.

     Против такого понимания не может служить возражением то
обстоятельство, что и по отношению к сновидению существуют
предельные случаи, когда оно не в состоянии уже исполнять своей
функции == охраны сна и, как это бывает при страшных сновидениях,
берет на себя другую функцию == своевременно прервать сон.
Сновидение поступает при этом подобно добросовестному сторожу,
который сначала исполняет свои обязанности, устраняя всякий шум,
могущий разбудить граждан; когда же причина шума представляется ему
важной и сам он не в силах справиться с нею, тогда он видит свою
обязанность в том, чтобы самому разбудить граждан.

     Эта функция сновидения становится особенно очевидной в тех
случаях, когда до спящего субъекта доходят какие-либо внешние
раздражения. То обстоятельство, что раздражения внешних органов
чувств во время сна оказывают влияние на содержание сновидения, всем
давно известно, может быть доказано экспериментально и является мало
пригодным, но слишком высоко оцененным результатом врачебных
исследований сновидения. Но с этим фактом связана другая
неразрешимая до сих пор загадка: внешнее раздражение, действуя в
эксперименте на спящего, появляется в сновидении не в своем
настоящем виде, а подвергается одному из многочисленных толкований,
выбор между которыми, как кажется, предоставлен психическому
произволу. Психического произвола, конечно же, не существует; спящий
может реагировать различным образом: он либо просыпается, либо ему
удается продолжать сон. В последнем случае он может воспользоваться
сновидением, чтобы устранить внешнее раздражение, и притом опять-
таки различным образом: он может, например, устранить раздражение,
видя во сне такую ситуацию, которая совершенно не вяжется с данным
раздражением. Так, например, одному господину с болезненным
абсцессом в промежности снилось, будто он едет верхом на лошади;
причем согревающий компресс, который должен был смягчить боль, был
принят им во сне за седло; таким образом он справился с мешавшим ему
спать раздражением. Чаще же бывает так, что внешнее раздражение
подвергается толкованию, в силу которого оно входит в связь с
вытесненным и ждущим своего исполнения желанием, теряет поэтому
свой реальный характер и рассматривается как часть психического
материала. Так, например, одному лицу снится, что он написал комедию,
воплощающую известную идею; комедия ставится в театре; прошел
первый акт, встреченный бурными одобрениями; страшно аплодируют...
Видящему сон здесь удалось продолжать спать, несмотря на шум; по
пробуждении он не слыхал уже шума, но справедливо решил, что,
должно быть, где-то вблизи выбивали ковер или постель. Сновидение,
возникающее непосредственно перед пробуждением от сильного шума,
всегда представляет собой попытку посредством толкования отделаться
от мешающего спать раздражения и таким образом продлить сон еще на
некоторое время.







XII





     Я не утверждаю, что осветил здесь все проблемы сновидения или
исчерпал все убедительные доводы в пользу затронутых мною вопросов.
Кто интересуется всей литературой о сновидении, пусть обратится к
книге Санте де Санктиса о сновидении (*); а кто желает познакомиться с
более подробным обоснованием высказанных здесь мною взглядов,
пусть прочтет мою работу "Толкование сновидений". Здесь я укажу еще
лишь на то, в каком направлении должна продолжаться разработка моих
взглядов на сущность работы сновидения. Если задачей толкования
сновидения я считаю замещение сновидения скрытыми его мыслями, т.
е. распутывание того, что соткано работой сновидения, то, с одной
стороны, я выставляю ряд новых психологических задач, касающихся как
механизма работы сновидения, так и сущности и условий возникновения
так называемого вытеснения; с другой стороны, я признаю
существование скрытых мыслей как психического материала высшего
порядка, обладающего всеми признаками высшей умственной
деятельности, но не проникающего в сферу сознания до тех пор, пока
сновидение не исказит его. Я вынужден предполагать существование
таких скрытых мыслей у каждого человека, ибо почти все люди == даже
самые нормальные == способны видеть сны. С вопросом о
бессознательности скрытых мыслей и об отношении их к сознанию и к
вытеснению связаны другие важные для психологии вопросы, но
решение последних должно быть отложено до того времени, когда
удастся путем анализа выяснить происхождение других созданий
больной психики, именно: истерических симптомов и навязчивых идей.


     ________________



     (*) Sante de Sanсtis. I sogni. Torino, 1899.



                                   Freud

З.Фрейд


Массовая психология

I. ВВЕДЕНИЕ

II. ЛЕ БОН И ЕГО ХАРАКТЕРИСТИКА МАССОВОЙ ДУШИ

III. ДРУГИЕ ОЦЕНКИ КОЛЛЕКТИВНОЙ ДУШЕВНОЙ ЖИЗНИ

IV . ВНУШЕНИЕ И ЛИБИДО

V . ДВЕ ИСКУССТВЕННЫЕ МАССЫ: ЦЕРКОВЬ И ВОЙСКО

VI. ДАЛЬНЕЙШИЕ ЗАДАЧИ И НАПРАВЛЕНИЯ РАБОТЫ

VII. ИДЕНТИФИКАЦИЯ

VIII. ВЛЮБЛЕННОСТЬ И ГИПНОЗ

IX. СТАДНЫЙ ИНСТИНКТ

Х. МАССА И ПЕРВОБЫТНАЯ ОРДА

XI. ОДНА СТУПЕНЬ В ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ "Я"

XII. ДОПОЛНЕНИЯ


----------------------------------------------------------------------------
                                  ВВЕДЕНИЕ

Противопоставление индивидуальной и социальной или массовой психологии,
которая на первый взгляд может показаться столь значительной, многое из
своей остро ты при ближайшем рассмотрении теряет. Правда, психология
личности исследует отдельного человека и те пути, которыми он стремится
удовлетворить импульсы своих первичных позывов, но все же редко, только при
определенных исключительных обстоятельствах, в состоянии она не принимать
во внимание отношений этого отдельного человека к другим индивидам. В
психической жизни человека всегда присутствует "другой" Он, как правило,
является образцом, объектом, помощником или противником, и поэтому
психология личности с самого начала является одновременно также и
психологией социальной в этом расширенном, но вполне обоснованное смысле.

Отношение отдельного человека к его родителям, сестрам и братьям, к
предмету его любви, к его учителю к его врачу, то есть все отношения,
которые до сих пор были главным образом предметом психоаналитического
исследования, имеют право считаться социальными феноменами и становятся
тогда противопоставленными известным другим процессам, названным нами
нарцистическими, при которых удовлетворение первичных позывов от влияния
других лиц уклоняется или отказывается. Итак, противопоставленность
социальных и нарцистических душевных процессов - Блейлер, может быть,
сказал бы: аутистических- несомненно входит в область психологии личности и
не может быть использована с целью отделить эту психологию от психологии
социальной или массовой. В упомянутых отношениях к родителям, сестрам и
братьям, к возлюбленной, к другу, учителю и к врачу отдельный человек
встречается с влиянием всегда лишь одного лица или очень незначительного
числа лиц, из которых каждое приобрело очень большое для него значение.
Теперь - если речь идет о социальной или массовой психологии- эти отношения
перестали принимать во внимание, выделяя как предмет особого исследования
одновременное влияние на одного человека большого числа лиц, - с которыми
он чем-то связан, хотя они во многом могут ему быть чужды. Таким образом,
массовая психология рассматривает отдельного человека как члена племени,
народа, касты, сословия, институции или как составную часть человеческой
толпы, в известное время и для определенной цели организующейся в массу.
Такой разрыв естественной связи породил тенденцию рассматривать явления,
обнаруживающиеся в этих особых условиях, как выражение особого глубже
необоснованного первичного позыва - социального первичного позыва - который
в других ситуациях не проявляется. Мы, однако, возражаем, что нам трудно
приписать численному моменту столь большое значение, что он один пробуждает
в душевной жизни человека новый и в других случаях остававшийся в
бездействии первичный позыв. Наши ожидания обращаются тем самым на две
другие возможности: что социальный первичный позыв может быть не исконным и
не неделимым, и что начала его образования могут быть найдены в кругу более
тесном, как например, в семейном.

Массовая психология, - пусть только зарождающаяся, включает еще необозримое
множество отдельных проблем и ставит перед исследователем бесчисленные,
пока еще даже не систематизированные задачи. Одна только группировка
различных форм образования масс и описание проявленных ими психических
феноменов требуют усиленных наблюдений и умелого отображения и уже породили
обильную литературу. Сравнивая эту небольшую работу со всем объемом
задания, следует, конечно, учесть, что здесь могут быть обсуждены лишь
немногие пункты всего материала. Мы остановимся лишь на некоторых вопросах,
особенно интересных для глубинного психоаналитического исследования.




----------------------------------------------------------------------------
               II. ЛЕ БОН И ЕГО ХАРАКТЕРИСТИКА МАССОВОЙ ДУШИ

Думается, что более целесообразно начинать не с определения, а с указания
на известную область явлений, а затем уже выделить из этой области
несколько особенно явных и характерных фактов, с которых может начаться
исследование. Чтобы выполнить эти условия, мы обращаемся к выдержкам из
книги Ле Бона "Психология масс", по праву получившей широкую известность.

Уясним себе еще раз положение вещей; если бы психология, наблюдающая
склонности и исходящие из первичных позывов импульсы, мотивы и намерения
отдельного человека вплоть до его поступков и отношений к наиболее близким
ему людям, полностью свою задачу разрешила и все эти взаимосвязи выяснила,
то она внезапно оказалась бы перед новой неразрешенной задачей. Психологии
пришлось бы объяснить тот поразительный факт, что этот ставший ей понятным
индивид при определенном условии чувствует, думает и поступает совершенно
иначе, чем можно было бы от него ожидать, и условием этим является его
включение в человеческую толпу, приобретшую свойство "психологической
массы". Но что же такое "масса", чем приобретает она способность так
решающе влиять на душевную жизнь отдельного человека и в чем состоит
душевное изменение, к которому она человека вынуждает?

Ответить на три эти вопроса - задача теоретической массовой психологии. Нам
думается, что для разрешения задачи правильнее всего начать с третьего
вопроса. Материал для массовой психологии дает наблюдение над измененной
реакцией отдельного человека: ведь каждой попытке объяснения должно
предшествовать описание того, что надлежит объяснить.

Я предоставляю слово самому Ле Бону. Он говорит: "В психологической массе
самое странное следующее: какого бы рода ни были составляющие ее индивиды,
какими схожими или несхожими ни были бы их образ жизни, занятие, их
характер и степень интеллигентности, но одним только фактом своего
превращения в массу они приобретают коллективную душу, в силу которой они
совсем иначе чувствуют, думают и поступают, чем каждый из них в отдельности
чувствовал, думал и поступал бы. Есть идеи и чувства, которые проявляются
или превращаются в действие только у индивидов, соединенных в массы.
Психологическая масса есть провизорное существо, которое состоит из
гетерогенных элементов, на мгновение соединившихся, точно так же, как
клетки организма своим соединением создают новое существо с качествами
совсем иными, чем качества от дельных клеток".

Мы берем на себя смелость прервать здесь изложение Ле Бона замечанием: если
индивиды в массе образуют единство, то должно существовать что-то, что их
связывает, и этим связующим качеством могло бы быть именно то, что
характерно для массы. Ле Бон, однако, на этот вопрос не отвечает; он
обсуждает только изменение индивида в массе и описывает его в выражениях,
которые вполне согласуются с основными предпосылками нашей глубинной
психологии. "Легко установить степень различия между индивидом,
принадлежащим к массе, и индивидом изолированным, менее легко вскрыть
причины этого различия.

Чтобы хоть приблизительно найти эти причины, нужно прежде всего вспомнить
факт, установленный современной психологией, а именно, что не в одной лишь
жизни органической, но и в интеллектуальных функциях преобладающую роль
играют бессознательные феномены. Сознательная умственная жизнь представляет
собой лишь довольно незначительную часть бессознательной душевной жизни.
Тончайший анализ, острейшее наблюдение способны обнаружить лишь малое
количество сознательных мотивов душевной жизни. Наши сознательные действия
исходят из созданного в особенности влиянием наследственности
бессознательного субстрата. Субстрат этот содержит в себе бесчисленные
следы прародителей, следы, из которых созидается расовая душа. За мотивами
наших поступков, в которых мы признаемся, несомненно, существуют тайные
причины, в которых мы не признаемся, а за ними есть еще более тайные,
которых мы даже и не знаем. Большинство наших повседневных поступков есть
лишь воздействие скрытых, незамечаемых нами мотивов".

В массе, по мнению Ле Бона, стираются индивидуальные достижения отдельных
людей и, тем самым, исчезает их своеобразие. Расовое бессознательно
проступает на первый план, гетерогенное тонет в гомогенном. Мы сказали бы,
что сносится, обессиливается психическая надстройка, столь различно
развитая у отдельных людей, и обнажается (приводится в действие)
бессознательный фундамент, у всех одинаковый. Таким путем возник бы средний
характер массовых индивидов. Ле Бон, однако, находит, что у этих индивидов
наличествуют и новые качества, которыми они не обладали, и ищет причины
этого в трех различных моментах.

"Первая из этих причин состоит в том, что в массе, в силу одного только
факта своего множества, индивид испытывает чувство неодолимой мощи,
позволяющее ему предаться первичным позывам, которые он, будучи одним,
вынужден был бы обуздывать. Для обуздания их повода тем меньше, так как при
анонимности, и тем самым, и безответственности масс, совершенно исчезает
чувство ответственности, которое всегда индивида сдерживает".

Появлению новых качеств мы, с нашей точки зрения, придаем меньше значения.
Для нас достаточным было бы сказать, что в массе индивид попадает в
условия, разрешающие ему устранить вытеснение бессознательных первичных
позывов. Эти якобы новые качества, которые он теперь обнаруживает, являются
на самом деле как раз выявлением этого бессознательного, в котором ведь в
зародыше заключено все зло человеческой души; угасание при этих условиях
совести или чувства ответственности нашего понимания не затрудняет. Мы
давно утверждали, чти зерни так называемой совести - "социальный страх"'.

"Вторая причина - заражаемость - также способствует проявлению у масс
специальных признаков и определению их направленности. Заражаемость есть
легко констатируемый, но необъяснимый феномен, который следует причислить к
феноменам гипнотического рода, к изучению каковых мы тут же приступим. В
толпе заразительно каждое действие, каждое чувство, и при том в такой
сильной степени, что индивид очень легко жертвует своим личным интересом в
пользу интереса общества. Эго - вполне противоположное его натуре свойство,
на которое человек способен лишь в качестве составной части массы"

Эту последнюю фразу мы возьмем впоследствии как обоснование для
предположения большой значимости.

"Третья и притом важнейшая причина обуславливает у объединенных в массу
индивидов особые качества, совершенно противоположные качествам индивида
изолированного. Я имею в виду внушаемость, причем упомянутая заражаемость
является лишь ее последствием. Для понимания этого явления уместно
восстановить в памяти новые открытия физиологии. Мы теперь знаем, |тг. при
почсщи pJJHoooptiJiibiK процедур человека можно привесчи в такое состояние,
что он после потери всей своей сознательной личности повинуется всем
внушениям лица, лишившего его сознания своей личности, и что он совершает
действия, самым резким образом противоречащие его характеру и навыкам И вот
самые тщательные наблюдения показали, что индивид, находящийся в
продолжение некоторого времени в лоне активной массы, впадает вскоре
вследствие излучений, исходящих от нее, или по какой-либо другой
неизвестной причине - в особое состояние, весьма близкое к
"зачарованности", овладевающей загипнотизированным под влиянием гипнотизера
. Сознательная личность совершенно утеряна, воля и способность различения
отсутствуют, все чувства и мысли ориентированы в на правлении, указанном
гипнотизером.

Таково, приблизительно, и состояние индивида, принадлежащего к
психологической массе Он больше не сознает своих действий Как у человека
под гипнозом, так и у него известные способности мои т быть изъяты, а
другие доведены до степени величайшей интенсивности. Под влиянием внушения
он в непреодолимом порыве приступит к выполнению определенных действий И
это неистовство у масс еще непреодалимее, чем у загипнотизированного, ибо
равное для всех индивидов внушение возрастает в силу взаимодействия

"Следовательно, главные отличительные признаки находящегося в массе
индивида таковы, исчезновение сознательной личности, преобладание
бессознательной личности, ориентация мыслей и чувств в одном и том же
направлении вследствие внушения и заряжения, тенденция к безотлагательному
осуществлению внушенных идей. Индивид не является больше самим собой, он
стал безвольным автоматом"

Я привел эту цитату так подробно, чтобы подтвердить, что Ле Бон
действительно признает состояние индивида в массе состоянием гипнотическим,
а не только его с таковым сравнивает. Мы не намереваемся противоречить, но
хотим все же подчеркнуть, что последние две причины изменения отдельного
человека в массе, а именно: заражаемость и повышенная внушаемость -
очевидно, не однородны, так как ведь заражение тоже должно быть проявлением
внушаемости Нам кажется, что и воздействия обоих моментов у Ле Бона
недостаточно четко разграничены Может быть, мы лучше всего истолкуем его
высказывания, если отнесем заражение к влиянию друг на друга отдельных
членов массы, а явления внушения в массе, равные феноменам гипнотического
влияния, - к другому источнику. Но к какому? Тут мы замечаем явный пробел:
у Ле Бона не упоминается центральная фигура сравнения с гипнозом, а именно
лицо, которое массе заменяет гипнотизера Но он все же указывает на различие
между этим не разъясненным "зачаровывающим" влиянием и тем заражающим
воздействием, оказываемым друг на друга отдельными индивидами, благодаря
'которому усиливается первоначальное внушение.

Приведем еще одну важную точку зрения для суждения о массовом индивиде: -
"Кроме того, одним лишь фактом своей принадлежности к организованной массе
человек спускается на несколько ступеней ниже по лестнице цивилизации.
Будучи единичным, он был, может быть, образованным индивидом, в массе он -
варвар, то есть существо, обусловленное первичными позывами. Он обладает
спонтанностью, порывистостью, дикостью, а также и энтузиазмом и героизмом
примитивных существ". Затем Ле Бон особо останавливается на снижении
интеллектуальных достижении, происходящем у человека при растворении его в
массе'.

Оставим теперь отдельного человека и обратимся к описанию массовой души в
изложении Ле Бона. В нем нет моментов, происхождение и классификация
которых затруднила бы психоаналитика. Ле Бон указывает нам путь,
подтверждая соответствие между душевлой жизнью примитивного человека и
ребенка.

Масса импульсивна, изменчива и возбудима. Ею почти исключительно руководит
бессознательное2. Импульсы, которым повинуется масса, могут быть, смотря по
обстоятельствам, благородными или жестокими, героическими или трусливыми,
но во всех случаях они столь повелительны, что не дают проявляться не
только личному интересу, но даже инстинкту самосохранения. Ничто у нее не
бывает преднамеренным. Если она и страстно желает чего-нибудь, то всегда не
надолго, она неспособна к постоянству воли. Она не выносит отсрочки между
желанием и осуществлением желаемого. Она чувствует себя всемогущей, у
индивида в массе исчезает понятие невозможного.

Масса легковерна и чрезвычайно легко поддается влиянию, она некритична,
неправдоподобного для нее не существует. Она думает образами, порождающими
друг друга ассоциативно, - как это бывает у отдельного человека, когда он
свободно фантазирует, - не выверяющимися разумом на соответствие с
действительностью. Чувства массы всегда просты и весьма гиперболичны.
Масса, таким образом, не знает ни сомнений, ни неуверенности'.

Масса немедленно доходит до крайности, высказанное подозрение сразу же
превращается у нее в непоколебимую уверенность, зерно антипатии - в дикую
ненависть.

Склонную ко всем крайностям массу и возбуждают тоже лишь чрезмерные
раздражения. Тот, кто хочет на нее влиять, не нуждается в логической
проверке своей аргументации, ему подобает живописать ярчайшими красками,
преувеличивать и всегда повторять то же самое.

Так как масса в истинности или ложности чего-либо не сомневается и при этом
сознает свою громадную силу, она столь же нетерпима, как и подвластна
авторитету. Она уважает силу, добротой же, которая представляется ей всего
лишь разновидностью слабости, руководствуется лишь в незначительной мере.
От своего героя она требует силы, даже насилия. Она хочет, чтобы ею владели
и ее подавляли, хочет бояться своего господина. Будучи в основе своей
вполне консервативной, у нее глубокое отвращение ко всем новшествам и
прогрессу и безграничное благоговение перед традицией.

Для правильного суждения о нравственности масс следует принять во внимание,
что при совместном пребывании индивидов массы у них отпадают все
индивидуальные тормозящие моменты и просыпаются для свободного
удовлетворения первичных позывов все жестокие, грубые, разрушительные
инстинкты, дремлющие в отдельной особи как пережитки первобытных времен.
Но, под влиянием внушения, массы способны и на большое самоотречение,
бескорыстие и преданность идеалу. В то время как у изолированного индивида
едва ли не единственным побуждающим стимулом является личная польза, в
массе этот стимул преобладает очень редко. Можно говорить о повышении
нравственного уровня отдельного человека под воздействием массы. Хотя и
интеллектуальные достижения массы всегда много ниже достижений отдельного
человека, ее поведение может как намного превышать уровень индивида, так и
намного ему уступать.

Некоторые другие черты в характеристике Ле Бона подтверждают право
отождествить массовую душу с душой примитивного человека. У масс могут
сосуществовать и согласоваться самые противоположные идеи, без того чтобы
из их логического противоречия возник конфликт. То же самое мы находим в
бессознательной душевной жизни отдельных людей, детей и невротиков, как это
давно доказано психоанализом'. ' Амбивалентные эмоциональные переживания
маленького ребенка к близким ему людям могут долгое время сосуществовать,
причем выражение одного из них не мешает выражению противоположного. Если,
наконец, все же возникает конфликт, то он разрешается тем, что ребенок
меняет объект и переносит одно из амбивалентных душевных движений на другое
лицо. Из истории развития невроза у взрослого человека мы также можем
узнать, что подавленное душевное переживание часто долгое время продолжает
жить в бессознательных и даже сознательных фантазиях, содержание которых,
конечно, прямо противоположно доминирующему стремлению, причем эта
противоположность не вызывает, однако, активного противодействия "Я" к
тому, что было им отброшено. Это "Я" часто довольно долго потворствует
фантазии. Но затем внезапно, обычно вследствие повышения аффективного
характера фантазии, конфликт между фантазией и "Я" разверзается со всеми
своими последствиям".

Далее, масса подпадает под поистине магическую власть слов, которые
способны вызывать в массовой душе страшнейшие бури или же эти бури
укрощать. "Разумом и доказательствами против определенных слов и формул
борьбы не поведешь. Стоит их произнести с благоговением, как физиономии
тотчас выражают почтение и головы склоняются. Многие усматривают в них
стихийные силы или силы сверхъестественные. Вспомним только о табу имен у
примитивных народов, о магических силах, которые заключаются для них в
именах и словах. И наконец: массы никогда не знали жажды истины. Они
требуют иллюзий, без которых они не могут жить. Ирреальное для них всегда
имеет приоритет перед реальным, нереальное влияет на них почти так же
сильно, как реальное. Массы имеют явную тенденцию не видеть между ними
разницы. Это преобладание жизни фантазии, а также иллюзии, создаваемой не
исполнившимся желанием, определяет, как мы утверждаем, психологию неврозов.
Мы нашли, что для невротиков существенна не обычная объективная, а
психическая реальность. Истерический симптом основывается на фантазии, а не
на повторении действительного переживания, невротическая навязчивая идея
сознания вины - на злом намерении, никогда не дошедшем до осуществления.
Да, как во сне и под гипнозом, проверка на реальность в душевной
деятельности массы отступает перед интенсивностью аффективных, порожденных
желанием импульсов.

Мысли Ле Бона о вождях масс изложены менее исчерпывающим образом, и
закономерности остаются недостаточно выясненными. Он думает, что как только
живые существа собраны воедино в определенном числе, все равно, будь то
стадо животных или человеческая толпа, они инстинктивно ставят себя под
авторитет главы. Масса - послушное стадо, которое не в силах жить без
господина. У нее такая жажда подчинения, что она инстинктивно подчиняется
каждому, кто назовет себя ее властелином.

Хотя потребность массы идет вождю навстречу, он все же должен
соответствовать этой потребности своими личными качествами. Он должен быть
сам захвачен глубокой верой (в идею), чтобы пробудить эту веру в массе; он
должен обладать сильной импонирующей волей, которую переймет от него
безвольная масса. Далее Ле Бон обсуждает разновидности вождей и средства,
которыми они влияют на массы. В общем, он считает, что вожди становятся
влиятельными благодаря тем идеям, к которым сами они относятся фанатически.

Этим идеям, как и вождям, он приписывает помимо этого таинственную,
неотразимую власть, называемую им "престижем". Престиж есть своего рода
господство, которое возымел над ними индивид, деяние или идея. Оно
парализует всю нашу способность к критике и исполняет нас удивлением и
уважением. Оно вызывает очевидно, чувство, похожее на завороженность
гипноза.

Ле Бон различает приобретенный или искусственный, и личный престиж. Первый,
в случае людей, присваивается благодаря имени, богатству, репутации, в
случае же воззрений, художественных произведении и т. п. - посредством
традиции. Так как во всех случаях это касается прошлого, то мало поможет
пониманию этого загадочного влияния. Личным престижем обладают немногие
люди, и благодаря ему они делаются вождями. Престиж подчиняет им всех и вся
как бы под действием волшебных чар. Каждый престиж зависит однако от успеха
и теряется после неудач. У нас нет впечатления, что роль вождей и ударение
на престиж приведены у Ле Бона в надлежащее соответствие с блестяще им
выполненной характеристикой массовой души.


----------------------------------------------------------------------------
              III. ДРУГИЕ ОЦЕНКИ КОЛЛЕКТИВНОЙ ДУШЕВНОЙ ЖИЗНИ

Мы воспользовались данной Ле Боном характеристикой в качестве введения, так
как она, в подчеркивании бессознательной душевной жизни, в столь большой
мере совпадает со взглядами нашей собственной психологии. Но теперь нужно
добавить, что, в сущности, ни одно утверждение этого автора не содержит
ничего нового. Все, что он говорит отрицательного и дискредитирующего о
проявлениях массовой души, так же определенно и так же враждебно говорили
еще до него другие, и повторяется в том же духе с древнейших времен
мыслителями, государственными деятелями и поэтами. Оба тезиса, содержащие
наиболее важные взгляды Ле Бона, а именно - о торможении коллективом
интеллектуальной деятельности и о повышении в массе аффективности - были
незадолго до того сформулированы Зигеле. В сущности, лично Ле Бону
принадлежит только его точка зрения на бессознательное и сравнение с
душевной жизнью первобытных людей, но и на эту тему неоднократно
высказывались до него и другие.

Более того: описание и оценка массовой души Ле Боном и другими весьма часто
подвергались критике. Нет сомнения, что они правильно наблюдали все
вышеописанные феномены массовой души, однако можно заметить и другие, как
раз противоположно действующие проявления массообразования, приводящие нас
к гораздо более высокой оценке массовой души.

Ведь и Ле Бон готов был признать, что нравственный облик массы в иных
случаях бывает выше, чем нравственность составляющих ее индивидов, и что
только совокупность людей способна к высокому бескорыстию и преданности.

"Личная выгода является едва ли не единственной побудительной причиной у
изолированного индивида, однако у массы она преобладает весьма редко".

Другие заявляют, что, в сущности, только общество является тем, что
предписывает человеку нормы его нравственности, отдельный же человек, как
правило, от этих высоких требований .каким-то образом отстает.: Еще и
другое: при исключительных обстоятельствах в коллективности возникает
энтузиазм, благодаря которому совершены замечательнейшие массовые подвиги.

Что касается интеллектуальных достижений, то все же продолжает оставаться
неоспоримым, что великие решения мыслительной работы, чреватые
последствиями открытия, и разрешение проблем возможны лишь отдельному
человеку, трудящемуся в уединении. Но и массовая душа способна на
гениальное духовное творчество, и это прежде всего доказывает сам язык, а
также народная песня, фольклор и другое. И, кроме того, остается
нерешенным, насколько мыслитель или поэт обязан стимулам, полученным им от
массы, среди которой он живет, и не является ли он скорее завершителем
душевной работы, в которой одновременно участвовали и другие.

Ввиду этой полной противоречивости может показаться, что работа массовой
психологии не должна увенчиваться результатами. А между тем есть
обнадеживающие моменты, которые нетрудно найти. Вероятно, в понятие "масс"
были включены весьма различные образования, которые нуждаются в
разграничении. Данные Зигеле, Ле Бона и другие относятся к массам
недолговечного рода, т. е. к таким, которые быстро скучиваются из
разнородных индивидов, объединяемых каким-нибудь преходящим интересом.
Совершенно очевидно, что на работы этих авторов повлияли характеры
революционных масс, особенно времен Великой французской революции.
Противоположные утверждения исходят из оценки тех устойчивых масс или
общественных образований, в которых люди живут, которые воплощаются в
общественных учреждениях. Массы первого рода являются как бы надстройкой
над массами второго рода, подобно кратким, но высоким морским волнам над
длительной мертвой зыбью.

Мак Дугалл в своей книге исходит из этого вышеупомянутого противоречия и
находит его разрешение в организационном моменте. В простейшем случае, -
говорит он, - масса вообще не имеет никакой или почти никакой организации.
Он называет такую массу толпой. Однако признает, что толпа людская едва ли
может образоваться без того, чтобы в ней не появились хотя бы первые
признаки организации, и что как раз у этих простейших масс особенно легко
заметить некоторые основные факты коллективной психологии. Для того, чтобы
из случайно скученных членов людской толпы образовалось нечто вроде массы в
психологическом смысле, необходимо условие, чтобы эти отдельные единицы
имели между собой что-нибудь общее: общий интерес к одному объему,
аналогичную при известной ситуации душевную направленность и, вследствие
этого, известную степень способности влиять друг на друга. Чем сильнее это
духовное единство, тем легче из отдельных людей образуется психологическая
масса и тем более наглядны проявления "массовой души".

Самым удивительным и вместе с тем важным феноменом массы является повышение
аффективности, вызванное в каждом отдельном ее члене. Можно сказать, по
мнению Мак Дугалла, что аффекты человека едва ли дорастают до такой силы,
как это бывает в массе, а, кроме того, для участников является наслаждением
так безудержно предаваться своим страстям, при этом растворяясь в массе,
теряя чувство своей индивидуальной обособленности. Мак Дугалл объясняет эту
захваченность индивидов в общий поток особым ,т. е. уже знакомым нам
эмоциональным заражением. Факт тот, что наблюдаемые признаки состояния
аффекта способны автоматически вызвать у наблюдателя тот же самый аффект.
Это автоматическое принуждение тем сильнее, чем больше количество лиц, в
которых одновременно наблюдается проявление того же аффекта. Тогда
замолкает критическая способность личности, и человек отдается аффекту. Но
при этом он повышает возбуждение у тех, кто на него повлияли, и таким
образом аффективный заряд отдельных лиц повышается взаимной индукцией. При
этом возникает несомненно нечто вроде вынужденности подражать другим,
оставаться в созвучии с "множеством". У более грубых и элементарных чувств
наибольшие перспективы распространяться в массе именно таким образом.

Этому механизму возрастания аффекта благоприятствуют и некоторые другие
исходящие от массы влияния. Масса производит на отдельного человека
впечатление неограниченной мощи и непреодолимой опасности. На мгновение она
заменяет все человеческое общество, являющееся носителем авторитета,
наказаний которого страшились и во имя которого себя столь ограничивали.
Совершенно очевидна опасность массе противоречить, и можно себя
обезопасить, следуя окружающему тебя примеру, то есть, иной раз даже "по
волчьи воя". Слушаясь нового авторитета индивид может выключить свою
прежнюю "совесть", предавшись при этом соблазну услады, безусловно
испытываемой при отбрасывании торможения. Поэтому не столь уж удивительно,
если мы наблюдаем человека, в массе совершающего или приветствующего
действия, от которых он в своих привычных условиях отвернулся бы. Мы вправе
надеяться, что благодаря этим наблюдениям рассеем тьму, обычно окутывающую
загадочное слово "внушение".

Мак Дугалл не оспаривает тезиса о коллективном снижении интеллекта масс. Он
говорит, что более незначительные интеллекты снижают более высокие до
своего уровня. Деятельность последних затруднена, так как нарастание
эффективности вообще создает неблагоприятные условия для правильной
духовной работы; имеет влияние и то, что отдельный человек запуган массой и
его мыслительная работа не свободна; а, кроме того, в массе понижается
сознание ответственности отдельного человека за свои действия.

Окончательное суждение о психической деятельности простой
"неорганизованной" массы у Мак Дугалла не более благосклонно, чем у Ле
Бона. Такая масса крайне возбудима, импульсивна, страстна, неустойчива,
непоследовательна и нерешительна и притом в своих действиях всегда готова к
крайностям, ей доступны лишь более грубые страсти и более элементарные
чувства, она чрезвычайно поддается внушению, рассуждает легкомысленно,
опрометчива в суждениях и способна воспринимать лишь простейшие и наименее
совершенные выводы и аргументы, массу легко направлять и легко ее потрясти,
она лишена самосознания, самоуважения и чувства ответственности, но дает
сознанию собственной мощи толкать ее на такие злодеяния, каких мы можем
ожидать лишь от абсолютной и безответственной власти. Она ведет себя скорее
как невоспитанный ребенок или как оставшийся без надзора страстный дикарь,
лопавший в чуждую для него обстановку; в худших слу-1аях ее поведение
больше похоже на поведение стаи диких животных, чем на поведение
человеческих существ.

Так как Мак Дугалл противопоставляет поведение высоко организованной массы
описанному выше, нам будет чрезвычайно интересно, в чем же состоит эта
организация и какими моментами она создается. Автор насчитывает пять таких
"principal conditions" поднятие душевной жизни массы на более высокий
уровень.

Первое основное условие - известная степень постоянства состава массы. Оно
может быть материальным или формальным. Первый случай - если те же лица
остаются в массе более продолжительное время, второй - если внутри самой
массы создаются известные должности, на которые последовательно назначаются
сменяющие друг друга лица. .Второе условие в том, чтобы отдельный человек
массы составил себе определенное представление о природе, функциях,
достижениях и требованиях массы, чтобы таким образом у него создалось
эмоциональное отношение к массе, как целому.

Третье - чтобы масса вступила в отношения с другими сходными, но во многих
случаях и отличными от нее, массовыми образованиями, чтобы она даже
соперничала с ними.

Четвертое - наличие в массе традиций, обычаев и установлении, особенно
таких, которые касаются отношений членов массы между собой.

Пятое - наличие в массе подразделений, выражающихся в специализации и
дифференциации работы каждого отдельного человека. Согласно Мак Дугаллу,
осуществление этих условий устраняет психические дефекты образования массы.
Защита против снижения коллективом достижений интеллигенции - в отстранении
массы от решения интеллектуальных заданий и в передаче их отдельным лицам.
Нам кажется, что условие, которое Мак Дугалл называет "организацией" массы,
с большим основанием можно было бы описать иначе. Задача состоит в том.
чтобы придать массе именно те качества, которые были характерны для
отдельного индивида и были потушены у него при включении в массу. Ведь у
индивида вне массы было свое постоянство и самосознание, свои традиции и
привычки, своя рабочая производительность и свое место; он держался
обособленно от других и с ними соперничал. Эти своеобразие он потерял на
некоторое время своим включением в не "организованную" массу. Если признать
целью развитие в массе качеств отдельного индивида, то невольно
припоминается содержательное замечание В. Троттера, который в тенденции к
образованию масс видит биологическое продолжение многоклеточности всех
высших организмов.







----------------------------------------------------------------------------
                           IV. ВНУШЕНИЕ И ЛИБИДО

Мы исходили из основного факта, что в отдельном индивиде, находящемся в
массе, под ее влиянием часто происходят глубокие изменения его душевной
деятельности. Его аффективность чрезвычайно повышается, а его
интеллектуальные достижения заметно понижаются, и оба процесса происходят,
по-видимому, в направлении уравнения себя с другими массовыми индивидами.
Этот результат может быть достигнут лишь в том случае, если индивид
перестанет тормозить свойственные ему первичные позывы и откажется от
удовлетворения своих склонностей привычным для него образом. Мы слышали,
что эти часто нежелательные последствия хотя бы частично могут быть
устранены более высокой "организацией" массы, но эго не опровергает
основного факта массовой психологии - обоих тезисов о повышении аффектов и
снижении мыслительной работы в примитивной массе. Нам интересно найти
психологическое объяснение душевного изменения, происходящего в отдельном
человеке под влиянием массы.

Рациональные моменты, как например, вышеупомянутая запутанность отдельного
человека, т. е. действие его инстинкта самосохранения, очевидно, не
покрывают наблюдаемых феноменов. Авторы по социологии и массовой психологии
предлагают нам обычно в качестве объяснения одно и то же, хотя иногда под
сменяющими друг друга названиями, а именно: магическое слово "внушение".
Тард назвал его "подражанием", но мы больше соглашаемся с автором, который
поясняет, что подражание включено понятие внушения и представляет собой
лишь его следствие. Ле Бон ясе непонятное в социальных явлениях относит к
действию двух факторов: к взаимному внушению отдельных лиц и к престижа
вождей. Но престиж опять-таки проявляется лишь в способности производить
внушение. Следуя Мак Дугаллу, мы одно время думали, что его принцип
"первичной индукции аффекта" делает излишним принятие факта внушения. Но
при дальнейшем рассмотрении мы ведь должны убедиться, что этот принцип
возвращает нас к уже известным понятиям "подражания" или "заражения",
только с определенным подчеркиванием аффективного момента. Нет сомнения,
что у нас имеется тенденция впасть в тот аффект, признаки которого мы
замечаем в другом человеке, но как часто мы с успехом сопротивляемся этой
тенденции, отвергаем аффект, как часто реагируем совсем противоположным
образом? Так почему же мы как правило, поддаемся этому заражению в массе?
Приходится опять-таки сказать, что это внушающее влияние массы; оно
принуждает нас повиноваться тенденции подражания, оно индуцирует в нас
аффект Впрочем, читая Мак Дугалла, мы и вообще никак не можем обойтись без
понятия внушения. И он, и другие повторяют, что массы отличаются особой
внушаемостью.

Все вышесказанное подготовляет утверждение, что внушение (вернее,
восприятие внушения) является далее неразложимым прафеноменом, основным
фактом душевной жизни человека. Так считал и Бернгейм, изумительное
искусство которого я имел случай наблюдать в 1889 г. Но и тогда я видел
глухое сопротивление этой тирании внушения. Когда больной сопротивлялся и
на него кричали: "Да что же вы делаете? Vous vous contresuggestionnez", то
я говорил себе, что это явная несправедливость и насилие. Человек, конечно,
имеет право на противовнушение, если его пытаются подчинить путем внушения.
Мой протест принял затем форму возмущения против того, что внушение,
которое все объясняет, само должно быть от объяснений отстранено. По поводу
внушения я повторял давний шутливый вопрос:
 Христофор несет Христа, А Христос - весь мир, Скажи-ка, а куда Упиралась
Христофорова нога?
Когда теперь, после почти тридцатилетнего перерыва, я снова обращаюсь к
загадке внушения, то нахожу, что ничего тут не изменилось. Утверждая это, я
ведь имею право не учитывать одно исключение, доказывающее как раз влияние
психоанализа. Я вижу, что сейчас прилагают особые усилия, чтобы правильно
сформулировать понятие внушения, т. е. общепринятое значение этого слова;
это отнюдь не излишне, так как оно все чаще употребляется в расширенном
значении и скоро будет обозначать любое влияние; в английском языке, напр.,
"to suggest, suggestion" соответствует нашему "настоятельно предлагать" и
нашему "толчок к чему-нибудь". Но до сих пор не дано объяснения о сущности
"внушения", т. е. о тех условиях, при которых влияние возникает без
достаточных логических обоснований. Я мог бы подкрепить это утверждение
анализом литературы за последние тридцать лет, но надобность в этом
отпадает, так как мне стало известным, что подготовляется к изданию
обширный труд, ставящий себе именно эту задачу.

Вместо этого я сделаю попытку применить для уяснения массовой психологии
понятие либидо, которое сослужило нам такую службу при изучении
психоневрозов.

Либидо есть термин из области учения об аффективности. Мы называем так
энергию тех первичных позывов, которые имеют дело со всем тем, что можно
обобщить понятием любви. Мы представляем себе эту энергию как
количественную величину, - хотя в настоящее время еще неизмеримую. Суть
того, что мы называем любовью, есть, конечно, то. что обычно называют
любовью и что воспевается поэтами, - половая любовь с конечною целью
полового совокупления.

Мы, однако, не отделяем всего того, что вообще в какой-либо мере связано с
понятием любви, т. е., с одной стороны, - любовь к себе, с другой стороны,
- любовь родителей, любовь детей, дружбу и общечеловеческую любовь, не
отделяем и преданности конкретным предметам или абстрактным идеям. Наше
оправдание в том, что психоанализ научил нас рассматривать все эти
стремления как выражение одних и тех же побуждений первичных позывов,
влекущих два пола к половому совокуплению, при иных обстоятельствах от
сексуальной цели оттесняемых или на пути к ее достижению
приостанавливаемых, в конечном же итоге, всегда сохраняющих свою
первоначальную природу, в степени, достаточной для того, чтобы обнаруживать
свое тождество (самопожертвование, стремление к сближению).

Мы, таким образом, думаем, что словом "любовь" в его многообразных
применениях язык создал вполне оправданное сообщение и что мы с успехом
можем применять это слово в наших научных обсуждениях и повествованиях.
Принятием этого решения психоанализ вызвал бурю возмущения, как если бы он
был повинен и кощунственном нововведении. А между тем, этим "расширенным"
пониманием любви психоанализ не создал ничего оригинального. В своем
происхождении, действии и отношении к половой любви "Эрос" Платона
совершенно конгруэнтен нашему понятию любовной силы психоаналитического
либидо. В частности, это до казали Нахмансон и Пфистер, а когда, апостол
Павел в знаменитом Послании к Коринфянам превыше всего прославляет любовь,
он понимает ее, конечно, именно в этом "расширенном" смысле', из чего
следует, что люди не всегда серьезно относятся к своим великим мыслителям,
даже якобы весьма ими восхищаясь.

Эти первичные .любовные позывы психоанализ ароsteriori и с момента их
возникновения называет первичными сексуальными позывами. Большинство
"образованных" восприняло такое наименование как оскорбление и отомстило за
это, бросив психоанализу упрек в "пансексуализме". Кто видит в сексуальном
нечто по стыдное и унизительное для человеческой природы, волен, конечно,
пользоваться более аристократические выражениями - эрос и эротика. Я бы и
сам с самой начала мог так поступить, избегнув, таким образом множества
упреков. Но я не хотел этого, так как я по мере возможности, избегаю
робости. Никогда не известно, куда таким образом попадешь. Сначала ус
тупишь на словах, а постепенно и по существу. Я не могу согласиться с тем,
что стыд перед сексуальностью- заслуга; ведь греческое слово эрос, которому
подобает смягчить предосудительность, есть не что иное, как перевод нашего
слова любовь; и, наконец, тот, на кого работает время, может уступок не
делать.

Итак, мы попытаемся начать с предпосылки, что любовные отношения (выражаясь
безлично, - эмоциональные связи) представляют собой также и сущность
массовой .души. Вспомним, что авторы о таковых не говорят. То, что им бы
соответствовало, очевидно скрыто за ширмой - перегородкой - внушения. Наши
ожидания пока основываются на двух мимолетных мыслях. Во-первых, что масса,
очевидно, объединяется некоей силой. Но какой же силе можно скорее всего
приписать это действие, как не эросу, все в мире объединяющему? Во-вторых,
когда отдельный индивид теряет свое своеобразие и позволяет другим на себя
влиять, в массе создается впечатление, что он делает это, потому что в нем
существует потребность быть скорее в согласии с другими, а не в
противоборстве, т. е„ может быть, все-таки "из любви" к ним.







----------------------------------------------------------------------------
               V. ДВЕ ИСКУССТВЕННЫЕ МАССЫ: ЦЕРКОВЬ И ВОЙСКО

Припомним из морфологии масс, что можно наблюдать очень различные виды, а
также противоположные направления в развитии масс. Есть очень текучие массы
и в высшей степени постоянные; гомогенные, состоящие из однородных
индивидов, и не гомогенные; естественные и искусственные, которым для
сплоченности нужно также внешнее принуждение; примитивные и высоко
организованные, с четкими подразделениями. По некоторым основаниям -
понимание которых пока неясно - мы хотели бы особо отметить различие, на
которое другие авторы обращали, пожалуй, слишком мало внимания; я имею в
виду различие между массами, где вождь отсутствует, и массами,
возглавляемыми вождями. В противоположность обыкновению, мы начнем наше
исследование не с относительно простых, а с высоко организованных,
постоянных, искусственных масс. Наиболее интересными примерами таких
массовых образований являются церковь, объединение верующих, и армия,
войско.

И церковь и войско представляют собой искусственные массы, т. е. такие, где
необходимо известное внешнее принуждение, чтобы удержать их от распадения"
и задержать изменения их структуры. Как правило, никого не спрашивают или
никому не предоставляют выбора, хочет ли он быть членом такой массы или
нет; попытка выхода обычно преследуется или строго наказывается, или же
выход связан с совершенно определенными условиями. Нас в настоящий момент
совсем не интересует, почему именно эти общественные образования нуждаются
в такой особой охране. Нас привлекает лишь то, что в этих
высокоорганизованных, тщательно защищенных от распада массах с большой
отчетливостью выявляются известные взаимоотношения, которые гораздо менее
ясны в других.

В церкви (мы с успехом можем взять для примера католическую церковь), как и
в войске, - как бы различны они ни были в остальном - культивируется одно и
то же обманное представление (иллюзия), а именно, что имеется верховный
властитель (в католической церкви Христос, в войске - полководец), каждого
отдельного члена массы любящий равной любовью. На этой иллюзии держится
все; если ее отбросить, распадутся тотчас же, поскольку это допустило бы
внешнее принуждение, как церковь, так и войско. Об этой равной любви
Христос заявляет совершенно определенно: "Что сотворите единому из малых
сих, сотворите Мне". К каждому члену этой верующей массы Он уносится как
добрый старший брат, является для них заменой отца. Все требования,
предъявляемые отдельным людям, являются выводом из этой любви Христовой.
Церковь проникнута демократическим духом именно потому, что перед Христом
все равны, все имеют равную часть Его любви. Не без глубокого основания
подчеркивается сходство церкви с семьей, и верующие называют себя братьями
во Христе, т. е братьями по любви, которую питает к ним Христос. Нет
никакою сомнения, что связь каждого члена церкви с Христом является
одновременно и причиной связи между членами массы. Подобное относится и к
войску; полководец. - отец, одинаково любящий всех своих солдат, и поэтому
они сотоварищи. В смысле структуры войско отличается от церкви тем, что
состоит из ступенчатого построения масс. Каждый капитан в то же время и
полководец и отец своей роты, каждый фельдфебель - своего взвода. Правда, и
церковь выработала подобную иерархию, но она не играет в ней той же
экономической роли, так как за Христом можно признать больше
осведомленности и озабоченности об отдельном человеке, чем за
полководцем-человеком. Против этого понимания либидинозной структуры армии
нам, конечно, по праву возразят, что здесь не отводится места идеям
отечества, национальной славы и другим, столь важным для спаянности армии.
Мы отвечаем, что это иной, не столь простой случай объединения в массу, н,
как показывают примеры великих военачальников - Цезаря, Валленштейна и
Наполеона, - такие идеи для прочности армии не обязательны О возможной
замене вождя вдохновляющей идеей и соотношениях между обоими мы коротко
скажем ниже. Пренебрежение к этому либидинозному фактору в ар-м"и, даже в
том случае, если действенным является не он один, кажется нам не только
теоретическим недостатком, но и практической опасностью. Прусский
милитаризм, который был столь же непсихологичен, как и немецкая наука,
может быть, убедился в этом в Великую Мировую Войну. Военные неврозы,
разложившие германскую армию, признаны по большей части выражением протеста
отдельного человека против роли, которая отводилась ему в армии. Согласно
сообщениям Э. Зиммеля, можно утверждать, что среди причин, вызывавших
заболевания, наиболее частой было черствое обращение начальников с рядовым
человеком из народа. При лучшей оценке этого требования либидо не столь
легко заставили бы, очевидно, в себя поверить невероятные обещания
четырнадцати пунктов, сделанные американским президентом, и великолепный
инструмент не сломался бы в руках германских военных "искусников".

Отметим, что в этих двух искусственных массах каждый отдельный человек
либидинозно связан, с одной стороны, с вождем (Христом, полководцем), а с
другой стороны -- с другими массовыми индивидами. Каково взаимоотношение
этих двух связей, однородны ли они и равноценны, и как их следовало бы
описать психологически - будет делом дальнейшего исследования. Но мы
осмеливаемся уже теперь слегка упрекнуть других авторов за недооценку
3'начения вождя для психологии масс. Наш собственный выбор первого объекта
исследования поставил нас в гораздо более выгодное положение. Нам кажется,
что мы стоим на правильном пути, который может разъяснить главное явление
массовой психологии - несвободу в массе отдельного человека. Если каждый
отдельный индивид в такой широкой степени эмоционально связан в двух
направлениях, то из этого условия нам .нетрудно будет вывести наблюдаемое
изменение и ограничение его личности.

Сущностью массы являются ее либидиозные связи, на это указывает и феномен
паники, который лучше всего изучать на военных массах. Паника возникает.
когда масса разлагается. Характеристика паники в том, что г1и один приказ
начальника не удостаивается более внимания, и каждый печется о себе, с
другими не считаясь. Взаимные связи прекратились, и безудержно вырывается
на свободу гигантский бессмысленный страх Конечно, и здесь легко возразить,
что происходит как раз обратное: страх возрос до такой степени, что
оказался сильнее всех связей и забот о других. Мак Дугалл даже приводит
момент паники (правда, не военной) как образец подчеркнутого им повышения
аффектов через заражение. Но здесь этот рациональный способ объяснения
совершенно ошибочен. Ведь нужно объяснить, почему именно страх столь
гигантски возрос. Нельзя взваливать вину на степень опасности, так как та
же армия, теперь охваченная паникой, безукоризненно противостояла подобной
и даже большей опасности; именно в этом и состоит сущность паники, что она
непропорциональна грозящей опасности, часто вспыхивая по ничтожнейшему
поводу. Если в момент панического страха отдельный индивид начинает печься
только лишь о себе самом, то этим он доказывает, что аффективные связи, до
этого для него опасность снижавшие, прекратились. Теперь, когда он с
опасностью один на один, он, конечно, оценивает ее выше. Суть,
следовательно, в том, что панический страх предполагает ослабление
либидинозной структуры массы и вполне оправданно на это ослабление
реагирует, а никак не наоборот, т. e., что будто бы либидиозные связи массы
гибнут от страха перед опасностью Эти замечания отнюдь не противоречат
утверждению, что страх в массе возрастает до чудовищных размеров вследствие
индукции (заражения). Точка зрения Мак Дугалла безусловно справедлива для
случая, когда сама опасность реально велика и когда масса не связана
сильными эмоциями. Как пример, можно привести пожар в театре или другом
увеселительном месте Для нас же важен приведенный пример, когда воинская
часть охватывается паникой, а между тем опасность не больше привычной и до
этого неоднократно этой же воинской частью стойко переносилась. Нельзя
ожидать, что употребление слова "паника" установлено четко и ясно. Иногда
так называют всякий массовый страх, а иногда страх отдельного человека,
если этот страх переходит все пределы, а часто это название применяется в
том случае, если вспышка страха поводом не оправдана. Если взять слово
"паника" в смысле массового страха, можно установить широкую аналогию.
Страх у индивида вызывается или размерами опасности или прекращением связей
(либидинозной заряженности). Последнее есть случай невротического страха
Таким же образом паника возникает при усилении грозящей всем опасности или
из-за прекращения объединяющих массу эмоциональных связей, и этот последний
случай аналогичен невротическому страху (ср. глубокую по мысли но несколько
фантастическую статью Бэла фон Фел седь).

Если согласиться с Мак Дугаллом. считающим панику одним из самых четких
результатов "group mind", приходишь к парадоксу, что эта массовая душа в
одном из самых разительных своих проявлений самое себя уничтожает Не может
быть сомнения, что паника означает разложение массы. Следствием же является
прекращение всякого учета чужих интересов, обычно делающегося отдельными
членами массы по отношению друг к другу.

Типичный повод для взрыва паники приблизительно таков, как его описывает
Нестрои в пародии на драму Геббеля "Юдифь и Олоферн". Воин кричит.
"Полководец лишился головы!", и сразу все ассирийцы обращаются в бегство.
Потеря, в каком-то смысле, полководца, психоз по случаю потери порождают
панику, причем опасность остается тон же; если порывается связь с вождем,
то, как правило, порываются и взаимные связи между массовыми индивидами.
Масса рассыпается, как рассыпается при опыте Болонская склянка, у которой
отломали верхушку.

Не так легко наблюдать разложение религиозной массы. Недавно мне попался
английский роман, написанный католиком и рекомендованный мне лондонским
епископом. Возможность такого разложения и его последствия описываются
весьма искусно и, на мой взгляд, правдиво. Перенося нас в далекое прошлое,
роман повествует, как заговорщикам, врагам имени Христова и христианской
веры, удается якобы обнаружить в Иерусалиме гробницу со словами Иосифа
Аримафейского, сознающегося, что из благоговейных побуждений на третий день
после погребения он тайно извлек тело Христа из гроба и похоронил именно
здесь. Этим раз навсегда покончено с верой в Воскресение Христа и Его
божественную природу, а влечет это археологическое открытие за собой
потрясение всей европейской культуры и чрезвычайное возрастание всякого
рода насилий и преступлений, что проходит лишь с раскрытием заговора
фальсификаторов.

При этом предполагаемом разложении религиозной массы обнаруживается не
страх, для которого нет повода, а жестокие и враждебные импульсы к другим
людям, что раньше не могло проявляться, благодаря равной ко всем любви
Христа'. Однако вне этой связи взаимной любви и во времена Царства Христова
стоят те индивиды, которые не принадлежат к общине верующих, которые Христа
не любят и Им не любимы; поэтому религия, хотя она и называет себя религией
любви, должна быть жестокой и черствой к тем, кто к ней не принадлежит. В
сущности, ведь каждая религия является такой религией любви по отношению ко
всем, к ней принадлежащим, и каждая религия склонна быть жестокой и
нетерпимой к тем, кто к ней не принадлежит Не нужно, как бы трудно это ни
было в личном плане, слишком сильно упрекать за это верующих, в данное
случае психологически гораздо легче приходится неверующим и равнодушным.
Если и наше время за нетерпимость и не проявляется столь насильственно и
жестоко. как в минувших столетиях, то все же едва ли можно увидеть в этом
смягчение человеческих нравов. Скорее всего следует искать причину этого в
неопровержимом ослаблении религиозных чувств и зависящих от них либидиозных
связей. Если вместо религиозной появится какая-либо иная связь,
объединяющая массу, как это сейчас, по-видимому, удается социализму, в
результате возникнет та же нетерпимость к внестоящим, как и во времена
религиозных войн, и если бы разногласия научных воззрений могли
когда-нибудь приобрести для масс подобное же значение, и такая мотивировка
увенчалась бы тем же результатом.








----------------------------------------------------------------------------
                VI. ДАЛЬНЕЙШИЕ ЗАДАЧИ И НАПРАВЛЕНИЯ РАБОТЫ

До сих пор мы исследовали две искусственные массы и нашли, что в них
действует два вида эмоциональных связей, из которых первая - связь с вождем
- играет, по крайней мере, для этих масс, более определяющую роль, чем
вторая - связь массовых индивидов между собой.

В морфологии масс есть еще мною вопросов, которые следовало бы исследовать
и описать. Можно было бы исходить из факта, что простая человеческая толпа
еще не eсть масса, пока в ней не установились вышеуказанные связи; однако
нужно было бы признать, что в любой человеческой толпе очень легко
возникает тенденция к образованию психологической массы Нужно было бы
обратить внимание на различные, спонтанно образующиеся, более или менее
постоянные массы, и изучить условия их возникновения и распада. Больше
всего нас заинтересовала бы разница между массами, имеющими вождя, и
массами, где вождь отсутствует или являются ли те массы, где имеется вождь,
более первоначальными и более совершенными? В массах второго рода не может
ли вождь быть заменен абстрактной идеей, к чему ведь религиозные массы с их
невидимым вождем уже и являются переходом, и может ли общая тенденция,
желание, объединяющее множество людей быть заменой его же самого? Это
абстрактное начало, опять-таки, более или менее совершенно могло бы
воплотиться в лице, так сказать, вторичного вождя, и из взаимоотношения
между вождем и идеей вытекали бы разно образные и интересные моменты. Вождь
или ведущая идея могли бы стать, так сказать, негативными; ненависть к
определенному лицу или учреждению могла бы подействовать столь же
объединяюще и вызвать похожие эмоциональные связи, как и позитивная
привязанность. Тогда возник бы и вопрос, действительно ли так необходим
вождь для сущности массы, и многое другое. Но все эти вопросы, которые
частично могут обсуждаться и в литературе о массовой психологии, не смогут
отвлечь нашего внимания от основных психологических проблем, которые даны
нам в структуре массы Нас прежде всего увлекает одно соображение, которое
обещает ,нам доказать кратчайшим путем, что именно либидиозные связи
характеризуют массу.

Мы стараемся уяснить себе, каково в общем отношение людей друг к другу в
аффективной сфере.

Согласно знаменитому сравнению Шопенгауэра о мерзнущих дикобразах, ни один
человек не переносит слишком интимного приближения другого человека'.
Согласно свидетельству психоанализа, почти каждая продолжительная интимная
эмоциональная связь между двумя людьми - как то - брачные отношения,
дружба, отношения между родителями и детьми, содержит осадок отвергающих
враждебных чувств, которые не доходят до сознания лишь вследствие
вытеснения. Это более неприкрыто в случаях, где компаньон не в ладах с
другими компаньонами, где каждый подчиненный ворчит на своего начальника.
То же самое происходит, когда люди объединяются в большие единицы. Каждый
раз, когда две семьи роднятся через брак, каждая из них, за счет другой,
считает себя лучшей или более аристократической. Каждый из двух соседних
городов становится недоброжелательным соперником другого' каждый кантончик
смотрит с пренебрежением, свысока на другой. Родственные, близкие между
собой народные ветви отталкиваются друг от друга - южный немец не выносит
северянина, англичанин клевещет на шотландца, испанец презирает
португальца. То, что при больших различиях возникает трудно преодолимая
антипатия - галла к германцу, арийца к семиту, белого к цветному, - нас
перестало удивлять.

Когда вражда направляется против любимых лиц, мы называем это
амбивалентностью чувств, и конечно, слишком рационалистически объясняем ее
многочисленными поводами к конфликтам интересов, которые создаются именно
при столь интимных отношениях. В неприкрыто проявляющихся отталкиваниях и
антипатиях к близким мы узнаем выражение себялюбия, нарциссизма,
добивающегося своей самостоятельности и ведущего себя так, будто случай
отклонения от его индивидуальных форм уже есть критика последних и
заключает вызов их преобразовать. Почему столь велика чувствительность
именно к этим подробностям дифференциации, мы не знаем; несомненно, однако,
что в этом поведении людей проявляется готовность к ненависти,
агрессивность, происхождение которой неизвестно и которой хотелось бы
приписать примитивный характер".

Вся эта нетерпимость, однако, исчезает, кратковременно или на долгий срок,
при образовании массы и в массе. Пока продолжается соединение в массу и до
пределов его действия, индивиды ведут себя, как однородные, терпят
своеобразие другого, равняются и не испытывают к нему чувства отталкивания.
Согласно нашим теоретическим воззрениям, такое ограничение нарциссизма
может быть порождено только одним моментом, а именно, либидинозной связью с
другими людьми. Себялюбие находит преграду лишь в чужелюбии, в любви к
объектам. Тотчас же будет поставлен вопрос, не должна ли общность
интересов, сама по себе, и без всякого либидиозного вклада, привести к
проявлению терпимости к другому и к вниманию к его интересам. На это
выражение мы отвечаем, что таким путем осуществленное ограничение
нарциссизма все-таки не длительно, так как эта терпимость будет
продолжаться не дольше, чем продолжается непосредственная выгода от
сотрудничества с другим. Практическая ценность этого спорного вопроса,
однако, меньше, чем можно было бы ожидать, так как опыт показал, что в
случае сотрудничества между товарищами обычно устанавливаются либидиозные
связи, которые определяют и продолжают отношения товарищей далеко за
пределами выгоды. В социальных отношениях людей происходит то же самое:
психоаналитическое исследование вскрыло это в ходе развития индивидуального
либидо. Либидо опирается на удовлетворение основных жизненных потребностей
и избирает их участников своими первыми объектами. И как у отдельного
человека, так и в развитии всего человечества, только любовь, как
культурный фактор, действовала в смысле поворота от эгоизма к альтруизму.
Это касается не только половой любви к женщине, со всеми из нее вытекающими
необходимостями беречь то, что женщина любит, но и десексуализированной,
сублимированно гомосексуальной любви к другому мужчине, любви, гвячанной с
общей работой.

Если, таким образом, в массе появляются ограничения нарцистического
себялюбия, которые вне ее не действуют, то это убедительное указание на то,
что сущность массообразования заключается в нового рода либидиозных связях
членов массы друг с другом. .

Но наша любознательность сразу задаст вопрос, каковы же эти связи в массе.
В психологическом учении о неврозах мы до сих пор занимались почти
исключительно такой связью любовных первичных позывов с их объектом,
которые преследовали еще прямые сексуальные цели. Такие сексуальные цели в
массе, очевидно, не существуют. Мы имеем здесь дело с любовными первичными
позывами, которые, не теряя вследствие этого своей энергии, все же
отклонились от своей непосредственной цели. Ведь уже в рамках обычной
сексуальной занятости объектом мы заметили явления, которые соответствуют
отклонению инстинкта от его сексуальной цели. Мы описали их как степени
влюбленности и признали, что они ведут за собой известное ущербление "Я".
На этих явлениях влюбленности мы остановимся теперь более подробно, имея
основания ожидать, что мы обнаружим у них обстоятельства, которые могут
быть перенесены на связи в массах. Но, кроме того, мы хотели бы знать,
является ли этот вид занятости объектом, знакомым нам из половой жизни,
единственным видом эмоциональной связи с другим человеком, или же мы должны
принять во внимание еще другие такие механизмы. Из психоанализа мы
действительно узнаем, что есть еще другие механизмы эмоциональной связи,
так называемые идентификации (отождествления), недостаточно известные,
трудно поддающиеся описанию процессы, исследование 'которых удержит нас на
некоторое время от темы массовой психологии.








----------------------------------------------------------------------------
                            VII. ИДЕНТИФИКАЦИЯ

Идентификация известна психоанализу как самое раннее проявление
эмоциональной связи с другим лицом. Она играет определенную роль в
предыстории Эдипова комплекса. Малолетний мальчик проявляет особенный
интерес к своему отцу. Он хочет сделаться таким и быть таким, как отец,
хочет решительно во всем быть на его месте. Можно спокойно оказать: он
делает отца своим идеалом. Его поведение не имеет ничего общего с пассивной
или женственной установкой по отношению к отцу (и к мужчине вообще), оно,
напротив, исключительно мужественное. Оно прекрасно согласуется с Эдиповым
комплексом, подготовлению которого и содействует.

Одновременно с этой идентификацией с отцом, может быть, даже и до того,
мальчик начинает относиться к матери как к объекту опорного типа. Итак, у
него две психологически различные связи - с матерью - чисто сексуальная
захваченность объектом, с отцом - идентификация по типу уподобления. Обе
связи некоторое время сосуществуют, не влияя друг на друга и не мешая друг
другу. Вследствие непрерывно продолжающейся унификации психической жизни
они наконец встречаются, и, как следствие этого сочетания, возникает
нормальный Эдипов комплекс. Малыш замечает, что дорогу к матери ему
преграждает отец; его идентификация с отцом принимает теперь враждебную
окраску и делается идентичной с желанием заменить отца и у матери. Ведь
идентификация изначально амбивалентна, она может стать выражением нежности
так же легко, как и желанием устранения. Она подобна отпрыску первой
оральной фазы либидинозной организации, когда соединение с желанным и
ценимым объектом осуществлялось его съеданием и когда при этом этот объект,
как таковой, уничтожался. Людоед, как известно, сохранил ЭТУ точку зрения:
своих врагов он любит так, что "съесть хочется", и он не съедает тех, кого,
по какой-либо причине, не может полюбить.

Судьба этой идентификации с отцом позднее легко ускользает от наблюдения.
Возможно, что в Эдиповом комплексе совершается обратный поворот, что отец
при женственной установке принимается за объект, от которого ждут
удовлетворения непосредственные сексуальные первичные позывы, и тогда
идентификация с отцом предшествует объектной связи с отцом. Так же - с
соответствующими заменами - обстоит дело и в случае малолетней дочери.
Легко формулировать разницу между такой идентификацией с отцом и объектным
избранием отца В первом случае отец есть то, чем хотят быть, во-втором -
то, чем хотят обладать. Разница, следовательно, в том, задевает ли эта
связь субъект или объект человеческого "Я". Поэтому первая связь возможна)
еще до всякого сексуального выбора объекта. Гораздо труднее наглядно
изложить это различие метапсихически. Достоверно лишь то, что идентификация
стремится сформировать собственное "Я" по подобию другого, взятого за
"образец". Из более сложной ситуации мы выделяем идентификацию при
невротическом образовании симптомов Предположим, что маленькая девочка,
которую мы теперь возьмем как пример, испытывает тот же симптом .болезни,
как и ее мать, например, тот же мучительный кашель. Это может происходить
различно. Либо идентификация та же, из Эдипова комплекса, т. е. означав
враждебное желание занять место матери, и симптом выражает объектную любовь
к отцу; симптом реализуем замену матери под влиянием чувства виновности: ты
хотела быть матерью, так теперь ты стала ею, по крайней мере, в страдании.
В таком случае, это законченный механизм истерического симптомообразования,
либо симптом, равный симптому любимого лица (как например, Дора имитировала
кашель отца); тогда мы можем описать происходящее только таким образом, что
идентификация заняла место объектного выбора, объектный выбор регрессировал
до идентификации. Мы слышали, что идентификация является самой ранней и
самой первоначальной формой эмоциональной связи; в условиях образования
симптомов, т. е. вытеснения и господства механизмов бессознательного, часто
случается, что объектный выбор снова становится индентификацией, т. е. "Я"
перенимает качества объекта. Примечательно, что при этих идентификациях "Я"
иногда копирует нелюбимое лицо. а иногда любимое. Достойно внимания и то,
что в обоих случаях идентификация лишь частичная, крайне ограниченная, и
копируется только одна-единственная черта объектного лица.

Третьим, особенно частым и важным фактом симптомообразования является то,
что идентификация совершенно лишена объектного отношения к копируемому
лицу. Если, например, девушка в пансионе получает от тайного возлюбленного
письмо, вызывающее ее ревность, и она реагирует на него истерическим
припадком, то с несколькими из ее подруг, которые знают о письме. тоже
случится этот припадок, как следствие, как мы говорим, психической
инфекции. Это - механизм идентификации. на почве желания или возможности
переместить себя в данное положение. Другие тоже хотели бы иметь тайную
любовную связь и под влиянием сознания виновности соглашаются и на
связанное с этим страдание. Было бы неправильно утверждать, что они
усваивают симптом из сочувствия. Сочувствие, наоборот, возникает только из
идентификации, и доказательством этого является то, что такая инфекция или
имитация имеет место и в тех случаях, когда можно предположить еще меньшую
предшествующую симпатию, чем обычно бывает у подруг в пансионе. Одно "Я"
осознало в одном пункте значительную аналогию с другим "Я", - в нашем
примере одинаковую готовность к эмоции; затем в этом пункте возникает
идентификация и под влиянием патогенной ситуации, эта идентификация
перемещается на симптом, порожденный первым "Я". Таким образом,
идентификация через симптом делается для обоих "Я" признаком взаимного
перекрытия какой-то части их личности, которое должно оставаться
вытесненным.

Сведения, полученные нами из этих трех источников, мы можем резюмировать
следующим образом: во-первых, что идентификация представляет собой самую
первоначальную форму эмоциональной связи с объектом, во-вторых, что
регрессивным путем, как бы интроекцией объекта в "Я", она становится
заменой либидинозной объектной связи, и, в-третьих, что она может
возникнуть при каждой вновь замеченной общности с лицом, не являющимся
объектом сексуальных первичных позывов. Чем значительнее эта общность, тем
успешнее может стать эта частичная идентификация и соответствовать, таким
образом, началу новой связи.

Мы предчувствуем, что взаимная связь массовых индивидов уже по самой
природе такой идентификации является важной аффективной общностью, и можем
предполагать, что эта общность заключается в характере •связи с вождем.
Другое предположение может подсказать нам, что мы далеко не исчерпали
проблему идентификации, что мы стоим перед процессом, который психология
называет "вживанием", и который играет первостепенную роль для нашего
понимания чужеродности "Я" других людей. Но здесь мы ограничимся ближайшими
аффективными воздействиями идентификации и оставим пока в стороне ее
значение для нашей интеллектуальной жизни.

Психоаналитическое исследование иногда занималось и более трудными
проблемами психозов и смогло обнаружить идентификацию и в некоторых других
случаях, которые не сразу доступны нашему пониманию. Я подробно изложу два
этих случая как материал для наших дальнейших рассуждений.

Генезис мужской гомосексуальности в целом ряде случаев следующий: молодой
человек необыкновенно долго и интенсивно, в духе Эдипова комплекса,
сосредоточен на своей матери. Но, наконец, по завершении полового
созревания все же настает время заменить мать другим сексуальным объектом.
И тут происходит внезапный поворот: юноша не покидает мать, но
идентифицирует себя с ней, он в нее превращается и ищет теперь объекты,
которые могут заменить ему его собственное "Я", которых он может любить и
лелеять так, как его самого любила и лелеяла мать. Этот часто наблюдающийся
процесс может быть подтвержден любым количеством случаев; он, конечно,
совершенно независим от всяких предположений, которые делаются относительно
движущей силы и мотивов этого внезапного превращения. Примечательна в этой
идентификации ее обширность, она меняет "Я" в чрезвычайно важной области -
а именно в сексуальном характере - по образцу прежнего объекта. При этом
сам объект покидается, покидается ли он совсем или только в том смысле, что
он остается в бессознательном, не подлежит здесь дискуссии. Идентификация с
потерянным или покинутым объектом, для замены последнего, интроекция этого
объекта в "Я", для нас, конечно, не является новостью. Такой процесс можно
непосредственно наблюдать на маленьком ребенке. Недавно в Международном
психоаналитическом журнале было опубликовано такое наблюдение. Ребенок,
горевавший о потере котенка, без всяких обиняков заявил, что сам он теперь
котенок, и стал поэтому ползать на четвереньках, не хотел есть за столом и
т. д.

Другой пример такой интроекции объекта дал нам анализ меланхолии, аффекта,
считающего ведь реальную или аффективную потерю любимого объекта одной из
самых важных причин своего появления. Основной характер этих случаев
заключается в жестоком унижении собственного "Я", в связи с беспощадной
самокритикой и горькими упреками самому себе. Анализы показали, что эта
оценка и эти упреки в сущности имеют своею целью объект и представляют
собой лишь отмщение "Я" объекту. Тень объекта отброшена на "Я". сказал я
однажды. Интроекция o6ъекта здесь чрезвычайно ясна.

Эти меланхолии, однако, выявляют и нечто другое, что может оказаться важным
для наших дальнейших рассуждений. Они показывают нам "Я" в разделении, в
расщепленности на две части, из которых каждая неистовствует против другой.
Эта другая часть есть часть, измененная интроекцией, заключающая в себе
потерянный объект. Но знакома нам и часть, так жестоко себя проявляющая.
Она включает совесть, критическую инстанцию, которая и в нормальные времена
критически подходила к "Я", но никогда не проявляла себя так беспощадно и
так несправедливо. Мы уже в предшествующих случаях должны были сделать
предположение (нарциссизм, печаль и меланхолия), что в нашем "Я"
развивается инстанция, которая может отделиться от другого "Я" и вступить с
ним в конфликт. Мы назвали ее "Идеалом Я" и приписали ей функции
самонаблюдения, моральной совести, цензуры сновидений и основное влияние
при вытеснении. Мы сказали, что она представляет собой наследие
первоначального нарциссизма, в котором детское "Я" удовлетворяло само себя.
Из влияний окружающего эта инстанция постепенно воспринимает требования,
которые предъявляются к "Я" и которые оно не всегда может удовлетворить; но
когда человек не может быть доволен своим "Я", он все же находит
удовлетворение в "Идеале Я", которое дифференцировалось из "Я". В мании
выслеживания, как мы далее установили, явно обнаруживается распад этой
инстанции, и при этом открывается ее происхождение от влияний авторитетов -
родителей прежде всего. Мы, однако, не забыли отметить, что мера удаления
"Идеала Я" от "Я" актуального очень варьируется для отдельных индивидов и
что у многих людей эта дифференциация внутри "Я" не больше дифференциацию у
ребенка. Однако прежде чем мы сможем использовать этот материал для
понимания либидинозной организации массы, мы должны принять во внимание
некоторые другие взаимоотношения между объектом и "Я"'









----------------------------------------------------------------------------
                        VIII. ВЛЮБЛЕННОСТЬ И ГИПНОЗ

Язык даже в своих капризах верен какой-то истине. Правда, он называет
"любовью" очень разнообразные эмоциональные отношения, которые и мы
теоретически сводим к слову любовь, но далее он все же сомневается,
настоящая ли, действительная, истинная ли эта любовь, и указывает внутри
этих любовных феноменов на целую шкалу возможностей. Нам тоже нетрудно
найти ее путем наблюдения.

В целом ряде случаев влюбленность есть не что иное, как психическая
захваченность объектом, диктуемая сексуальными первичными позывами в целях
прямого сексуального удовлетворения и с достижением этой цели и угасающая;
это то, что называют низменной, чувственной любовью. Но, как известно,
либидинозная ситуация редко остается столь несложной. Уверенность в новом
пробуждении только что угасшей потребности была, вероятно, ближайшим
мотивом, почему захваченность сексуальным объектом оказывалась длительной и
его "любили" и в те промежутки времени, когда влечение отсутствовало.

Из весьма примечательной истории развития человеческой любовной жизни к
этому надо добавить второй момент. В первой фазе жизни, обычно уже
заканчивающейся к пяти годам, ребенок в одном из родителей нашел первый
любовный объект, на котором соединились все его искавшие удовлетворения
сексуальные первичные позывы. Наступившее затем вытеснение имело следствием
вынужденный отказ от большинства этих детских сексуальных целей и оставило
глубокое видоизменение отношений к родителям. Ребенок и дальше остается
привязанным к родителям первичными позывами, которые надо назвать
"целепрегражденными". Чувства, которые он с этих пор питает к этим любимым
лицам, носят название "нежных". Известно, что в бессознательном эти прежние
чувственные стремления сохраняются более или менее сильно, так что
первоначальная полнокровность в известном смысле остается и дальше.

С возмужалостью появляются, как известно, новые, весьма интенсивные
стремления, направленные на прямые сексуальные цели. В неблагоприятных
случаях они, как чувственное течение, отделены от продолжающихся "нежных"
эмоциональных направлений. Тогда мы имеем картину, оба аспекта которой так
охотно идеализируются известными литературными течениями. Мужчина
обнаруживает романтическое влечение к высокочтимым женщинам, которые,
однако, не влекут его к любовному общению, и потенцию только с другими
женщинами, которых он не "любит", не уважает и даже презирает Но чаще
подрастающему юноше все же удается известная мера синтеза между
нечувственной, небесной, и чувственной, земной любовью и его отношение к
сексуальному объекту отмечено совместным действием непрегражденных и
целепрегражденных первичных позывов. Глубину влюбленности можно измерить по
количеству целепрегражденных нежных инстинктов, сопоставляя их с простым
чувственным вожделением.

В рамках влюбленности нам прежде всего бросился в глаза феномен
сексуального повышения оценки, тот факт, что любимый объект в известной
мере освобождается от критики, что все его качества оцениваются выше, чем
качества нелюбимых лиц, или чем в то время, когда это лицо еще не было
любимо. Если чувственные стремления несколько вытесняются или подавляются,
то появляется иллюзия, что за свои духовные достоинства объект любим и
чувственно, а между тем, может быть, наоборот, только чувственное
расположение наделило его этими достоинствами.

Стремление, которым суждение здесь фальсифицируется, - есть идеализация. Но
этим самым нам облегчается и ориентировка, мы видим, что с объектом
обращаются как с собственным "Я", что, значит, при влюбленности большая
часть нарцистического либидо перетекает на объект. В некоторых формах
любовного выбора очевиден-даже факт, что объект служит заменой никогда не
достигнутого собственного "Идеала Я". Его любят за совершенства, которых
хотелось достигнуть в собственном "Я" и которые этим окольным путем хотят
приобрести для удовлетворения собственного нарциссизма.

Если сексуальная переоценка и влюбленность продолжают повышаться, то
расшифровка картины делается еще яснее. Стремления, требующие прямого
сексуального удовлетворения, могут быть теперь совсем вытеснены, как то
обычно случается, например, в мечтательной любви юноши, "Я" делается все
нетребовательнее и скромнее, а объект все великолепнее и ценнее; в конце
концов он делается частью общего себялюбия "Я", и самопожертвование этого
"Я" представляется естественным следствием. Объект, так сказать, поглотил
"Я". Черты смирения, ограничение нарциссизма, причинение себе вреда имеются
во всех случаях влюбленности; в крайних случаях они лишь повышаются и,
вследствие отступления чувственных притязаний, остаются единствен но
господствующими.

Это особенно часто бывает при несчастной, безнадежной любви, так как
сексуальное удовлетворение ведь каждый раз заново снижает сексуальное
превышение оценки. Одновременно с этой "самоотдачей" "Я" объекту, уже ничем
не отличающейся от сублимированной самоотдачи абстрактной идее, функции
"Идеала Я" совершенно прекращаются. Молчит критика, которая про изводится
этой инстанцией; все, что объект делает и требует - правильно и безупречно
Совесть не применяется к тому, что делается в пользу объекта; в любовном
ослеплении идешь на преступление, совершенно в этом не раскаиваясь. Всю
ситуацию можно без остатка резюмировать в одной формуле: объект занял место
"Идеала Я"

Теперь легко описать разницу между идентификацией и влюбленностью в ее
высших выражениях, которые называют фасцинацией, влюбленной зависимостью. В
первом случае "Я" обогатилось качествами объекта, оно, по выражению
Ференчи, объект "интроцировало"-во втором случае оно обеднело, отдалось
объекту, заменило объектом свою главнейшую составную часть. Однако при
ближайшем рассмотрении скоро можно заметить, что такое утверждение
указывает на противоположности, которые на самом деле не существуют.
Психоэкономически дело не в обеднении или в обогащении - даже и крайнюю
влюбленность можно описать как состояние, в котором "Я" якобы
интроицировало в себя объект Может быть, другое различие скорее раскроет
нам суть явления В случае идентификации объект утрачивается или от него
отказываются; затем он снова воссоздается в "Я", причем "Я" частично
изменяется по образцу утраченного объекта. В другом же случае объект
сохранен, и имеет место "сверхзахваченность" но со стороны "Я" и за счет
"Я". Но и это вызывает со мнение. Разве установлено, что идентификация
имеет предпосылкой отказ от психической захваченности объектом, разве не
может идентификация существовать при сохранении объекта? И прежде чем
пуститься в обсуждение этого щекотливого вопроса, у нас уже может по
явиться догадка, что сущность этого положения вещей содержится в другой
альтернатшве, а именно- не ста новнтся ли объект на место "Я" или "Идеала
Я"

От влюбленности явно недалеко до гипноза. Соответствие обоих очевидно. То
же смиренное подчинение, уступчивость, отсутствие критики как по отношению
к гипнотизеру, так и по отношению к любимому объекту Та же поглощенность
собственной инициативы, нет со мнений, что гипнотизер занял место "Идеала
Я". В гипнозе все отношения еще отчетливее и интенсивнее, так что
целесообразнее пояснять влюбленность гипнозом, а не наоборот. Гипнотизер
является единственным объектом; помимо него, никто другой не принимается во
внимание. Тот факт, что "Я" как во сне переживает то, что гипнотизер
требует и утверждает, напоминает нам о том, что, говоря о функциях "Идеала
Я", мы упустили проверку реальности'. Неудивительно, что "Я" считает вое
приятие реальным, если психическая инстанция, заве дующая проверкой
реальности, высказывается в польза этой реальности. Полное отсутствие
стремлений с незаторможенными сексуальными целями еще более усиливает
исключительную чистоту явлений. Гипнотическая связь есть неограниченная
влюбленная самоотдача, исключающая сексуальное удовлетворение, в то время
как при влюбленности таковое оттеснено лишь временно и остается на заднем
плане как позднейшая целевая возможность

Однако, с другой стороны, мы можем сказать, что гипнотическая связь - если
позволено так выразиться - представляет собой образование массы из двух
лиц. Гипноз является плохим объектом для сравнения с образованием масс, так
как он, скорее всего, с ним идентичен. Из сложной структуры массы он
изолирую один элемент, - а именно, поведение массового индивида по
отношению к вождю. Этим ограничением числа гипноз отличается от образования
масс, а отсутствием прямых сексуальных стремлений-от влюбленности. Он,
таким образом, занимает между ними среднее положение.

Интересно отметить, что именно заторможенные в целевом отношении
сексуальные стремления устанавливают между людьми столь прочную связь. Но
это легко объяснимо тем фактом, что они неспособны к полному
удовлетворению, в то время как незаторможенные сексуальные стремления
чрезвычайно ослабевают в каждом случае достижения сексуальной цели.
Чувственная любовь приговорена к угасанию, если она удовлетворяется; чтобы
продолжаться, она с самого начала должна быть смешана с чисто нежными, т.
е. заторможенными в целевом отношении компонентами, или же должна такую
трансформацию претерпеть.

Гипноз прекрасно бы разрешил загадку либидинозной конституции массы, если
бы сам он не содержал каких то черт, не поддающихся существующему
рациональному объяснению, как якобы состояния влюбленности с исключением
прямых сексуальных целей. Многое еще в нем следует признать непонятым,
мистическим. Он содержит примесь парализованности, вытекающей из отношения
могущественного к бессильному, беспомощному, что примерно приближается к
гипнозу испугом у животных. Способ, которым гипноз достигается, и
сопряженность гипноза со сном неясны, а загадочный отбор лиц, для гипноза
годных, в то время как другие ему совершенно не поддаются, указывает на
присутствие в нем еще одного неизвестного момента, который-то, может быть,
и создает в гипнозе возможность чистоты либидинозных установок. Следует
также отметить, что даже при полной суггестивной податливости моральная
совесть загипнотизированного может проявлять сопротивление. Но это может
происходить оттого, что при гипнозе в том виде, как он обычно производится,
могло сохраниться знание того, что все это только игра, ложное
воспроизведение иной, жизненно гораздо более важной ситуации.

Благодаря проведенному нами разбору мы, однако, вполне подготовлены к
начертанию формулы либидинозной конституции массы. По крайней мере, такой
массы. какую мы до сих пор рассматривали, т. е. имеющей вождя и не
приобретшей секундарно, путем излишней "организованности", качеств
индивида. Такая первичная масса есть какое-то число индивидов, сделавших
своим "Идеалом Я" один и тот же объект и вследствие этого в своем "Я" между
собой идентифицировавшихся. Это отношение может быть изображено графически
следующим образом:







----------------------------------------------------------------------------
                           IX. СТАДНЫЙ ИНСТИНКТ

Наша радость по поводу иллюзорного разрешения, с помощью этой формулы,
загадки массы - будет краткой. Очень скоро нас станет тревожить мысль, что
по существу-то мы приняли ссылку на загадку гипноза, в которой еще так
много неразрешенного И вот новое возражение приоткрывает нам дальнейший
путь.

Мы вправе сказать себе, что обширные аффективные связи, замеченные нами в
массе, вполне достаточны, чтобы объяснить одно из ее свойств, а именно,
отсутствие у индивида самостоятельности и инициативы, однородность его
реакций с реакцией всех других, снижение его, так сказать, до уровня
массового индивида. Но при рассмотрении массы как целого, она показывает
нам больше: черты ослабления интеллектуальной деятельности, безудержность
аффектов, неспособность к умеренности и отсрочке, склонность к переходу
всех пределов в выражении чувств и к полному отводу эмоциональной энергии
через действия - это и многое другое, что так ярко излагает Ле Бон, дает
несомненную картину регресса психической деятельности к более ранней
ступени, которую мы привыкли находить у дикарей или у детей. Такой регресс
характерен особенно для сущности обыкновенных масс, в то время как у масс
высокоорганизованных, искусственных такая регрессия может быть значительно
задержана.

Итак, у нас создается впечатление состояния, где отдельное эмоциональное
побуждение и личный интеллектуальный акт индивида слишком слабы, чтобы
проявиться отдельно, и должны непременно дожидаться заверки подобным
повторением со стороны других. Вспомним, сколько этих феноменов зависимости
входит в нормальную конституцию человеческого общества, как мало в нем
оригинальности и личного мужества, и насколько каждый отдельный индивид
находится во власти установок массовой души, проявляющихся в расовых
особенностях, сословных предрассудках, общественном мнении и т. п. Загадка
суггестивного влияния разрастается, если признать, что это влияние исходит
не только от вождя, но также и от каждого индивида на каждого другого
индивида, и мы упрекаем себя, что односторонне выделили отношение к вождю,
незаслуженно отодвинув на задний план другой фактор взаимного внушения.
Научаясь таким образом скромности, мы прислушаемся к другому голосу,
обещающему нам объяснение на более простых основах. Я привожу это
объяснение из умной книги В. Троттера о стадном инстинкте и сожалею лишь о
том, что она не вполне избежала антипатии, явившейся результатом последней
великой войны. Троттер ведет наблюдаемые у массы психические феномены от
стадного инстинкта, который прирожден человеку так же, как и другим видам
животных. Биологически эта стадность есть аналогия и как бы продолжение
многоклеточности, а в духе теории либидо дальнейшее выражение склонности
всех однородных живых существ к соединению во все более крупные единства.

Отдельный индивид чувствует себя незавершенным, если он один. Уже страх
маленького ребенка есть проявление стадного инстинкта. Противоречие стаду
равносильно отделению от него, и поэтому противоречия боязливо избегают. Но
стадо отвергает все новое, непривычное. Стадный инстинкт - по Троттеру -
нечто первичное, далее неразложимое.

Троттер указывает ряд первичных позывов (или инстинктов), которые он
считает примарными: инстинкт самоутверждения, питания, половой и с1адныи
инсчиню Последний часто находится в оппозиции к другим инстинктам. Сознание
виновности и чувство долга характерные качества gregarious animal. Из
стадного инстинкта исходят, по мнению Троттера, также и вытесняющие силы,
открытые психоанализом в "Я", и то сопротивление, на которое при
психоаналитическом лечении наталкивается врач. Значение речи имело своей
основой возможность применить ее в стаде в целях взаимопонимания, на ней в
большой степени зиждется идентификация отдельных индивидов друг с другом.

В то время как Ле Бон описал • главным образом характерные текучие
массообразования, а Мак Дугалл стабильные общественные образования, Троттер
концентрировал свой интерес на самых распространенных объединениях, в
которых живет человек, дал их психологическое обоснование. Троттеру не
приходится искать происхождения стадного инстинкта, так как он определяет
его как первичный и не поддающийся дальнейшему разложению. Его замечание,
что Борис Сидис выводит стадный инстинкт из внушаемости, к счастью для неги
излишне Это объяснение по известному неудовлетворительному шаблона;
перестановка этого тезиса, т. е , что внушаемость - порождение стадного
инстинкта, кажется мне гораздо более убедительным.

Однако Троперу с еще большим правом, чем другим, можно возразить, что он
мало считается с ролью вождя в массе; мы склонны к противоположному
суждению а именно, что сущность массы без учета вождя недоступна пониманию.
Для вождя стадный инстинкт вообще не оставляет никакого места, вождь только
случайно привходит в массу, а с этим связано то, что от этого инстинкта нет
пути к потребности в Боге; стаду недостает пастуха. Но теорию Троггера
можно подорвать и психологически, т. е. можно по меньшей мере доказать
вероятие-, что стадный инстинкт не неразложим, не примерен в том смысле,
как примирен инстинкт самосохранения и половой инстинкт.

Нелегко, конечно, проследить онтогенез стадного инстинкта Страх
оставленного наедине маленького ребенка, толкуемый Трогтером уже как
проявление этого инстинкта, допускает скорее иное толкование Страх обращен
к матери, позже к другим доверенным лицам, и есть выражение
неосуществившегося желания, с которым ребенку ничего другого сделать не
остается, кроме как обратить его в страх. Страх одинокого маленького
ребенка при виде любого другого человека "из стада" не утихает, а наоборот,
с привхождением такого "чужого" как раз и возникает. У ребенка долгое время
и незаметно никакого стадного инстинкта или массового чувства. Таковое
образуется вначале в детской, где много детей, из отношения детей к
родителям, и притом как реакция на первоначальную зависть, с которой
старший ребенок встречает младшего. Старшему ребенку хочется, конечно,
младшего ревниво вытеснить, отдалить его от родителей и лишить всех прав;
но, считаясь с фактом, что и этот ребенок, как и все последующие, в такой
же степени любим родителями, и вследствие невозможности удержать свою
враждебную установку без вреда самому себе, ребенок вынужден отождествлять
себя с другими детьми, и в толпе детей образуется массовое чувство или
чувство общности, получающее затем дальнейшее развитие в школе. Первое
требование этой образующейся реакции есть требование справедливости,
равного со всеми обращения. Известно, как явно и неподкупно это требование
проявляется в школе. Если уж самому не бывать любимчиком, то пусть по
крайней мере ни единому таковым не быть! Можно бы счесть такое превращение
и замену ревности в детской и классной массовым чувством -
неправдоподобным, если бы позднее этот же процесс не наблюдался снова при
иных обстоятельствах. Вспомним только толпы восторженно влюбленных женщин и
девушек, теснящихся, после его выступления, вокруг певца или пианиста.
Каждая из них не прочь бы, конечно, приревновать -каждую другую, ввиду же
их многочисленности и связанной с этим невозможностью овладеть предметом
своей влюбленности, они от этого отказываются, и вместо того, чтобы
вцепиться друг другу в волосы, они действуют, как единая масса, поклоняются
герою сообща и были бы рады поделиться его локоном. Исконные соперницы, они
смогли отождествлять себя друг с другом из одинаковой любви к одному и тому
же объекту. Если ситуация инстинкта способна, как это обычно бывает, найти
различные виды исхода, то не будет удивительным, если осуществится тот вид
исхода, что связан с известной возможностью удовлетворения, в то время как
другой, даже и более очевидный, не состоится, так как реальные условия
достижения этой цели не допускают.

Что позднее проявляется в обществе, как корпоративный дух, и т. д., никак
тем самым не отрицает происхождения его из первоначальной зависти. Никто не
должен посягать на выдвижение, каждый должен быть равен другому и равно
обладать имуществом. Социальная справедливость означает, что самому себе во
многом отказываешь, чтобы и другим надо было себе в этом отказывать, или,
что то же самое, они бы не могли предъявлять на это прав. Это требование
равенства есть корень социальной совести и чувства долга. Неожиданным
образом требование это обнаруживается у сифилитиков в их боязни инфекции,
которую нам удалось понять с помощью психоанализа. Боязнь этих несчастных
соответствует их бурному сопротивлению бессознательному желанию
распространить свое заражение на других, так как почему же им одним
надлежало заразиться и лишиться столь многого, а другим - нет? То же лежит
и в основе прекрасной притчи о суде Соломоновом. Если у одной женщины умер
ребенок, пусть и у другой не будет ребенка. По этому желанию познают
потерпевшую. Социальное чувство основано на изменении первоначально
враждебных чувств в связь положительного направления, носящую характер
идентификации. Поскольку было возможно проследить этот процесс, изменение
это осуществляется, по-видимому, под влиянием общей для всех нежной связи с
лицом, стоящим вне массы. Наш анализ идентификации и нам самим не
представляется исчерпывающим, но для нашего настоящего намерения достаточно
вернуться к одной черте,-к настойчивому требованию уравнения. При
обсуждении обеих искусственных масс - церкви и войска - мы уже слышали об
их предпосылке, чтобы все были одинаково любимы одним лицом - вождем. Но не
забудем, требование равенства массы относится лишь к участникам массы, но
не к вождю. Всем участникам массы нужно быть равными меж собой, но все они
хотят власти над собою одного. Множество равных, кои могут друг с другом
идентифицироваться, и один-единственный, их всех превосходящий - вот
ситуация, осуществленная в жизнеспособной массе. Итак, высказывание
Троттера: человек есть животное стадное, мы осмеливаемся исправить в том
смысле, что он скорее животное орды, особь предводительствуемой главарем
орды.







----------------------------------------------------------------------------
                        Х. МАССА И ПЕРВОБЫТНАЯ ОРДА

В 1912 г. я принял предположение Ч. Дарвина, что первобытной формой
человеческого общества была орда, в которой неограниченно господствовал
сильный самец. Я попытался показать, что судьбы этой орды оставили в
истории человеческой эволюции неизгладимые следы; и, в особенности, что
развитие тотемизма, заключающего в себе зачатки религии, нравственности и
социального расчленения, связано с насильственным умерщвлением возглавителя
и превращением отцовской орды в братскую общину. Конечно, это только
гипотеза, как и столь многие другие, с помощью которых исследователи
доисторического периода пытаются осветить тьму первобытных времен, - "just
so story", как остроумно назвал ее один отнюдь не недружелюбный английский
критик - но я думаю, что такой гипотезе делает честь, если она оказывается
пригодной вносить связанность и понимание во все новые области.

Человеческие массы опять-таки показывают нам знакомую картину одного
всесильного среди толпы равных сотоварищей, картину, которая имеется и в
нашем представлении о первобытной орде. Психология этой массы, как мы ее
знаем из часто проводившихся описаний, а именно: исчезновение сознательной
обособленной личности, ориентация мыслей и чувств в одинаковых с Другими
направлениях, преобладание аффективности и бессознательной душевной сферы,
склонность к немедленному выполнению - внезапных намерений - все это
соответствует состоянию регресса к примитивной душевной деятельности, какая
напрашивается для характеристики именно первобытной орды'.

Масса кажется нам вновь ожившей первобытной ордой. Так же как в каждом
отдельном индивиде первобытный человек фактически сохранился, так и из
любой человеческой толпы может снова возникнуть первобытная орда; поскольку
массообразование обычно владеет умами людей, мы в нем узнаем продолжение
первобытной орды. Мы должны сделать вывод, что психология массы является
древнейшей психологией человечества; все, что мы, пренебрегая всеми
остатками массы, изолировали как психологию индивидуальности, выделилось
лишь позднее, постепенно и, так сказать, все еще только частично, из
древней массовой психологии. Мы еще попытаемся установить исходную точку
этого развития.

Дальнейшие размышления указывают нам, в каком пункте это утверждение
нуждается в поправке. Индивидуальная психология, должно быть, по меньшей
мере такой же давности, как и психология массовая, ибо с самого начала
существовало две психологии: одна - психология массовых индивидов, другая -
психология отца, возглавителя, вождя. Отдельные индивиды массы были так же
связаны, как и сегодня, отец же первобытной орды был свободен. Его
интеллектуальные акты были и в обособленности сильны и независимы, его воля
не нуждалась в подтверждении волей других. Следовательно, мы полагаем, что
его "Я" было в малой степени связано либидинозно, он не любил никого, кроме
себя, а других лишь постольку, поскольку они служили его потребностям. Его
"Я" не отдавало объектам никаких излишков.

На заре истории человечества он был тем сверхчеловеком, которого Ницше
ожидал лишь от будущего. Еще и теперь массовые индивиды нуждаются в
иллюзии, что все они равным и справедливым образом любимы вождем, сам же
вождь никого любить не обязан, он имеет право быть господского нрава,
абсолютно нарцистическим, но уверенным в себе и самостоятельным. Мы знаем,
что любовь ограничивает нарциссизм, и могли бы доказать, каким образом,
благодаря этому своему воздействию, любовь стала культурным фактором.

Праотец орды еще не был бессмертным, каковым он позже стал через
обожествление Когда он умирал, его надлежало заменять; его место занимал,
вероятно, один из младших сыновей, бывший до той поры массовым индивидом,
как и всякий другой. Должна, следовательно, существовать возможность для
превращения психологии массы в психологию индивидуальную, должно быть
найдено условие, при котором это превращение совершается легко, как это
возможно у пчел, в случае надобности выращивающих из личинки вместо рабочей
пчелы королеву. В таком случае можно себе представить лишь одно: праотец
препятствовал удовлетворению прямых сексуальных потребностей своих сыновей;
он принуждал их к воздержанию и, следовательно, к эмоциональным связям с
ним и друг с другом, которые могли вырастать из стремлений с заторможенной
сексуальной целью. Он, так сказать, вынуждал их к массовой психологии Его
сексуальная зависть и нетерпимость стали в конце концов причиной массовой
психологии'. Тому, кто становился его наследником, давалась также
возможность сексуального удовлетворения и выхода тем самым из условий
массовой психологии Фиксация любви на женщине, возможность удовлетворения
без отсрочки и накапливания энергии положило конец значению
целезаторможенных сексуальных стремлений и допускало нарастание нарциссизма
всегда до одинакового уровня К этому взаимоотношению любви и формирования
характера мы вернемся в дополнительной главе

Как нечто особо поучительное отметим еще то, как конституция первобытной
орды относится к организации, посредством которой - не говоря о средствах
принудительных - искусственная масса держится в руках На примере войска и
церкви мы видели, что этим средством является иллюзия, будто вождь любит
каждого равным и справедливым образом. Это-то и есть идеалистическая
переработка условий первобытной орды, где все сыновья знали, что их
одинаково преследует отец, и одинаково его боялись Уже следующая форма
человеческого общества, тотемистический клан, имеет предпосылкой это
преобразование, на котором построены все социальные обязанности Неистощимая
сила семьи, как естественного массообразования, основана на том, что эта
необходимая предпосылка равной любви отца в ее случае действительно может
быть оправдана

Но мы ожидаем еще большего от сведения массы к первобытной орде В
массообразовании это должно нам также объяснить еще то непонятное,
таинственное, что скрывается за загадочными словами гипноз и внушение. И
мне думается, это возможно. Вспомним, что гипнозу присуще нечто прямо-таки
жуткое; характер же этой жути указывает на что то старое, нам хорошо
знакомое, что подверглось вытеснению Подумаем, как гипноз производится
Гипнотизер утверждает, что обладает таинственной силой, похищающей
собственную волю субъекта, или же, что то же самое, субъект гипнотизера
таковым считает Эта таинственная сила в обиходе еще часто называемая
животным магнетизмом, - наверное, та же, что у примитивных народов
считается источником табу, та же, что исходит от королей и главарей и
делает приближение к ним опасным. Гипнотизер якобы этой силой владеет, а
как он ее выявляет? Требуя смотреть ему в глаза; он, что очень типично,
гипнотизирует своим взглядом Но ведь как раз взгляд вождя для примитивного
человека опасен и невыносим, как впоследствии взгляд божества для смертного
Еще Моисей должен был выступить в качестве посредника между своим народом и
Иеговой, ибо народ не мог бы выдержать лика Божьего, когда же Моисей
возвращается после общения с Богом, лицо его сияет, часть "Мапа" перешла на
него, как это и бывало у посредника примитивных народов

Гипноз, правда, можно вызывать и другими способами, что вводит в
заблуждение и дало повод к неудовлетворительным физиологическим теориям;
гипноз, например, может быть вызван фиксацией на блестящем предмете или
монотонном шуме. В действительности же эти приемы служат лишь отвлечению и
приковыванию сознательного внимания. Создается ситуация, в которой
гипнотизер будто бы говорит данному лицу: "Теперь занимайтесь исключительно
моей особой, остальной мир совершение неинтересен". Было бы, конечно,
технически нецелесообразно, если бы гипнотизер произносил такие речи;
именно это вырвало бы субъекта из его бессознательной установки и вызвало
бы его сознательное сопротивление Гипнотизер избегает направлять
сознательное мышление субъекта на свои намерения; подопытное лицо
погружается в деятельность, при которой мир должен казаться неинтересным,
причем это лицо бессознательно концентрирует все свое внимание на
гипнотизере, устанавливает с ним связь и готовность к перенесению
внутренних процессов. Косвенные методы гипнотизирования, подобно некоторым
приемам шуток, направлены на то. чтобы задержать известные размещения
психической энергии, которые помешали бы ходу бессознательного процесса, и
приводят в конечном итоге к той же цели как и прямые влияния при помощи
пристального взгляда и поглаживания'.

Ференчи правильно установил, чго гипнотизер, давая приказание заснуть, что
часто делается при вводе в гипноз, занимает место родителей. Он думает, что
следует различать два вида гипноза - вкрадчиво успокаивающий -
приписываемый им материнскому прототипу, или угрожающий, приписываемый
прототипу отцовскому. Но ведь приказание заснуть означает в гипнозе не что
иное, как отключение от всякого интереса к миру и сосредоточение на
личности гипнотизера; так это субъектом и понимается, потому что в этом
отвлечении интереса от окружающего мира заключается психологическая
характеристика сна и на ней основана родственность сна с гипнотическим
состоянием.

Гипнотизер, таким образом, применяя свои методы, будит у субъекта часть его
архаического наследия, которое проявлялось и по отношению к родителям, в от
ношении же отца снова индивидуально оживало: представление о
сверхмогущественной и опасной личности, по отношению к которой можно было
занять лишь пассивно-мазохистскую позицию, которой нужно было отдать свою
волю и быть с которой наедине, "попас ться на глаза", казалось рискованным
предприятием Только так мы и можем представить себе отношение отдельного
человека первобытной орды к праотцу. Как нам известно из других реакций,
отдельный человек сохранил в различной степени способность к оживлению
столь давних положений. Однако сознание, что гипноз является всего лишь
игрой, лживым обновлением тех древних впечатлений, может все же сохраниться
и повлечь за собою сопротивление против слишком серьезных последствий
гипнотической потери воли

Жуткий, принудительный характер маосообразования, проявляющийся в феноменах
внушения, можно, значит, по праву объяснить его происхождением первобытной
орды Вождь массы - все еще праотец, к которому все преисполнены страха,
масса все еще хочет, чтобы ею управляла неограниченная власть страстно ищет
авторитета; она, по выражению Ле Бона, жаждет подчинения Праотец - идеал
массы, который вместо "Идеала Я" владеет человеческим "Я" Гипноз по праву
может быть назван "массой из двух". внушение же можно только определить как
убеждение, основанное не на восприятии и мыслительной работе, а на
эротической связи'.







----------------------------------------------------------------------------
                    XI ОДНА СТУПЕНЬ В ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ "Я"

Если рассматривать жизнь отдельного человека нашего времени, пользуясь
дополняющими друг друга описаниями массовой психологии, то ввиду множества
осложнений можно потерять мужество и не решиться на обобщающее изложение.
Каждый отдельный человек является составной частью многих масс, он с разных
сторон связан идентификацией и создал свой "Идеал Я" по различнейшим
образцам. Таким образом, отдельный человек участник многих массовых душ -
своей расы, сословия, церковной общины, государственности и т. д, и сверх
этого может подняться до частицы самостоятельности и оригинальности. Эти
постоянные и прочные массовые формации со своим равномерно длящимся
воздействием меньше бросаются в глаза, чем наскоро образовавшиеся текучие
массы, на примере которых Ле Бон начертал блестящую психологическую
характеристику массовой души, и в этих шумных, эфемерных массах, которые
будто бы наслоились на первых, как раз происходит чудо: только что
признанное нами, как индивидуальное развитие, бесследно, хотя и временно,
исчезает.

Мы поняли это чудо так, что отдельный человек отказывается от своего
"Идеала Я" и заменяет его массовым идеалом, воплощенным в вожде.
Оговоримся, что это чудо не во всех случаях одинаково велико. Отграничение
"Я" от "Идеала Я" у многих индивидов не зашло слишком далеко, оба еще легко
совпадают, "Я" часто еще сохраняет прежнее нарцистическое самодовольство.
Это обстоятельство весьма облегчает выбор вождя. Нередко ему всего лишь
нужно обладать типичными качествами этих индивидов в особенно остром и
чистом чекане и производить впечатление большей силы и либидинозной
свободы, и сразу на это откликается потребность в сильном властелине и
наделяет его сверхсилой, на которую он и не стал бы претендовать. Другие
индивиды, идеал которых не воплотился бы в нем без дальнейших поправок,
вовлекаются "внушением", т. е. путем идентификации.

То, что мы смогли добавить для объяснения либидинозой структуры массы,
сводится, как мы видим, к различию между "Я" и "Идеалом Я" и возможному на
этой почве двойному виду связи - идентификации и замещению "Идеала Я"
объектом. Предположение такой ступени в "Я" в качестве первого шага к
анализу "Я" должно постепенно подтвердить свою обоснованность в
различнейших областях психологии. В моем труде "К введению нарциссизма" я
объединил, в поддержку этого тезиса, прежде всего то, что можно было
почерпнуть из патологического материала. Можно, однако, ожидать, что при
дальнейшем углублении в психологию психозов его значение окажется еще
большим. Подумаем о том, что "Я" становится теперь в положение объекта по
отношению к развившемуся из него "Идеалу Я"; возможно, что все
взаимодействия между внешним объектом и совокупным "Я", о которых мы узнали
в учении о неврозах, снова повторяются на этой новой арене внутри
человеческого "Я"

Здесь я прослежу лишь один из выводов, возможных, исходя из этой точки
зрения, и продолжу пояснение проблемы, которую в другом месте должен был
оставить неразрешенной.

Каждая из психических дифференцировок, с которыми мы ознакомились,
представляет новую трудность для психической функции, повышает ее
лабильность и может быть исходной точкой отказа функции, т. е. заболевания.
Родившись, мы сделали шаг от абсолютного нарциссизма к восприятию
изменчивого внешнего мира и к началу нахождения объекта; а с этим связано
то, что мы длительно не выносим этого нового состояния, что мы периодически
аннулируем его и во сне воз вращаемся в прежнее состояние отсутствия
раздражений и к избеганию объекта. Правда, при этом мы еле дуем сигналу
внешнего мира, который своей периодической сменой дня и ночи временно
ограждает нас от большей части действующих на нас раздражении. Второй
пример, имеющий большое значение для патологии, не подчинен подобному
ограничению. В процессе нашего развития мы производили разделение нашего
душевного мира на связное "Я" и на часть, оставленную вне его,
бессознательно вытесненную; и мы знаем, что устойчивость этого достижения
подвержена постоянным потрясениям. Во сне и при неврозе эта изгнанная часть
снова ищет доступа, стуча у врат, охраняемая сопротивлениями, в состоянии
же бодрствующего здоровья мы пользуемся особыми приемами, чтобы временно
допустить в наше "Я", обходя сопротивления и наслаждаясь этим, то, что нами
было вытеснено. В этом свете можно рассматривав остроты и юмор, отчасти и
комическое вообще. Каждый знаток психологии неврозов припомнит похожие
примеры меньшего значения, но я спешу перейти к входившему в мои намерения
практическому применению.

Вполне представимо, что и разделение на "Я" и "Идеал Я" не может выноситься
длительно и временами должно проходить обратный процесс. При всех
отречениях и ограничениях, налагаемых на "Я", периодический прорыв
запрещений является правилом, как на это указывает установление праздников,
которые ведь, по сути своей, не что иное, как предложенные законом
эксцессы; это чувство освобождения придает им характер веселья. Сатурналии
римлян и современный карнавал совпадают в этой существенной черте с
празднествами примитивных народов, которые, обычно, завершаются всякого
рода распутством при нарушении священнейших законов. Но "Идеал Я"
охватывает сумму всех ограничений, которым должно подчиняться "Я"; поэтому
отмена идеала должна бы быть грандиозным празднеством для "Я", которое
опять могло бы быть довольным самим собой'.

Если что-нибудь в "Я" совпадает с "Идеалом Я", всегда будет присутствовать
ощущение триумфа. Чувство виновности (и чувство неполноценности) может
также быть понято как выражение напряженности между "Я" и идеалом. Как
известно, есть люди, у которых общая настроенность периодически колеблется;
чрезмерная депрессия через известное среднее состояние переходит в
повышенное самочувствие, и притом эти колебания проходят в очень различных
больших амплитудах, от еле заметного до тех крайностей, которые в качестве
меланхолии и мании в высшей степени мучительно и вредоносно нарушают жизнь
таких людей. В типичных случаях этого циклического расстройства внешние
причины, по-видимому, не имеют решающего значения; что касается внутренних
мотивов, их мы находим не больше, и они не иные, чем у всех других. Поэтому
образовалась привычка рассматривать эти случаи как не психогенные. О
других, совершенно похожих случаях циклического расстройства, которые,
однако, легко вывести из душевных травм, речь будет ниже.

Обоснование этих спонтанных колебаний настроения, следовательно,
неизвестно; механизм, сменяющий меланхолию манией, нам непонятен. Это,
наверное, как раз те больные, по отношению к которым могла бы оправдаться
наша догадка, что их "Идеал Я" на время растворяется в "Я", после того, как
до того он властвовал особенно сурово.

Во избежание неясностей запомним следующее: на основе нашего анализа "Я"
достоверно выяснено, что в случаях мании "Я" и "Идеал Я" сливаются, так что
в настроении триумфа и довольства собой, не нарушаемом самокритикой, данное
лицо может наслаждаться устранением задержек, устранением учета чужих
интересов и упреков самому себе. Менее очевидно, но довольно вероятно, что
несчастье меланхолика есть выражение острого раскола между обеими
инстанциями "Я", при котором чрезмерно чувствительный идеал беспощадно
проявляет свое осуждение "Я" в виде самоунижения и мании неполноценности.
Остается лишь вопрос, следует ли искать причину этих измененных отношений
между "Я" и "Идеалом Я" в вышеустановленных периодических возмущениях
против новой институции или же за это ответственны иные обстоятельства.

Переход к мании не является необходимой чертой в истории болезни
меланхолической депрессии. Бывают простые, единичные, а также периодически
повторяющиеся меланхолии, никогда такого исхода не имеющие. С другой
стороны, существуют меланхолии, в которых повод, по-видимому, играет
этиологическую роль. Таковы меланхолии после утраты любимого объекта, будь
то вследствие его смерти или вследствие обстоятельств, вынудивших
отступление либидо от объекта. Такая психогенная меланхолия так же может
перейти в манию, и цикл этот может многократно повториться, как и при якобы
спонтанной меланхолии. Итак, соотношения здесь довольно неясны, тем более,
что до сих пор лишь немногие формы и случаи меланхолии подвергались
психоаналитическому исследованию. Пока мы понимаем лишь те случаи, в
которых от объекта отказались ввиду того, что он оказался недостойным
любви. Путем идентификации он затем снова в "Я" утверждается и подвергается
строгому суду со стороны "Идеала Я". Упреки и агрессии против объекта
выявляются в виде меланхолических упреков самому себе'.

И при такой меланхолии возможен переход к мании; следовательно, эта
возможность является чертой, не зависящей от остальных признаков картины
болезни

Я не вижу затруднений для того, чтобы момент периодического возмущения "Я"
против "Идеала Я" принять во внимание при обоих видах меланхолии, как
психогенной, так и спонтанной При спонтанной можно предположить, что "Идеал
Я" склонен к особой суровости, которая затем автоматически влечет за собой
временное его упразднение. При психогенной меланхолии "Я" подстрекается к
возмущению дурным обращением с ним его идеала, которому "Я" подвергается в
случае идентификации с отвергнутым объектом.








----------------------------------------------------------------------------
                              XII. ДОПОЛНЕНИЯ

В процессе исследования, временно заканчивающемся, нам открылись различные
побочные пути, которых мы сначала избегали, но на которых мы нередко
находили возможности распознавания: кое-что из упущенного мы теперь
наверстываем.

А) Разница между идентификацией "Я" и заменой "Идеала Я" объектом находит
интересное пояснение в двух больших искусственных массах, которые мы
недавно изучали - в войске и христианской церкви.

Очевидно, что солдат своим идеалом делает своего начальника, т. е.,
собственно говоря, полководца, идентифицируясь одновременно с себе равными
и выводя из этой общности "Я" обязательства товарищества - для взаимной
помощи и распределения имущества. Но он становится смешон, когда хочет
идентифицироваться с полководцем. Стрелок в лагере Валленштейна насмехается
по этому поводу над вахмистром:

И в покашливании, и в плевке

Удачно ему подражаете

Иначе обстоит дело в католической церкви. Каждый христианин любит Христа
как свой идеал, и, кроме того, чувствует себя связанным идентификацией с
другими христианами. Но церковь требует от него большего Он, сверх того,
должен идентифицироваться с Христом и любить других христиан так, как любил
их Христос. Таким образом, церковь в обоих случаях требует восполнения
либидинозной позиции, данной масообразованием Идентификация должна
присоединяться в случаях, где произошел выбор объекта; а объектная любовь -
в случаях, где уже имеется идентификация. Это "большее" явно выходит за
пределы конституции массы. Можно быть хорошим христианином и все-таки быть
далеким от мысли поставить себя на место Христа, любить, подобно ему, всех
людей. Необязательно ведь слабому смертному требовать от себя величия души
и силы любви Спасителя Но это дальнейшее развитие распределения либидо в
массе является, вероятно, тем моментом, на котором Церковь основывает свои
притязания на достижение высшей нравственности.

Б) Мы говорили о возможности указать в психическом развитии человечества
тот момент, когда и для отдельного индивида состоялся прогресс от массовой
психологии к психологии индивидуальной'. Для этого мы должны снова коротко
вернуться к научному мифу об отце первобытной орды. Позже он был возвеличен
как творец мира и имел на это право, так как породил всех сыновей, которые
образовали первую массу.

Для каждого из них он был идеалом, его одновременно боялись и почитали, что
позднее создало понятие "табу". Как-то раз эта толпа объединилась, убила
отца и растерзала. Никто из массовых победителен не мог занять его места, а
если кто-либо и пытался, то борьба возобновлялась до тех пор, пока они не
поняли, что все они должны от отцовского наследия отказаться. Тогда они
основали тотемистическое братство, где все обладали равными правами и были
связаны тотемистическими запретами, которые должны были сохранить память об
убийстве и его искупить. Но недовольство достигнутым осталось и положило
начало новому развитию событии. Постепенно объединение в братство пришло к
некоему восстановлению прежнего положения на новом уровне: мужчина снова
стал главой семьи и сломил привилегию женского господства, установившегося
в безотцовские времена. В виде возмещения были, может быть, тогда признаны
материнские божества; для ограждения матери их жрецы кастрировались, по
примеру, который когда-то давался отцом первобытной орды; новая семья была,
однако, лишь тенью прежней, отцов было много, и каждый из них был ограничен
правами другого.

Страстная тоска, связанная с уроном, побудила тогда отдельного индивида
отделиться от массы и мысленно восстановить себя в роли отца. Совершивший
этот шаг был первым эпическим поэтом; он достиг этого в области фантазии.
Поэт подменил действительность в соответствии со своей мечтой. Он" положил
начало героическому мифу. Героем был убивший отца один на один, отца,
который в мифе фигурирует еще в виде тотемистического чудовища. Как раньше
отец был первым идеалом мальчика, так поэт теперь создал в герое, которому
надлежит заменить отца, первый "Идеал Я". Звеном с новосозданным героем
был, вероятно, младший сын, любимец матери, которого она оберегала от
отцовской ревности, и который во времена первобытной орды стал преемником
отца. В ложном опоэтизировании, изображающем первобытное время, женщина,
являвшаяся наградой за победу и соблазном к убийству, стала, вероятно,
совратительницей и подстрекательницей к злодеянию.

Герой претендует на единоличное совершение поступка, на что отважилась бы,
конечно, только орда в целом. Однако, по замечанию Ранка, сказка сохранила
отчетливые следы скрытого истинного положения вещей... Ибо так часто
случается, что герой, которому предстоит трудное задание, чаще всего это
младший сын, который в присутствии суррогата отца притворяется дурачком, т.
е. неопасным - может выполнить эту задачу только с помощью стайки маленьких
зверьков (муравьев, пчел). Это - братья первобытной орды; ведь и в
символике сновидений насекомые и паразиты означают сестер и братьев (из
презрительного отношения, как к маленьким детям). Кроме того, каждое из
заданий мифа и сказки легко распознать как замену героического поступка.
Миф, таким образом, является тем шагом, при помощи которого отдельный
индивид выходит из массовой психологии. Первым мифом, несомненно, был миф
психологический, миф героический; пояснительный миф о природе возник,
вероятно, много позже. Поэт, сделавший этот шаг и отделившийся таким
образом в своей фантазии из массы, умеет, по дальнейшему замечанию Ранка, в
реальной жизни все же к ней вернуться. Ведь он приходит и рассказывает этой
массе подвиги созданного им героя. В сущности, этот герой не кто иной, как
он сам. Тем самым он снижается до уровня реальности, а своих слушателей
возвышает до уровня фантазии. Но слушатели понимают поэта: на почве того же
самого тоскующе- завистливого отношения к праотцу они могут
идентифицировать себя с героем. Лживость мифа завершается обожествлением
героя. Обожествленный герой был, может быть, прежде Бога-отца, являясь
предшественником возвращения праотца в качестве божества. Хронологически
прогрессия божеств была бы тогда следующей: богиня материнства - герой -
Бог-отец. Но лишь с возвышением незабвенного праотца божество приобрело
черты, знакомые нам и поныне'.

В) В этой статье мы много говорили о прямых и заторможенных в отношении
цели сексуальных первичных позывах и смеем надеяться, что это разграничение
не вызовет больших возражений. Однако подробное рассмотрение будет не
лишним, даже если оно большею частью повторяет уже заранее изложенное.

Либидинозное развитие ребенка дало нам первый и, вместе с тем, лучший
пример заторможенных в отношении цели сексуальных первичных позывов. Все те
чувства, которые ребенок питает к своим родителям и опекающим его лицам,
находят свое беспрепятственное продолжение в желаниях, выражающих его
сексуальные стремления. Ребенок требует от этих любимых лиц всех нежностей,
которые ему знакомы; он хочет их целовать, прикасаться к ним, разглядывать,
хочет видеть их гениталии и присутствовать при интимных действиях
экскрементации; он обещает жениться на матери или няне, что бы он под этим
ни подразумевал; он намеревается родить отцу ребенка и т. д. Прямое
наблюдение, как и дальнейшее психоаналитическое проникновение в рудименты
детства, не оставляют никакого сомнения в непосредственном слиянии нежных и
ревнивых чувств с сексуальными намерениями, а также показывают нам, сколь
основательно ребенок делает любимое лицо объектом всех своих еще неверно
направленных сексуальных стремлений. (Ср.: Sexual-theorie).

Это первый вид детской любви, типически подчиненный Эдипову комплексу, с
началом латентного периода уничтожается, как известно, толчком вытеснения.
Остаток любовных чувств проявляется в чисто нежной эмоциональной связи,
направленной на те же самые лица, но эта связь уже не может быть описана
как "сексуальная". Психоанализ, который просвечивает глубины психической
жизни, без труда может доказать, что и сексуальные связи первых детских лет
продолжают существовать, но уже в вытесненном и бессознательном виде. На
основе психоанализа мы имеем смелость утверждать, что везде, где мы
встречаем нежное чувство, оно является преемником вполне "чувственной"
объектной связи с данным лицом или же со взятым за его прототип (его
Imago). Правда, без особого исследования нельзя установить, является ли это
предшествующее полнокровное сексуальное-стремление в данном случае
вытесненным или же оно уже себя истощило. Чтобы еще отчетливее выразить
сказанное: установлено, что это сексуальное стремление еще имеется как
форма и возможность, и путем регресса может быть снова заряжено,
активировано; остается еще вопрос, на который не всегда можно ответить:
какую заряженность и действенность оно еще имеет в настоящее время. При
этом в равной степени надо остерегаться двух источников ошибок: как Сциллы
- недооценки вытесненного бессознательного, так и Харибды - склонности
измерять нормальное обязательно масштабами патологического. Психологии,
которая не хочет или не в силах проникнуть в глубины вытесненного, нежные
эмоциональные связи во всяком случае представляются выражением стремлений,
не направленных к сексуальной цели, хотя бы они и произрастали из
стремлений, эту цель имевших".

Мы вправе сказать, что эти стремления отклонились от этих сексуальных
целей, хотя и трудно удовлетворить требованиям метапсихологии при
изображении такого отклонения от цели. Впрочем, эти заторможенные в
отношении цели первичные позывы все еще сохраняют некоторые из
непосредственно сексуальных целей; и нежно любящий, и друг, и поклонник
ищут телесной близости или возможности видеть любимого человека, любимого
хотя . бы только в "паулинистическом" смысле. Если нам желательно, мы можем
признать в этом отклонении начало сублимации сексуальных первичных позывов
или же раздвинуть границы последних еще более. Заторможенные в смысле цели
сексуальные первичные позывы имеют перед незаторможенньгми большое
функциональное преимущество, так как они, собственно говоря, неспособны к
полному удовлетворению; они особенно пригодны для создания длительных
связей, в то время как прямо сексуальные при удовлетворении" каждый раз
теряют свою энергию и должны ждать ее возобновления путем нового накопления
сексуального либидо, причем за это время может произойти смена объекта.
Заторможенные первичные позывы способны к любой мере смешения с
незаторможенными, могут опять в них превратиться так же, как они от них
изошли. Известно, как легко из эмоциональных отношений дружеского
характера, основанных на признании и восхищении, между учителем и ученицей,
артистом и восхищенной слушательницей, особенно у женщин, возникают
эротические желания (у Мольера: Embrassez-moi pour 1'amour du Grec). Да,
возникновение таких, ' Враждебные чувства имеют несомненно более сложное
построение сначала непреднамеренных,- эмоциональных связен напрямик
приводит к проторенной дорожке сексуального выбора объекта. В своей статье
Пфистер показал явный, конечно, не единичный пример, как легко даже
интенсивной религиозной связи превратиться в пылкое сексуальное
возбуждение. А, с другой стороны, и переход прямых, самих по себе
непродолжительных, сексуальных стремлений в прочную, чисто нежную связь
представляет собой нечто весьма обычное, и упрочение брака, заключенного по
влюбленной страсти, имеет большею частью своей подосновой этот процесс. Мы,
конечно, не удивимся, если услышим, что заторможенные в отношении цели
сексуальные стремления возникают из прямых сексуальных в тех случаях, когда
к достижению сексуальной цели имеются внутренние или внешние препятствия.
Вытеснение латентного периода есть такое внутреннее - или лучше сказать
ставшее внутренним - препятствие. Относительно отца первобытной орды мы
предположили, что своей сексуальной нетерпимостью он принуждает всех своих
сыновей к воздержанию и этим путем толкает их к заторможенным в отношении
цели связям; за собой он оставляет право свободного сексуального
наслаждения и, тем самым, остается несвязанным. Все связи, на которых
основана масса, имеют природу заторможенных в отношении цели первичных
позывов. Но этим самым мы приблизились к разбору новой темы, которая
обсуждает отношение прямых сексуальных целей к массообразованию.

Г) Последние два замечания уже подготовили нас к признанию, что прямые
сексуальные стремления неблагоприятны для массообразования. Правда, и в
истории развития семьи существовали массовые отношения сексуальной любви
(групповой брак), но чем важнее становилась для "Я" половая любовь, чем
больше развивалась в ней влюбленность, тем настоятельнее эта любовь
требовала своего ограничения двумя лицами - uuna cum uno - ограничения,
предписанного природой генитальной цели. Полигамические склонности были
вынуждены довольствоваться последовательной сменой объектов.

Оба лица, сходящиеся в целях сексуального удовлетворения, ища уединения,
демонстрируют против стадного инстинкта, против чувства массовости, они
ищут одиночества. Чем больше они влюблены, тем менее они нуждаются в
ком-либо, помимо друг друга. Отказ от влияния массы выражается в чувстве
стыдливости. Крайне пылкое чувство ревности возникает как охрана
сексуального выбора объекта от вторжения массовой связи. Только в том
случае, когда нежный, т. е. личный, фактор любовного отношения совершенно
стушевывается перед чувственным, возможно любовное общение пары в
присутствии других лиц или же, наподобие оргии, одновременные сексуальные
акты внутри группы. Но это регресс, к более раннему состоянию половых
отношений, при которых влюбленность еще не играла никакой роли и все
сексуальные объекты рассматривались как равноценные. Примерно в духе злого
выражения Бернарда Шоу, что быть влюбленным, значит неподобающим образом
переоценивать разницу между одной женщиной и другой.

Имеется достаточно указаний, что в сексуальные отношения между мужчиной и
женщиной влюбленность вошла лишь поздно, так что соперничество между
половой любовью и массовыми связями также позднего развития. Теперь может
показаться, что это предположение не вяжется с нашим мифом о прасемье; ведь
предполагается, что толпу братьев толкает на отцеубийство их любовь к
матерям и сестрам; и трудно представить себе эту любовь иначе, как цельной,
примитивной, т. е., как глубокое соединение нежной и чувственной любви.
Однако при дальнейшем размышлении это возражение становится подтверждением.
Одной из реакций на отцеубийство было ведь установление тотемистической
экзогамии, запрещение каких бы то ни было сексуальных отношений с женщинами
семьи, которые были нежно любимы с детства. Этим был загнан клин между
нежными и чувственными стремлениями мужчины, клин, и по сей день глубоко
внедрившийся в любовную жизнь мужчины. Вследствие этой экзогамии
чувственные потребности мужчин должны были довольствоваться чужими и
нелюбимыми женщинами.

В больших искусственных массах - Церкви и войске - для женщин, как
сексуального объекта, места нет. Любовные отношения мужчины и женщины
находятся за пределами этих организаций. Даже там, где образуются массы
смешанные, состоящие из мужчин и из женщин, половое различие не играет
роли. Едва ли имеет смысл задавать вопрос о гомосексуальной или
гетеросексуальной природе либидо, соединяющего массы, так. как оно не
дифференцируется по полу и, что особенно важно, совершенно не
предусматривает целей генитальной организации либидо.

Для отдельного индивида, который в других отношениях растворяется в массе,
прямые сексуальные стремления все же частично сохраняют какую-то
индивидуальную деятельность. Там, где они делаются господствующими, они
каждую массовую формацию разлагают. Католическая церковь имеет обоснованные
причины, когда рекомендует своим верующим безбрачие и налагает целибат на
своих священников; но влюбленность часто толкала и священников на выход из
церкви. Подобным же образом любовь к женщине преодолевает массовые формации
расы, национального обособления и социального классового порядка и этим
самым выполняет культурно важные задачи. По-видимому, можно быть уверенным,
что гомосексуальная любовь гораздо лучше согласуется с массовой связью даже
и в тех случаях, когда она проявляется как прямое сексуальное стремление;
факт - примечательный, объяснение которого завело бы нас очень далеко.

Психоаналитическое исследование психоневрозов учит нас, что их симптомы
следует выводить из прямых сексуальных стремлений, которые были вытеснены,
но остались активными. Мы можем усовершенствовать эту формулировку,
добавив: или из таких заторможенных в смысле цели стремлений, подавление
которых полностью не удалось или же освободило место для возврата к
вытесненной сексуальной цели. С этим условием согласуется и то, что невроз
делает больного асоциальным и удаляет его из обычных массовых формаций.
Можно сказать, что невроз действует на массу так же разлагающе, как и
влюбленность. Зато можно наблюдать, что там, где произошел толчок к
образованию массы, неврозы слабеют и, по крайней мере на некоторое время,
могут исчезнуть целиком. Вполне оправданы попытки использовать это
противоборство между неврозом' и массообразованием для терапевтических
целей. Даже те, кто не сожалеет об исчезновении в современном культурном
мире религиозных иллюзий, должны признать, что пока они были в силе, они
служили наиболее эффективной защитой от опасности невроза тем, кто был во
власти этих иллюзий. Нетрудно также распознать, что все связи с
религиозно-мистическими или философско-мистическими сектами и объединениями
являются выражением косвенного лечения разнообразных неврозов. Все это
связано с контрастом прямых и заторможенных в смысле цели сексуальных
стремлений.

Если невротик предоставлен самому себе, он вынужден заменять собственным
симптомообразованием те большие массовые формации, из которых он исключен.
Он создает себе свой собственный фантастический мир, свою религию, свою
бредовую систему, повторяя таким образом человеческие институции в
искажении, которое отчетливо указывает на ярчайшее участие прямых
сексуальных стремлений.

Д) В заключение прибавим сравнительную оценку рассмотренных нами состояний
с точки зрения теории либидо, а именно: состояния влюбленности, гипноза,
массообразования и невроза: Влюбленность зиждется на одновременном наличии
прямых и заторможенных в смысле цели сексуальных стремлений, причем объект
перетягивает на себя часть нарцистического либидо "Я".

Влюбленность вмещает только "Я" и объект. Гипноз разделяет с влюбленностью
ограничения этими двумя лицами, но он основан исключительно на
заторможенных в смысле цели сексуальных стремлениях и ставит объект на
место "Идеала Я".

В массе этот процесс умножен; масса совпадает с гипнозом в природе
объединяющих ее первичных позывов и в замене "Идеала Я" объектом, но сюда
присоединяется- идентификация с другими индивидами, ставшая первоначально
возможной благодаря одинаковому отношению к объекту.

Оба состояния, как гипноз, так и маосообразование, являются наследственными
осаждениями филогенеза человеческого либидо - гипноз как предрасположение,
а масса, помимо этого, как прямой пережиток. Замена прямых сексуальных
стремлений стремлениями в отношении цели заторможенными способствует в
обоих отделению "Я" от "Идеала Я", чему уже дало начало в состоянии
влюбленности.

Невроз из этого ряда выступает. И он основан на особенности развития
человеческого либидо - на прерванном латентным периодом двойном начатке
прямой сексуальной функции В этом отношении он имеет общий с гипнозом и
массообразованием характер регресса, при влюбленности не наличествующий.
Невроз всегда возникает там, где не вполне удался переход от прямых к
заторможенным в смысле цели сексуальные первичным позывам, соответствуя
конфликту между поглощенными "Я" первичными позывами, которые через такое
развитие прошли, и частицами тех же первичных позывов, что из вытесненной
бессознательной сферы - так же, как и другие полностью вытесненные
инстинктивные порывы - стремятся к своему прямому удовлетворению Невроз
необычайно богат содержанием, ибо охватывает всевозможные отношения между
"Я" и объектом, как те, где объект сохранен, так и другие, в которых он
покинут или восстановлен в самом "Я", но точно так же и конфликтные
отношения между "Я" и его "Идеалом Я".





                                   Фрейд

                                 З. Фрейд
                            Печаль и меланхолия


Меланхолия, точное определение понятия которой не твердо и в описательной
психиатрии, встречается в различных клинических формах, объединение которых
в одну клиническую единицу не окончательно установлено; из них одни скорее
похожи на соматические заболеваниям другие - на психогенные. Кроме
впечатлений, доступных всякому наблюдателю, наш материал ограничивается
небольшим количеством случаев, психогенная природа которых не подлежала
никакому сомнению. Поэтому мы наперед отказываемся от всяких притязаний на
то, чтобы наши выводы относились бы ко всем случаям, и утешаем себя
соображением, что при помощи наших настоящих методов исследования мы едва
ли можем что-нибудь найти, что не было бы типичным, если не для целого
класса заболеваний, то по крайней мере для небольшой группы.

Сопоставление меланхолии и печали оправдывается общей картиной обоих
состояний. ... Также совпадают и поводы к обоим заболеваниям, сводящиеся к
влияниям жизненных условий в тех случаях, где удается установить эти
поводы. Печаль является всегда реакцией на потерю любимого человека или
заменившего его отвлеченного понятия, как отечество, свобода, идеал и т. п.
Под таким же влиянием у некоторых лиц вместо печали наступает меланхолия,
отчего мы подозреваем их в болезненном предрасположении. Весьма
замечательно также, что нам никогда не приходит в голову рассматривать
печаль как болезненное состояние и предоставить ее врачу для лечения, хотя
она влечет за собой серьезные отступления от нормального поведения в жизни.
Мы надеемся на то, что по истечении некоторого времени она будет
преодолена, и считаем вмешательство нецелесообразным и даже вредным.

Меланхолия в психическом отношении отличается глубокой страдальческой
удрученностью, исчезновением интереса к внешнему миру, потерей способности
любить, задержкой всякой деятельности и понижением самочувствия,
выражающимся в упреках и оскорблениях по собственному адресу и нарастающим
до бреда ожидания наказания. Эта картина становится нам понятной, если мы
принимаем во внимание, что теми же признаками отличается и печаль, за
исключением только одного признака: при ней нет нарушения самочувствия. Во
всем остальном картина та же. Тяжелая печаль - реакция на потерю любимого
человека - отличается таким же страдальческим настроением, потерей интереса
к внешнему миру, поскольку он не напоминает умершего, - потерей способности
выбрать какой-нибудь новый объект любви, что значило бы заменить
оплакиваемого, отказом от всякой деятельности, не имеющей отношения к
памяти умершего. Мы легко понимаем, что эта задержка и ограничение "я"
являются выражением исключительной погруженности в печаль, при которой не
остается никаких интересов и никаких намерений для чего-нибудь иного.
Собственно говоря, такое поведение не кажется нам патологическим только
потому, что мы умеем его хорошо объяснить.

Мы принимаем также сравнение, называющее настроение печали страдальческим.
Нам ясна станет правильность этого, если мы будем в состоянии экономически
охарактеризовать это страдание.

В чем же состоит работа, проделываемая печалью? Я полагаю, что не будет
никакой натяжки в том, если изобразить ее следующим образом: исследование
реальности показало, что любимого объекта больше не существует, и
реальность подсказывает требование отнять все либидо, связанные с этим
объектом. Против этого поднимается вполне понятное сопротивление, - вообще
нужно принять во внимание, что человек нелегко оставляет позиции либидо
даже в том случае, когда ему предвидится замена. Это сопротивление может
быть настолько сильным, что наступает отход от реальности и объект
удерживается посредством галлюцинаторного психоза, воплощающего желание...
При нормальных условиях победу одерживает уважение к реальности, но
требование ее не может быть немедленно исполнено. Оно приводится в
исполнение частично, при большой трате времени и энергии, а до того
утерянный объект продолжает существовать психически. Каждое из воспоминаний
и ожиданий, в которых либидо было связано с объектом, приостанавливается,
приобретает повышенную активную силу, и на нем совершается освобождение
либидо. Очень трудно указать и экономически обосновать, почему эта
компромиссная работа требования реальности, проведенная на всех этих
отдельных воспоминаниях и ожиданиях, сопровождается такой исключительной
душевной болью. Замечательно, что эта боль кажется нам сама собою понятной.
Фактически же по окончании этой работы печали "я" становится опять
свободным и освобожденным от задержек.

Применим теперь к меланхолии то, что мы узнали о печали. В целом ряде
случаев совершенно очевидно, что и она может быть реакцией на потерю
любимого человека. При других поводах можно установить, что имела место
более идеальная по своей природе потеря. Объект не умер реально, но утерян
как объект любви (например, случай оставленной невесты). Еще в других
случаях можно думать, что предположение о такой потере вполне правильно, но
нельзя точно установить, что именно было потеряно, и тем более можно
предполагать, что и сам больной не может ясно понять, что именно он
потерял. Этот случай может иметь место и тогда, когда больному известна
потеря, вызвавшая меланхолию, так как он знает, кого он лишился, но не
знает, что в нем потерял. Таким образом, нам кажется естественным привести
меланхолию в связь с потерей объекта, каким-то образом недоступной
сознанию, в отличие от печали, при которой в потере нет ничего
бессознательного.

При печали мы нашли, что задержка и отсутствие интереса всецело объясняются
работой печали, полностью захватившей "я". Подобная же внутренняя работа
явится следствием неизвестной потери при меланхолии, и потому она виновна в
меланхолической задержке (Hemmung). Дело только в том, что меланхолическая
задержка производит на нас непонятное впечатление, потому что мы не можем
видеть, что именно так захватило всецело больных. Меланхолик показывает нам
еще одну особенность, которой нет при печали, - необыкновенное понижение
своего самочувствия, огромное обеднение "я". При печали обеднел и опустел
мир, при меланхолии - само "я". Больной рисует нам свое "я" недостойным, ни
к чему негодным, заслуживающим морального осуждения, - он делает себе
упреки, бранит себя и ждет отвержения и наказания. Он унижает себя перед
каждым человеком, жалеет каждого из своих близких, что тот связан с такой
недостойной личностью. У него нет представления о происшедшей с ним
перемене, и он распространяет свою самокритику и на прошлое; он утверждает,
что никогда не был лучше. Эта картина преимущественно морального бреда
преуменьшения дополняется бессонницей, отказом от пищи и в психологическом
отношении очень замечательным преодолением влечения, которое заставляет все
живущее цепляться за жизнь.

Как в научном, так и в терапевтическом отношении было бы одинаково
бесцельно возражать больному, возводящему против своего "я" такие
обвинения. В каком-нибудь отношении он должен быть прав, рассказывая нечто,
что соответствует его представлению. Некоторые из его указаний мы должны
немедленно подтвердить без всяких ограничений. Ему действительно так чужды
все интересы, он так неспособен любить и работать, как утверждает. Но, как
мы знаем, это вторичное явление, следствие внутренней, неизвестной нам
работы, похожей на работу печали, поглощающей его "я". В некоторых других
самообвинениях он нам также кажется правым, оценивающим настоящее
положение, только несколько более резко, чем другие немеланхолики. Если он
в повышенной самокритике изображает себя мелочным, эгоистичным,
неискренним, несамостоятельным человеком, всегда стремившимся только к
тому, чтобы скрывать свои слабости, то он, пожалуй, насколько нам известно,
довольно близко подошел к самопознанию, и мы только спрашиваем себя, почему
нужно сперва заболеть, чтобы понять такую истину. Потому что не подлежит
никакому сомнению, что тот, кто дошел до такой самооценки и выражает ее
перед другими - оценки принца Гамлета для себя и для всех других..., - тот
болен, независимо от того, говорит ли он правду или более или менее
несправедлив к себе. Нетрудно также заметить, что между величиной
самоунижения и его реальным оправданием нет никакого соответствия. Славная,
дельная и верная до сих пор женщина в припадке меланхолии будет осуждать
себя не меньше, чем действительно ничего не стоящая. И может быть, у первой
больше шансов заболеть меланхолией, чем у второй, о которой мы не могли бы
сказать ничего хорошего. Наконец, нам должно броситься в глаза, что
меланхолик ведет себя не совсем уж так, как нормально подавленный
раскаянием и самоупреками. У меланхолика нет стыда перед другими, более
всего характерного для такого состояния, или стыд не так уж резко
проявляется. У меланхолика можно, пожалуй, подчеркнуть состояние навязчивой
сообщительности, находящей удовлетворение в самообнажении.

Таким образом, неважно, настолько ли прав меланхолик в своем мучительном
самоунижении, что его самокритика совпадает с суждением о нем других.
Важнее то, что он правильно описывает свое психологическое состояние. Он
потерял самоуважение, и конечно, у него имеется для этого основание, во
всяком случае тут перед нами противоречие, ставящее перед нами
трудноразрешимую загадку. По аналогии с печалью, мы должны придти к
заключению, что он утратил объект; из его слов вытекает, что его потеря
касается его собственного "я".

Раньше, чем заняться этим противоречием, остановимся на момент на том, что
открывается нам благодаря заболеванию меланхолика в конституции
человеческого "я". Мы видим у него, как одна часть "я" противопоставляется
другой, производит критическую оценку ее, делает ее как бы посторонним
объектом. Все дальнейшие наблюдения подтвердят возникающие у нас
предположения, что отщепленная от "я" критическая инстанция проявит свою
самостоятельность и при других обстоятельствах. Мы найдем действительно
достаточно основания отделить эту инстанцию от остального "я". То, с чем мы
тут встречаемся, представляет собой инстанцию, обыкновенно называемою
совестью. Вместе с цензурой сознания и исследованием реальности мы
причислим ее к важнейшим образованиям (Institutionen) и как-нибудь найдем
доказательства тому, что эта инстанция может заболеть сама по себе. В
картине болезни меланхолика выступает на первый план в сравнении с другими
жалобами нравственное недовольство собой; физическая немощь, уродство,
слабость, социальная малоценность гораздо реже являются предметом
самооценки; только обеднение занимает преимущественное положение среди
опасений и утверждений больного.

Объяснение указанному выше противоречию дает наблюдение, которое нетрудно
сделать. Если терпеливо выслушать разнообразные самообвинения меланхолика,
то нельзя не поддаться впечатлению, что самые тяжелые упреки часто очень
мало подходят к собственной личности больного, но при некоторых
незначительных изменениях легко применимы к какому-нибудь другому лицу,
которое больной любил, любит или должен был любить. Сколько раз ни
проверяешь положение дела - это предположение всегда подтверждается. Таким
образом, получаешь в руки ключ к пониманию картины болезни, открыв в
самоупреках упреки по адресу любимого объекта, перенесенные с него на
собственное "я".

Женщина, на словах жалеющая своего мужа за то, что он связан с такой
негодной женой, хочет, собственно говоря, обвинить своего мужа в
негодности, в каком бы смысле это ни понималось. Нечего удивляться тому,
что среди обращенных на себя мнимых самоупреков вплетены некоторые
настоящие; они получили возможность выступить на первый план, так как
помогают прикрыть другие и способствуют искажению истинного положения
вещей: они вытекают из борьбы за и против любви, поведшей к утрате любви.
Теперь гораздо понятнее становится и поведение больных. Их жалобы
представляют из себя обвинения (Anklagen) в прежнем смысле этого слова, они
не стыдятся и не скрываются, потому что все то унизительное, что они о себе
говорят, говорится о других; они далеки от того, чтобы проявить по
отношению к окружающим покорность и смирение, которые соответствовали бы
таким недостойным лицам, как они сами; они, наоборот, в высшей степени
сварливы, всегда как бы обижены, как будто по отношению к ним сделана
большая несправедливость. Это все возможно потому, что реакции их поведения
исходят еще из душевной направленности возмущения, переведенного
посредством особого процесса в меланхолическую подавленность.

Далее не представляется трудным реконструировать этот процесс. Сначала имел
место выбор объекта, привязанность либидо к определенному лицу; под
влиянием реального огорчения или разочарования со стороны любимого липа
наступило потрясение этой привязанности к объекту. Следствием этого было не
нормальное отнятие либидо от этого объекта и перенесение его на новый, а
другой процесс, для появления которого, по-видимому, необходимы многие
условия. Привязанность к объекту оказалась малоустойчивой, она была
уничтожена, но свободное либидо не было перенесено на другой объект, а
возвращено к "я". Однако здесь оно не нашло какого-нибудь применения, а
послужною только к идентификации (отождествлению) "я" с оставленным
объектом. Тень объекта пала таким образом на "я", которое в этом случае
рассматривается упомянутой особенной инстанцией так же, как оставленный
объект. Таким образом, потеря объекта превратилась в потерю "я", и конфликт
между "я" и любимым лицом превратился в столкновение между критикой "я" и
самим измененным, благодаря отождествлению, "я".

Кое-что из предпосылок и результатов такого процесса можно непосредственно
угадать. С одной стороны, должна была иметь место сильная фиксация на
любимом объекте, а с другой стороны - в противоречие с этим, небольшая
устойчивость привязанности к объекту. Это противоречие, по верному
замечанию O.Rank'а, по-видимому, требует, чтобы выбор объекта был сделан на
нарцистической основе, так что в случае, если возникают препятствия
привязанности к объекту, эта привязанность регрессирует к нарцизму.
Нарцистическое отождествление с объектом заменяет тогда привязанность к
объекту, а это имеет следствием то, что, несмотря на конфликт с любимым
лицом, любовная связь не должна быть прервана. Такая замена любви к объекту
идентификацией образует значительный механизм в нарцистических
заболеваниях. (...)

Меланхолия берет, таким образом, часть своих признаков у печали, а другую
часть у процесса регрессии с нарцистического выбора объекта. С одной
стороны, меланхолия, как и печаль, является реакцией на реальную потерю
объекта любви, но, кроме того, она связана еще условием, отсутствующим при
нормальной печали или превращающим ее в патологическую в тех случаях, где
присоединяется это условие. Потеря объекта любви представляет собой
великолепный повод, чтобы пробудить и проявить амбивалентность любовных
отношений. Там, где имеется предрасположение к неврозам навязчивости,
амбивалентный конфликт придает печали патологический характер и заставляет
ее проявиться в форме самоупреков в том, что сам виновен в потере любимого
объекта, т.е. сам хотел ее. В таких депрессиях при навязчивых неврозах
после смерти любимого лица перед нами раскрывается то, что совершает
амбивалентный конфликт сам по себе, если при этом не принимает участия
регрессивное отнятие либидо. Поводы к заболеванию меланхолией большей
частью, не ограничиваются ясным случаем потери вследствие смерти и
охватывают все положения огорчения, обиды разочарования, благодаря которым
в отношения втягивается противоположность любви и ненависти или усиливается
существующая амбивалентность. Этот амбивалентный конфликт, иногда более
реального, иногда более конституционного происхождения, всегда засуживает
внимания среди причин меланхолии. Если любовь к объекту, от которой
невозможно отказаться, в то время как от самого объекта отказываются, нашла
себе выход в нарцистическом ождествлении, то по отношению к этому объекту,
служащему заменой, проявляется ненависть, вследствие которой этот новый
объект оскорбляется, унижается и ему причиняется страдание, и благодаря
этому страданию ненависть получает садистическое удовлетворение. (...)

Только этот садизм разрешает загадку склонности к самоубийству, которая
делает меланхолию таком интересной и таком опасной. В первичном состоянии,
из которого исходит жизнь влечений, мы открыли такую огромную
самовлюбленность "я" в страхе, возникающем при угрожающей жизни опасности,
мы видим освобождение такого громадного нарцистического количества либидо,
что мы не понимаем, как это "я" может пойти на самоуничтожение. Хотя мы уж
давно знали, что ни один невротик не испытывает стремления к самоубийству,
не исходя из импульса убить другого, обращенного на самого себя. Но все же
оставалось непонятным, благодаря игре каких сил такое намерение может
превратиться в поступок. Теперь анализ меланхолии показывает нам, что "я"
может себя убить только тогда, если благодаря обращению привязанности
объектам на себя, оно относится к себе самому как к объекту, если но может
направить против себя враждебность, относящуюся к объекту и заменяющую
первоначальную реакцию "я", к объектам вешнего мира... Таким образом, при
регрессии от нарцистического выбора объекта этот объект, хотя и был
устранен, он все же оказался могущественнее, чем само "я". В двух
противоположных положениях крайней влюбленности и самоубийства объект
совсем одолевает "я", хотя и совершенно различными путями. (...)

Меланхолия ставит нас еще перед другими вопросами, ответ на которые нам
отчасти неизвестен. В том, что через некоторый промежуток времени она
проходит, не оставив явных, грубых изменений, она сходится с печалью. В
случае печали мы нашли объяснение, что с течением времени лицо, погруженное
в печаль, вынуждено подчиниться необходимости подробного рассмотрения своих
отношений к реальности, и после этой работы "я" освобождает либидо от
своего объекта. Мы можем себе представить, что "я" во время меланхолии
занято такой же работой; здесь, как и в том случае, у нас нет понимания
процесса с экономической точки зрения. Бессонница при меланхолии показывает
неподатливость этого состояния, невозможность осуществить необходимое для
погружения в сон прекращение всех интересов. Меланхолический комплекс
действует, как открытая рана, привлекает к себе энергию всех
привязанностей... и опустошает "я" до полного обеднения. Он легко может
устоять против желания спать у "я". В регулярно наступающем к вечеру
облегчении состояния проявляется, вероятно, соматический момент,
недопускающий объяснения его психогенными мотивами. В связи с этим
возникает вопрос, не достаточно ли потери "я" безотносительно к объекту
(чисто нарцистическое огорчение "я"), чтобы вызвать картину меланхолии, не
могут ли некоторые формы этой болезни быть вызваны непосредственно
токсическим обеднением "я" либидо. Самая замечательная и больше всего
нуждающаяся в объяснении особенность меланхолии - это ее склонность
превращаться в симптоматически противоположное состояние мании. Как
известно, не всякая меланхолия подвержена этой участи. Некоторые случаи
протекают периодическими рецидивами, а в интервалах или не замечается
никакой мании, или только самая незначительная маниакальная окраска. В
других случаях наблюдается та правильная смена меланхолических и
маниакальных фаз, которая нашла свое выражение в установлении циклической
формы помешательства. Является искушение видеть в этих случаях исключения,
не допускающие психогенного понимания болезни, если бы психоаналитическая
работа не привела именно в большинстве этих заболеваний к психологическому
разъяснению болезни и терапевтическому успеху. Поэтому не только допустимо,
но даже необходимо распространить психоаналитическое объяснение меланхолии
также и на манию.

Я не могу обещать, что такая попытка окажется вполне удовлетворительной.
Пока она не идет дальше возможности первой ориентировки. Здесь у нас
имеются два исходных пункта: первый - психоаналитическое впечатление,
второй - можно прямо сказать - вообще опыт экономического подхода.
Впечатление, полученное уже многими психоаналитическими исследователями,
состоит в том, что мания имеет то же содержание, что и меланхолия, что обе
болезни борются с тем же самым "комплексом", который в меланхолия одержал
победу над "я", между тем как в мании "я" одолело этот комплекс или
отодвинуло его на задний план. Второй пункт представляет собой тот факт,
что все состояния радости, ликования, триумфа, являющиеся нормальным
прообразом мании, вызываются в экономическом отношении теми же причинами.
Тут дело идет о таком влиянии, благодаря которому большая, долго
поддерживаемая или ставшая привычной трата психической энергии становится в
конце концов излишней, благодаря чему ей можно дать самое разнообразное
применение, и открываются различные возможности ее израсходования:
например, если какой-нибудь бедняк, выиграв большую сумму денег, вдруг
освобождается от забот о насущном хлебе, если долгая мучительная борьба в
конце концов увенчивается успехом, если оказываешься в состоянии
освободиться от давящего принуждения или прекратить долго длящееся
притворство н т.п. Все такие положения отличаются повышенным настроением,
признаками радостного аффекта и повышенной готовностью ко всевозможным
действиям, совсем как при мании, и в полной противоположности к депрессии и
задержке при меланхолии. Можно иметь смелость сказать, что мания
представляет из себя не что иное, как подобный триумф; но только от "я"
опять-таки скрыто, что оно одолело и над чем празднует победу. Таким же
образом можно объяснить и относящееся к этому же разряду состояний
алкогольное опьянение, поскольку оно радостного характера. При нем,
вероятно, дело идет о прекращении траты энергии на вытеснение, достигнутое
токсическим путем. Ходячее мнение утверждает, что в таком маниакальном
состоянии духа становишься потому таким подвижным и предприимчивым, что
появляется "хорошее" настроение. В душевной жизни осуществилось
вышеупомянутое экономическое условие, и потому появляется, с одной стороны,
такое радостное настроение, а с другой - такое отсутствие задержек в
действии.

Если мы соединим оба наметившихся тут объяснения, то получим: в мании "я"
преодолело потерю объекта (или печаль из-за потери, или, может быть, самый
объект), и теперь оно располагает всей суммой противодействующей силы,
которую мучительное страдание меланхолии отняло от "я" и сковало.
Маниакальный больной показывает нам совершенно явно свое освобождение от
объекта, из-за которого страдал, тем, что с жадностью очень голодного
набрасывается на новые привязанности к объектам.

            БиблиотекаГлавная страницаДискуссииПоискФилософские
           центрыХроникаФилософские ресурсыPersonaliaКарта сайта





                                  З.Фрейд

----------------------------------------------------------------------------
З. Фрейд


                         Достоевский и отцеубийство


Многогранную личность Достоевского можно рассматривать с четырех сторон:
как писателя, как невротика, как мыслителя- этика и как грешника. Как же
разобраться в этой невольно смущающей нас сложности?

Наименее спорен он как писатель, место его в одном ряду с Шекспиром.
"Братья Карамазовы" - величайший роман из всех, когда-либо написанных, а
"Легенда о Великом Инквизиторе" - одно из высочайших достижений мировой
литературы, переоценить которое невозможно. К сожалению, перед проблемой
писательского творчества психоанализ должен сложить оружие.

Достоевский скорее всего уязвим как моралист. Представляя его человеком
высоконравственным на том основании, что только тот достигает высшего
нравственного совершенства, кто прошел через глубочайшие бездны
греховности, мы игнорируем одно соображение. Ведь нравственным является
человек, реагирующий уже на внутренне испытываемое искушение, при этом ему
не поддаваясь. Кто же попеременно то грешит, то, раскаиваясь, ставит себе
высокие нравственные цели, - того легко упрекнуть в том, что он слишком
удобно для себя строит свою жизнь. Он не исполняет основного принципа
нравственности - необходимости отречения, в то время как нравственный образ
жизни - в практических интересах всего человечества. Этим он напоминает
варваров эпохи переселения народов, варваров, убивавших и затем каявшихся в
этом, - так что покаяние становилось техническим примером, расчищавшим путь
к новым убийствам. Так же поступал Иван Грозный; эта сделка с совестью -
характерная русская черта. Достаточно бесславен и конечный итог
нравственной борьбы Достоевского. После исступленной борьбы во имя
примирения притязаний первичных позывов индивида с требованиями
человеческого общества - он вынужденно регрессирует к подчинению мирскому и
духовному авторитету - к поклонению царю и христианскому Богу, к русскому
мелкодушному национализму, - к чему менее значительные умы пришли с гораздо
меньшими усилиями, чем он. В этом слабое место большой личности.
Достоевский упустил возможность стать учителем и освободителем человечества
и присоединился к тюремщикам; культура будущего немногим будет ему обязана.
В этом, по всей вероятности, проявился его невроз, из-за которого он и был
осужден на такую неудачу. По мощи постижения и силе любви к людям ему был
открыт другой - апостольский - путь служения.

Нам представляется отталкивающим рассматривание Достоевского в качестве
грешника или преступника, но это отталкивание не должно основываться на
обывательской оценке преступника. Выявить подлинную мотивацию преступления
недолго: для преступника существенны две черты - безграничное себялюбие и
сильная деструктивная склонность; общим для обеих черт и предпосылкой для
их проявлений является безлюбовность, нехватка эмоционально-оценочного
отношения к человеку. Тут сразу вспоминаешь противоположное этому у
Достоевского - его большую потребность в любви и его огромную способность
любить, проявившуюся в его сверхдоброте и позволявшую ему любить и помогать
там, где он имел бы право ненавидеть и мстить - например, по отношению к
его первой жене и ее любовнику. Но тогда возникает вопрос - откуда приходит
соблазн причисления Достоевского к преступникам? Ответ: из-за выбора его
сюжетов, это преимущественно насильники, убийцы, эгоцентрические характеры,
что свидетельствует о существовании таких склонностей в его внутреннем
мире, а также из-за некоторых фактов его жизни: страсти его к азартным
играм, может быть, сексуального растления незрелой девочки ("Исповедь")'.
Это противоречие разрешается следующим образом: сильная деструктивная
устремленность Достоевского, которая могла бы сделать его преступником,
была в его жизни направлена, главным образом, на самого себя (вовнутрь -
вместо того, чтобы изнутри) и, таким образом, выразилась в мазохизме и
чувстве вины. Все-таки в его личности немало и садистических черт,
выявляющихся в его раздражительности, мучительстве, нетерпимости - даже по
отношению к любимым людям, - а также в его манере обращения с читателем;
итак: в мелочах он - садист вовне, в важном - садист по отношению к самому
себе, следовательно, мазохист, и это мягчайший, добродушнейший, всегда
готовый помочь человек.

В сложной личности Достоевского мы выделили три фактора - один
количественный и два качественных. Его чрезвычайно повышенную
аффектив-ность, его устремленность к перверзии, которая должна была
привести его к садо-мазохизму или сделать преступником; и его неподдающееся
анализу творческое дарование. Такое сочетание вполне могло бы существовать
и без невроза: ведь бывают же стопроцентные мазохисты - без наличия
неврозов. По соотношению сил - притязании первичных позывов и
противоборствующих им торможений (присоединяя сюда возможности
сублимирования) - Достоевского все еще можно было бы отнести к разряду
"импульсивных характеров". Но положение вещей затемняется наличием невроза,
необязательного, как было сказано, при данных обстоятельствах, но все же
возникающего тем скорее, чем насыщеннее осложнение, подлежащее со стороны
человеческого "Я" преодолению. Невроз - это только знак того, что "Я" такой
синтез не удался, что оно при этой попытке поплатилось своим единством.

В чем же, в строгом смысле, проявляется невроз? Достоевский называл себя
сам - и другие также считали его - эпилептиком, на том основании, что он
был подвержен тяжелым припадкам, сопровождавшимися потерей сознания,
судорогами и последующим упадочным настроением. Весьма вероятно, что эта
так называемая эпилепсия была лишь симптомом его невроза, который в таком
случае следует определить как истероэпилепсию, то есть, как тяжелую
истерию. Утверждать это с полной уверенностью нельзя по двум причинам:
во-первых, потому что даты анамнезических припадков так называемой
эпилепсии Достоевского недостаточны и ненадежны, а, во-вторых, потому что
понимание связанных с эпилептоидными припадками болезненных состояний
остается неясным.

Перейдем ко второму пункту. Излишне повторять всю патологию эпилепсии - это
не привело бы ни к чему окончательному, - но одно можно сказать: снова и
снова присутствует, как кажущееся клиническое целое, извечный morbus sacer,
страшная болезнь со своими не поддающимися учету, на первый взгляд
неспровоцированными, судорожными припадками, изменением характера в сторону
раздражительности и агрессивности и с прогрессирующим снижением всех
духовных деятельностей. Однако эта картина, с какой бы стороны мы ее ни
рассматривали, расплывается в нечто неопределенное. Припадки, проявляющиеся
резко, с прикусыванием, усиливающиеся до опасного для жизни status
epilepticus, приводящего к тяжкому самокалечению, могут все же в некоторых
случаях не достигать такой силы, ослабляясь до кратких состояний абсанса,
до быстро проходящих головокружений, и могут также сменяться краткими
периодами, когда больной совершает чуждые его природе поступки, как бы
находясь во власти бессознательного. Обуславливаясь, в общем, как бы
странно это ни казалось, чисто телесными причинами, эти состояния могут
первоначально возникать по причинам чисто душевным ,(испуг) или могут в
дальнейшем находиться в зависимости от душевных волнений. Как ни характерно
для огромного большинства случаев интеллектуальное снижение, но известен,
по крайней мере, один случай, когда этот недуг не нарушил высшей
интеллектуальной деятельности ,(Гельмгольц). (Другие случаи, в отношении
которых утверждалось то же самое, ненадежны или подлежат сомнению, как и
случай самого Достоевского). Лица, страдающие эпилепсией, могут производить
впечатление тупости, недоразвитости, так как эта болезнь часто сопряжена с
ярко выраженным идиотизмом и крупнейшими мозговыми дефектами, не являясь,
конечно, обязательной составной частью картины болезни; но эти припадки со
всеми своими видоизменениями бывают и у других лиц, у лиц с полным душевным
развитием и скорее со сверхобычная, в большинстве случаев, недостаточно
управляемой ими аффективностью. Неудивительно, что при таких
обстоятельствах невозможно установить совокупность клиническою аффекта
"эпилепсии". То, что проявляется в однородности указанных симптомов,
требует, по-видимому, функционального понимания: как если бы механизм
анормального высвобождения первичных позывов был подготовлен органически,
механизм, который используется при наличии весьма разных условий - как при
нарушении мозговой деятельности при тяжком заболевании тканей или
токсическом заболевании, так и при недостаточном контроле душевной
экономии, кризисном функционировании душевной энергии. За этим разделением
на два вида мы чувствуем ндентичность механизма, лежащего в основе
высвобождения первичных позывов. Этот механизм недалек и от сексуальных
процессов, порождаемых в своей основе токсически; уже древнейшие врачи
называли коитус малой эпилепсией и видели в половом акте смягчение и
адаптацию высвобождения эпилептического отвода раздражения.

"Эпилептическая реакция", каковым именем можно назвать все это вместе
взятое, несомненно также поступает и в распоряжение невроза, сущность
которого в том, чтобы ликвидировать соматически массы раздражения, с
которыми невроз не может справиться психически. Эпилептический припадок
становится, таким образом, симптомом истерии и ею адаптируется и
видоизменяется, подобно тому, как это происходит при нормальном течении
сексуального процесса.. Таким образом, мы с полным правом различаем
органическую и аффективную эпилепсию. Практическое значение этого
следующее: страдающий первой - поражен болезнью мозга, страдающий второй -
невротик. В первом случае душевная жизнь подвержена нарушению извне, во
втором случае нарушение является выражением самой душевной жизни.

Весьма вероятно, что эпилепсия Достоевского относится ко второму виду.
Точно доказать это нельзя, так как в таком случае нужно было бы включить в
целокупность его душевной жизни начало припадков и последующие
видоизменения этих припадков, а для этого у нас недостаточно данных.
Описания самих припадков ничего не дают, сведения о соотношениях между
припадками и переживаниями неполны и часто противоречивы. Всего вероятнее
предположение, что припадки начались у Достоевского уже в детстве, что они
вначале характеризовались более слабыми симптомами и только после
потрясшего его переживания на восемнадцатом году жизни - убийства отца -
приняли форму эпилепсии'. Было бы весьма уместно, если бы оправдалось то,
что они полностью прекратились во время отбывания им каторги в Сибири, но
этому противоречат другие указания. Очевидная связь между отцеубийством в
"Братьях Карамазовых" и судьбой отца Достоевского бросилась в глаза не
одному биографу Достоевского и послужила им указанием на "известное
современное психологическое направление". Психоанализ, так как
подразумевается именно он, склонен видеть в этом событии тягчайшую травму -
ив реакции Достоевского на это - ключевой пункт его невроза. Если я начну
обосновывать эту установку психоаналитически, опасаюсь, что окажусь
непонятным для всех тех, кому незнакомы учение и выражения психоанализа.

У нас (один) надежный исходный пункт. Нам известен смысл первых припадков
Достоевского в его юношеские годы - задолго до появления "эпилепсии". У
этих припадков было подобие смерти, они назывались страхом смерти и
выражались в состоянии летаргического сна. Эта болезнь находила на него
вначале - когда он был еще мальчиком - как внезапная безотчетная
подавленность; чувство, как он позже рассказывал своему другу Соловьеву,
такое, как будто бы ему предстояло сейчас же умереть; и в самом деле
наступало состояние совершенно подобное действительной смерти... Его брат
Андрей рассказывал, что Федор уже в молодые годы, перед тем, как заснуть,
оставлял записки, что боится ночью заснуть смертоподобным сном и просит
поэтому, чтобы его похоронили только через пять дней ("Достоевский за
рулеткой", введение, с. LX).

Нам известны смысл и намерение таких припадков смерти. Они означают
отождествление с умершим - человеком, который действительно умер, или с
человеком живым еще, но которому мы желаем смерти. Второй случай более
значителен. Припадок в указанном случае равноценен наказанию. Мы пожелали
смерти другому, - теперь мы стали сами этим другим и сами умерли. Тут
психоаналитическое учение утверждает, что этот другой для мальчика обычно -
отец, и именуемый истерией припадок является, таким образом, самонаказанием
за пожелание смерти ненавистному отцу.

Отцеубийство, как известно, основное и изначальное преступление
человечества и отдельного человека. Во всяком случае, оно - главный
источник чувства вины, неизвестно, единственный ли; исследованиям не
удалось еще установить душевное происхождение вины и потребности
искупления. Но отнюдь не существенно - единственный ли это источник.
Психологическое положение сложно и нуждается в объяснениях. Отношение
мальчика к отцу, как мы говорим, амбивалентно. Помимо ненависти, из-за
которой хотелось бы отца, как соперника, устранить, существует обычно
некоторая доля нежности к нему. Оба отношения сливаются в идентификацию с
отцом, хотелось бы занять место отца, потому что он вызывает восхищение,
хотелось бы быть, как он, и потому, что хочется его устранить. Все это
наталкивается на крупное препятствие. В определенный момент ребенок
начинает понимать, что попытка устранить отца, как соперника, встретила бы
со стороны отца наказание через кастрацию. Из страха кастрации, то есть в
интересах сохранения своей мужественности, ребенок отказывается от желания
обладать матерью и от устранения отца. Поскольку это желание остается в
области бессознательного, оно является основой для образования чувства
вины. Нам кажется, что мы описали нормальные процессы, обычную судьбу так
называемого Эдипова комплекса; следует, однако, внести важное дополнение.

Возникают дальнейшие осложнения, если у ребенка сильнее развит
конституционный фактор, называемый нами бисексуальностью. Тогда, под
угрозой потери мужественности через кастрацию, укрепляется тенденция
уклониться в сторону женственности, более того, тенденция поставить себя на
место матери и перенять ее роль как объекта любви отца. Одна лишь боязнь
кастрации делает эту развязку невозможной. Ребенок понимает, что он должен
взять на себя и кастрирование, если он хочет быть любимым отцом, как
женщина. Так обрекаются на вытеснение оба порыва, ненависть к отцу и
влюбленность в отца. Известная психологическая разница усматривается в том,
что от ненависти к отцу отказываются вследствие страха перед внешней
опасностью (кастрацией). Влюбленность же в отца воспринимается как
внутренняя опасность первичного позыва, которая, по сути своей, снова
возвращается к той же внешней опасности.

Страх перед отцам делает ненависть к отцу неприемлемой; кастрация ужасна,
как в качестве кары, так и цены любви. Из обоих факторов, вытесняющих
ненависть к отцу, первый, непосредственный страх наказания и кастрации,
следует назвать нормальным, патогеническое усиление привносится, как
кажется, лишь другим фактором - боязнью женственной установки. Ярко
выраженная бисексуальная склонность становится, таким образом, одним из
условий или подтверждений невроза. Эту склонность, очевидно, следует
признать и у Достоевского, - и она (латентная гомосексуальность)
проявляется в дозволенном виде в том значении, какое имела в его жизни
дружба с мужчинами, в его до странности нежном отношении к соперникам в
любви и в его прекрасном понимании положений, объяснимых лишь вытесненной
гомосексуальностью, - как на это указывают многочисленные примеры из его
произведений.

Сожалею, но ничего не могу изменить, - ее' ли подробности о ненависти и
любви к отцу и об их видоизменениях под влиянием угрозы кастрации
несведущему в психоанализе. читателю покажутся безвкусными и
маловероятными. Предполагаю, что именно комплекс кастрации будет отклонен
сильнее всего. Но смею уверить, что психоаналитический опыт ставит именно
эти явления вне всякого сомнения и находит в них-ключ к любому неврозу.
Испытаем же его в случае так называемой эпилепсии нашего писателя. Но
нашему сознанию так чужды те явления, во власти которых находится наша
бессознательная психическая жизнь! Указанным выше не исчерпываются в
Эдиповом комплексе последствия вытеснения ненависти к отцу. Новым является
то, что в конце концов отождествление с отцом завоевывает в нашем "Я"
постоянное место. Это отождествление воспринимается нашим "Я", но
представляет собой в нем особую инстанцию, противостоящую остальному
содержанию нашего "Я". Мы называем тогда эту инстанцию нашим "Сверх-Я" и
приписываем ей, наследнице родительского влияния, наиважнейшие функции.

Если отец был суров, насильствен, жесток, наше "Сверх-Я" перенимает от него
эти качества, и в его отношении к "Я" снова возникает пассивность, которой
как раз надлежало бы быть вытесненной. "Сверх-Я" стало садистическим, "Я"
становится мазохистским, то есть в основе своей -• женственно-пассивным. В
нашем "Я" возникает большая потребность в наказании, и "Я" отчасти отдает
себя, как таковое, в распоряжение судьбы, отчасти же находит удовлетворение
в жестоком обращении с ним "Сверх-Я" (сознание вины). Каждая кара является
ведь, в основе своей, кастрацией и, как таковая, - осуществлением
изначального пассивного отношения к отцу. И судьба, в конце концов, - лишь
дальнейшая проекция отца.

Нормальные явления, происходящие при формировании совести, должны походить
на описанные здесь анормальные. Нам еще не удалось установить разграничения
между ними. Замечается, что наибольшая роль здесь в конечном итоге
приписывается пассивным элементам вытесненной женственности. И еще, как
случайный фактор, имеет значение, является ли внушающий страх отец и в
действительности особенно насильственным. Это относится к Достоевскому -
факт его исключительного чувства вины, равно как и мазохистского образа
жизни, мы сводим к его особенно ярко выраженному компоненту женственности.
Достоевского можно определить следующим образом: особенно сильная
бисексуальная предрасположенность и способность с особой силой защищаться
от зависимости от чрезвычайно сурового отца. Этот характер бисексуальности
мы добавляем к ранее узнанным компонентам его существа. Ранний симптом
"припадков смерти" можно рассматривать как отождествление своего "Я" с
отцом, допущенное в качестве наказания со стороны "Сверх-Я". Ты захотел
убить отца, дабы стать отцом самому. Теперь ты - отец, но отец мертвый;
обычный механизм истерических симптомов И к тому же: теперь тебя убивает
отец. Для нашего "Я" симптом смерти является удовлетворением фантазии
мужского желания и одновременно мазохистским посредством наказания, то есть
садистическим удовлетворением. Оба, "Я" и "Сверх-Я", играют роль отца и
дальше. - В общем, отношение между личностью и объектом отца, при
сохранении его содержания перешло в отношение между "Я" и "Сверх-Я", новая
инсценировка на второй сцене. Такие инфантильные реакции Эдипова комплекса
могут заглохнуть, если действительность не дает им в дальнейшем пищи. Но
характер отца остается тем же самым, нет, он ухудшается с годами, - таким
образом продолжает оставаться и ненависть Достоевского к отцу, желание
смерти этому злому отцу. Становится опасным, если такие вытесненные желания
осуществляются на деле. Фантазия стала реальностью, все меры защиты теперь
укрепляются. Припадки Достоевского принимают теперь эпилептический
характер, - они все еще означают кару за отождествление с отцом. Но они
стали теперь ужасны, как сама страшная смерть самого отца. Какое
содержание, в особенности сексуальное, они в дополнение к этому приобрели,
угадать невозможно.

Одно примечательно: в ауре припадка переживается момент величайшего
блаженства, который, весьма вероятно, мог быть зафиксированием триумфа и
освобождения при получении известия о смерти, после чего тотчас последовало
тем более жестокое наказание. Такое чередование триумфа и скорби, пиршества
и печали, мы видим и у братьев природы, убивших отца, и находим его
повторение в церемонии тотемической трапезы. Если правда, что Достоевский в
Сибири не был подвержен припадкам, то это лишь подтверждает то, что его
припадки были его карой. Он более в них не нуждался, когда был караем иным
образом, - но доказать это невозможно. Скорее этой необходимостью в
наказании для психической экономии Достоевского объясняется то, что он
прошел несломленным через эти годы бедствий и унижений. Осуждение
Достоевского в качестве политического преступника было несправедливым, и он
должен был это знать, но он принял это незаслуженное наказание от
батюшки-царя - как замену наказания, заслуженного им за свой грех по
отношению к своему собственному отцу. Вместо самонаказания он дал себя
наказать заместителю отца. Это дает нам некоторое представление о
психологическом оправдании наказаний, присуждаемых обществом. Это на самом
деле так: многие из преступников жаждут наказания Его требует их "Сверх-Я",
избавляя себя таким образом от самонаказания.

Тот, кто знает сложное и изменчивое значение истерических симптомов,
поймет, что мы здесь не пытаемся добиться смысла припадков Достоевского во
всей полноте'. Достаточно того, что можно предположить, что их
первоначальная сущность осталась неизменной, несмо1ря на все последующие
наслоения. Можно сказать, что Достоевский так никогда и не освободился от
угрызений совести в связи с намерением убить отца. Это лежащее на совести
бремя определило также его отношение к двум другим сферам, покоющимся на
отношении к отцу - к государственному авторитету и к вере в Бога. В первой
он пришел к полному подчинению батюшке-царю, однажды разыгравшему с ним
комедию убийства в действительности, - находившую столько раз отражение в
его припадках. Здесь верх взяло покаяние. Больше свободы оставалось у него
в области религиозной - по не допускающим сомнений сведениям он до
последней минуты своей жизни все колебался между верой и безбожием. Его
высокий ум не позволял ему не замечать те трудности осмысливания, к которым
приводит вера. В индивидуальном повторении мирового исторического развития
он надеялся в идеале Христа найти выход и освобождение от грехов - и
использовать свои собственные страдания, чтобы притязать на роль Христа.
Если он, в конечном счете, не пришел к свободе и стал реакционером, то это
объясняется тем, что общечеловеческая сыновняя вина, на которой строится
религиозное чувство, достигла у него сверхиндивидуальной силы и не могла
быть преодолена даже его высокой интеллектуальностью. Здесь нас, казалось
бы, можно упрекнуть в том, что мы отказываемся от беспристрастности
психоанализа и подвергаем Достоевского оценке, имеющей право на
существование лишь с пристрастной точки зрения определенного мировоззрения.
Консерватор стал бы на точку зрения Великого Инквизитора и оценивал бы
Достоевского иначе. Упрек справедлив, для его смягчения можно лишь сказать,
что решение Достоевского вызвано, очевидно, затрудненностью его мышления
вследствие невроза.

Едва ли простой случайностью можно объяснить, что три шедевра мировой
литературы всех времен трактуют одну и ту же тему - тему отцеубийства:
"Царь Эдип" Софокла, "Гамлет" Шекспира и "Братья Карамазовы" Достоевского.
Во всех трех раскрывается и мотив деяния, сексуальное соперничество из-за
женщины. Прямее всего, конечно, это представлено в драме, основанной на
греческом сказании. Здесь деяние совершается еще самим героем. Но без
смягчения и завуалирования поэтическая обработка невозможна. Откровенное
признание в намерении убить отца, какого мы добиваемся при психоанализе,
кажется непереносимым без аналитической подготовки. В греческой драме
необходимое смягчение при сохранении сущности мастерски достигается тем,
что бессознательный мотив героя проецируется в действительность как чуждое
ему принуждение, навязанное судьбой. Герой совершает деяние непреднамеренно
и по всей видимости без влияния женщины, и все же это стечение
обстоятельств принимается в расчет, так как он может завоевать царицу-мать
только после повторения того же действия в отношении чудовища,
символизирующего отца. После того, как обнаруживается и оглашается его
вина, не делается никаких попыток снять ее с себя, взвалить ее на
принуждение со стороны .судьбы; наоборот, вина признается - и как всецелая
вина наказывается, что рассудку может показаться несправедливым, но
психологически абсолютно правильно. В английской драме это изображено более
косвенно, поступок совершается не самим героем, а другим, для которого этот
поступок не является отцеубийством. Поэтому предосудительный мотив
сексуального соперничества у женщины не нуждается в завуалировании. Равно и
Эдипов комплекс героя мы видим как бы в отраженном свете, так как мы видим
лишь то, какое действие производит на героя поступок другого. Он должен был
бы за этот поступок отомстить, но странным образом не в силах это сделать.
Мы знаем, что его расслабляет собственное чувство вины: в соответствии с
характером невротических явлений происходит сдвиг, и чувство вины переходит
в осознание своей неспособности выполнить это задание. Появляются признаки
того, что герой воспринимает эту вину как сверхиндивндуальную. Он презирает
других не менее, чем себя. "Если обходиться с каждым по заслугам, кто уйдет
от порки?". В этом направлении роман русского писателя уходит на шаг
дальше. И здесь убийство совершено другим человеком, однако, человеком,
связанным с убитым такими же сыновними отношениями, как и герой Дмитрий, у
которого мотив сексуального соперничества откровенно признается, -
совершено другим братом, которому, как интересно заметить, Достоевский
передал свою собственную болезнь, якобы эпилепсию, тем самым как бы желая
сделать признание, что, мол, эпилептик, невротик во мне - отцеубийца. И,
вот, в речи защитника на суде - та же известная насмешка над психологией:
она, мол, палка о двух концах. Завуалировано великолепно, так как стоит все
это перевернуть - и находишь глубочайшую сущность восприятия Достоевского.
Заслуживает насмешки отнюдь не психология, а судебный процесс дознания.
Совершенно безразлично, кто этот поступок совершил на самом деле,
психология интересуется лишь тем, кто его в своем сердце желал и кто по его
совершении его приветствовал, - и поэтому - вплоть до контрастной фигуры
Алеши - все братья равно виновны: движимый первичными позывами искатель
наслаждений, полный скепсиса циник и эпилептический преступник. В "Братьях
Карамазовых" есть сцена, в высшей степени характерная для Достоевского. Из
разговора с Дмитрием старец постигает, что Дмитрий носит в себе готовность
к отцеубийству, и бросается перед ним на колени. Это не может являться
выражением восхищения, а должно означать, что святой отстраняет от себя
искушение исполниться презрением к убийце или им погнушаться, и поэтому
перед ним смиряется. Симпатия Достоевского к преступнику действительно
безгранична, она далеко выходит за пределы сострадания, на которое
несчастный имеет право, она напоминает благоговение, с которым в древности
относились к эпилептику и душевнобольному. Преступник для него - почти
спаситель, взявший на себя вину, которую в другом случае несли бы другие.
Убивать больше не надо, после того, как он уже убил, но следует ему быть
благодарным, иначе пришлось бы убивать самому. Это не одно лишь доброе
сострадание, это отождествление на основании одинаковых импульсов к
убийству, собственно говоря, лишь в минимальной степени смещенный
нарциссизм. Этическая ценность этой доброты этим не оспаривается. Может
быть, это вообще механизм нашего доброго участия по отношению к другому
человеку, особенно ясно проступающий в чрезвычайном случае обремененного
сознания своей вины писателя. Нет сомнения, что эта симпатия по причине
отождествления решительно определила выбор материала Достоевского. Но
сначала он, - из эгоистических побуждений, - выводил обыкновенного
преступника, политического и религиозного, прежде чем к концу своей жизни
вернуться к первопреступнику, к отцеубийце, - и сделать в его лице свое
поэтическое признание.

Опубликование его посмертного наследия и дневников его жены ярко осветило
один эпизод его жизни, то время, когда Достоевский в Германии был обуреваем
игорной страстью ("Достоевский за рулеткой"). Явный припадок патологической
страсти, который не поддается иной оценке ни с какой стороны. Не было
недостатка в оправданиях этого странного и недостойного поведения. Чувство
вины, как это нередко бывает у невротиков, нашло конкретную замену в
обремененности долгами, и Достоевский мог отговариваться тем, что он при
выигрыше получил бы возможность вернуться в Россию, избежав заключения в
тюрьму кредиторами. Но это. был только предлог, Достоевский был достаточно
проницателен, чтобы это понять, и достаточно честен, чтобы в этом
признаться. Он знал, что главным была игра сама по себе,' le jeu pour le
jeu1. Все подробности его обусловленного первичными позывами безрассудного
поведения служат тому доказательством, - и еще кое-чему иному. Он не
успокаивался, пока не терял всего. Игра была для него также средством
самонаказания. Несчетное количество раз давал он молодой жене слово или
честное слово больше не играть или не играть в этот день, и он нарушал это
слово, как она рассказывает, почти всегда. Если он своими проигрышами
доводил себя и ее до крайне бедственного положения, это служило для него
еще одним патологическим удовлетворением. Он мог перед нею поносить и
унижать себя, просить ее презирать его, раскаиваться в том, что она вышла
замуж за него, старого грешника, - и после всей этой разгрузки совести на
следующий день игра начиналась снова. И молодая жена привыкла к этому
циклу, так как заметила, что то, от чего в действительности только и можно
было ожидать спасения, - писательство, - никогда не продвигалось вперед
лучше, чем после потери всего и закладывания последнего имущества. Связи
всего этого она, конечно, не понимала. Когда его чувство вины было
удовлетворено наказаниями, к которым он сам себя приговорил, тогда исчезала
затрудненность в работе, тогда он позволял себе сделать несколько шагов на
пути к успеху'.

Рассматривая рассказ более молодого писателя, нетрудно угадать, какие давно
позабытые детские переживания находят выявления в игорной страсти. У
Стефана Цвейга, посвятившего, между прочим, Достоевскому один из своих
очерков ("Три мастера"), в сборнике "Смятение чувств" есть новелла
"Двадцать четыре часа в жизни женщины". Этот маленький шедевр показывает
как будто лишь то, каким безответственным существом является женщина и на
какие удивительные для нее самой закононарушения ее толкает неожиданное
жизненное впечатление. Но новелла эта, если подвергнуть ее
психоаналитическому толкованию, говорит, однако, без такой оправдывающей
тенденции гораздо больше, показывает совсем иное, общечеловеческое, или,
скорее, общемужское, и такое толкование столь явно подсказано, что нет
возможности его не допустить. Для сущности художественного творчества
характерно, что писатель, с которым меня связывают дружеские отношения, в
ответ на мои расспросы утверждал, что упомянутое толкование ему чуждо и
вовсе не входило в его намерения, несмотря на то, что в рассказ вплетены
некоторые детали, как бы рассчитанные на то, чтобы указывать на тайный
след. В этой новелле великосветская пожилая дама поверяет писателю о том,
что ей пришлось пережить более двадцати лет тому назад. Рано овдовевшая,
мать двух сыновей, которые в ней более не нуждались, отказавшаяся от каких
бы то ни было надежд, на сорок втором году жизни она попадает - во время
одного из своих бесцельных путешествий - в игорный зал монакского казино,
где среди всех диковин ее внимание приковывают две руки, которые с
потрясающей непосредственностью и силой отражают все переживаемые
несчастным игроком чувства. Руки эти - руки красивого юноши (писатель как
бы безо всякого умысла делает его ровесником старшего сына наблюдающей за
игрой женщины), потерявшего все и в глубочайшем отчаянии покидающего зал,
чтобы в парке покончить со своею безнадежной жизнью. Неизъяснимая симпатия
заставляет женщину следовать за юношей в предпринять все для его спасения.
Он принимает ее за одну из многочисленных в том городе навязчивых женщин и
хочет от нее отделаться, но она не покидает его и вынуждена, в конце
концов, в силу сложившихся обстоятельств, остаться в его номере отеля и
разделить его постель. После этой импровизированной любовной ночи она велит
казалось бы успокоившемуся юноше дать ей торжественное обещание, что он
никогда больше не будет играть, снабжает его деньгами на обратный путь и со
своей стороны дает обещание встретиться с ним перед уходом поезда на
вокзале. Но затем в ней пробуждается большая нежность к юноше, она готова
пожертвовать 'всем, чтобы только сохранить его для себя, и она решает
отправиться с ним вместе в путешествие - вместо того, чтобы с ним
проститься. Всяческие помехи задерживают ее, и она опаздывает на поезд; в
тоске по исчезнувшему юноше она снова приходит в игорный дом - и с
возмущением обнаруживает там те же руки, накануне возбудившие в ней такую
горячую симпатию; нарушитель долга вернулся к игре. Она напоминает ему об
его обещании, но одержимый страстью, он бранит сорвавшую его игру, велит ей
убираться вон и швыряет деньги, которыми она хотела его выкупить.
Опозоренная, она покидает город, а впоследствии узнает, что ей не удалось
спасти его от самоубийства.

Эта блестяще и без пробелов в мотивировке написанная новелла имеет,
конечно, право на существование как таковая - и не может не произвести на
читателя большого впечатления. Однако психоанализ учит, что она возникла на
основе умопострояемого вожделения периода полового созревания, о каковом
вожделении некоторые вспоминают совершенно сознательно, Согласно
умопострояемому вожделению, мать должна сама ввести юношу в половую жизнь
для спасения его от заслуживающего опасения вреда онанизма. Столь частые
сублимирующие художественные произведения вытекают из того же
первоисточника. "Порок" онанизма замещается пороком игорной страсти,
ударение, поставленное на страстную деятельность рук, предательски
свидетельствует об этом отводе энергии. Действительно, игорная одержимость
является эквивалентом старой потребности в онанизме, ни одним словом, кроме
слова "игра", нельзя назвать производимые в детской манипуляции половых
органов. Непреоборимость соблазна, священные и все-таки никогда не
сдерживаемые клятвы никогда более этого не делать, дурманящее наслаждение и
нечистая совесть, говорящая нам, что мы будто бы сами себя губим
(самоубийство), - все это при замене осталось неизменным. Правда, новелла
Цвейга ведется от имени матери, а не сына. Сыну должно быть лестно думать:
если мать знала бы, к каким опасностям приводит онанизм, она бы, конечно,
уберегла меня от них тем, что отдала бы моим ласкам свое собственное тело.
Отождествление матери с девочкой, производимое юношей в новелле Цвейга,
является составной частью той же фантазии. Оно делает недосягаемое легко
достижимым; нечистая совесть, сопровождающая эту фантазию, приводит к
дурному исходу новеллы. Интересно отметить, что внешнее оформление, данное
писателем новелле, как бы прикрывает ее психоаналитический смысл. Ведь
весьма оспорим, что любовная жизнь женщины находится во власти внезапных и
загадочных импульсов. Анализ же вскрывает достаточную мотивацию
удивительного поведения женщины, до тех пор отворачивавшейся от любви.
Верная памяти утраченного супруга, она была вооружена против любых
притязаний, напоминающих любовные притязания мужа, однако - ив этом
фантазия сына оказывается правомерной - она не может избежать совершенно
неосознаваемого ею перенесения любви на сына, и в этом-то незащищенном
месте ее и подстерегает судьба. Если игорная страсть и безрезультатные
стремления освободиться от нее и связанные с нею поводы к самонаказанию
являются повторением потребности в онанизме, нас не удивит, что она
завоевала в жизни Достоевского столь большое место. Нам не встречалось ни
одного случая тяжкого невроза, где бы автоэротическое удовлетворение
раннего периода и периода созревания не играло бы определенной роли, и
связь между попытками его подавить и страхом перед отцом слишком известна,
чтобы заслужить что-нибудь большее, чем упоминание.



   Зигмунд Фрейд.
   Введение в психоанализ


     Перевод Г.В.Барышниковой.
     Литературная редакция Е.Е.Соколовой и Т.В.Родионовой
     СПб., Алетейя СПб, 1999




СОДЕРЖАНИЕ

     Часть первая. Ошибочные действия
     Предисловие 5
     Первая лекция. Введение
     Вторая лекция. Ошибочные действия
     Третья лекция. Ошибочные действия (продолжение)
     Четвертая лекция. Ошибочные действия (окончание)

     Часть вторая. Сновидения
     Пятая лекция. Трудности и первые попытки понимания
     Шестая лекция. Предположения и техника толкования
     Седьмая лекция. Явное содержание сновидения и скрытые его мысли
     Восьмая лекция. Детские сновидения
     Девятая лекция. Цензура сновидения
     Десятая лекция. Символика сновидения
     Одиннадцатая лекция. Работа сновидения
     Двенадцатая лекция. Анализ отдельных сновидений
     Тринадцатая лекция. Архаические черты и инфантилизм сновидения
     Четырнадцатая лекция. Исполнение желания
     Пятнадцатая лекция. Сомнения и критика

   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ОБЩАЯ ТЕОРИЯ НЕВРОЗОВ
   Шестнадцатая лекция. Психоанализ и психиатрия
   Семнадцатая лекция. Смысл симптомов
   Восемнадцатая лекция. Фиксация на травме, бессознательное
   Девятнадцатая лекция. Сопротивление и вытеснение
   Двадцатая лекция. Сексуальная жизнь человека
   Двадцать первая лекция. Развитие либидо и сексуальная организация
   Двадцать вторая лекция. Представление о развитии и регрессии. Этиология
   Двадцать третья лекция. Пути образования симптомов
   Двадцать четвертая лекция. Обычная нервозность
   Двадцать пятая лекция. Страх
   Двадцать шестая лекция. Теория либидо и нарциссизм
   Двадцать седьмая лекция. Перенесение
   Двадцать восьмая лекция. Аналитическая терапия

   Предисловие
   Двадцать девятая лекция. Пересмотр теории сновидений
   Тридцатая лекция. Сновидения и оккультизм
   Тридцать первая лекция. Разделение психической личности
   Тридцать вторая лекция. Страх и жизнь влечений
   Тридцать третья лекция. Женственность
   Тридцать четвертая лекция. Объяснения, приложения, ориентации
   Тридцать пятая лекция. О мировоззрении Библиография



 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ОШИБОЧНЫЕ ДЕЙСТВИЯ (1916 [1915]) *



ПРЕДИСЛОВИЕ
     Предлагаемое  вниманию читателя "Введение в психоанализ" ни в коей мере
не претендует  на соперничество с уже имеющимися сочинениями  в этой области
науки  (Hitschmann.  Freuds  Neurosenlehre.  2  Aufl.,  1913;  Pfister.  Die
psychoanalytische  Methode, 1913; Leo  Kaplan. Grundzьge  der Psychoanalyse,
1914;  Regis et  Hesnard.  La  psychoanalyse  des nevroses et des psychoses,
Paris,  1914;  Adolf  F.   Meijer.  De  Behandeling  van   Zenuwzieken  door
Psycho-Analyse. Amsterdam,  1915).  Это  точное изложение лекций, которые  я
читал в  течение  двух зимних семестров  1915/16  г. и 1916/17  г. врачам  и
неспециалистам обоего пола.
     Все  своеобразие  этого  труда,  на которое обратит  внимание читатель,
объясняется условиями его возникновения. В лекции нет  возможности сохранить
бесстрастность научного  трактата.  Более того, перед лектором стоит  задача
удержать  внимание слушателей  в  течение почти  двух  часов.  Необходимость
вызвать  немедленную реакцию  привела к  тому, что один  и  тот  же  предмет
обсуждался  неоднократно, например  в  первый  раз  в  связи  с  толкованием
сновидений, а  затем в связи с проблемами неврозов. Вследствие такой  подачи
материала некоторые важные темы, как, например, бессознательное, нельзя было
исчерпывающе  представить  в  каком-то   одном  месте,  к   ним  приходилось
неоднократно возвращаться и снова их оставлять, пока не представлялась новая
возможность что-то прибавить к уже имеющимся знаниям о них.
     Тот,  кто  знаком  с  психоаналитической  литературой,  найдет  в  этом
"Введении" немногое из  того, что  было бы ему неизвестно из  других,  более
подробных   публикаций.   Однако  потребность  дать  материал  в  целостном,
завершенном виде вынудила автора привлечь в отдельных разделах (об этиологии
страха, истерических фантазиях) ранее не использованные данные.
     Вена, весна 1917 г.
     З. Фрейд



ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ *

ВВЕДЕНИЕ

     Уважаемые дамы и  господа!  Мне  неизвестно, насколько каждый из вас из
литературы или понаслышке знаком  с психоанализом. Однако само название моих
лекций --  "Элементарное  введение в  психоанализ" --  предполагает, что  вы
ничего не знаете об этом и готовы получить от меня первые сведения. Смею все
же предположить, что  вам известно следующее: психоанализ  является одним из
методов лечения  нервнобольных;  и тут  я  сразу могу  привести  вам пример,
показывающий,  что  в  этой  области  кое-что  делается  по-иному  или  даже
наоборот, чем  принято  в медицине. Обычно, когда  больного начинают  лечить
новым  для него методом, ему стараются внушить, что опасность не так велика,
и уверить  его в успехе лечения. Я думаю, это совершенно оправданно, так как
тем самым мы повышаем шансы на  успех. Когда же мы начинаем лечить невротика
методом психоанализа, мы  действуем  иначе.  Мы  говорим  ему  о  трудностях
лечения, его продолжительности,  усилиях и жертвах, связанных с  ним. Что же
касается успеха, то мы говорим, что не можем его гарантировать, поскольку он
зависит  от поведения больного,  его понятливости, сговорчивости и выдержки.
Естественно,  у  нас  есть  веские  основания   для  такого  как   будто  бы
неправильного  подхода  к  больному,  в  чем  вы,  видимо,  позднее  сможете
убедиться сами.
     Не сердитесь, если я на первых порах буду обращаться с вами так же, как
с этими нервнобольными. Собственно говоря, я советую вам отказаться от мысли
прийти сюда  во  второй раз.  Для этого  сразу  же хочу  показать вам, какие
несовершенства неизбежно  присущи обучению  психоанализу  и  какие трудности
возникают в процессе выработки  собственного суждения о нем. Я  покажу  вам,
как вся направленность вашего предыдущего  образования и все  привычное ваше
мышление  будут  неизбежно  делать вас противниками  психоанализа и  сколько
нужно   будет  вам   преодолеть,  чтобы   совладать  с   этим  инстинктивным
сопротивлением.  Что  вы  поймете  в психоанализе  из  моих лекций,  заранее
сказать, естественно, трудно, однако могу твердо обещать, что, прослушав их,
вы не научитесь проводить психоаналитическое исследование и лечение. Если же
среди вас  найдется  кто-то,  кто не  удовлетворится  беглым  знакомством  с
психоанализом, а захочет прочно связать себя с ним, я не только не посоветую
это  сделать,  но  всячески   стану   его  предостерегать  от   этого  шага.
Обстоятельства  таковы,  что  подобный  выбор профессии  исключает для  него
всякую возможность продвижения в университете.  Если же такой врач  займется
практикой,   то  окажется  в   обществе,   не  понимающем  его  устремлений,
относящемся к нему с недоверием и враждебностью и ополчившем против него все
скрытые  темные  силы.  Возможно, кое-какие  моменты,  сопутствующие  войне,
свирепствующей ныне в Европе, дадут вам некоторое  представление о том,  что
сил этих -- легионы.
     Правда, всегда найдутся  люди, для которых новое  в познании имеет свою
привлекательность, несмотря  на  все  связанные с  этим  неудобства. И  если
кто-то  из  вас  из их числа и, несмотря на мои предостережения, придет сюда
снова, я буду рад приветствовать его. Однако  вы  все  вправе  знать,  какие
трудности связаны с психоанализом.
     Во-первых,  следует указать на сложность  преподавания  психоанализа  и
обучения  ему. На занятиях  по медицине вы привыкли к наглядности. Вы видите
анатомический  препарат, осадок при химической реакции, сокращение мышцы при
раздражении нервов.  Позднее  вам показывают больного, симптомы его  недуга,
последствия  болезненного  процесса, а  во  многих  случаях  и  возбудителей
болезни  в чистом виде. Изучая  хирургию, вы присутствуете при хирургических
вмешательствах для оказания помощи больному и можете сами провести операцию.
В   той  же   психиатрии   осмотр   больного   дает  вам  множество  фактов,
свидетельствующих об  изменениях  в  мимике,  о характере речи  и поведении,
которые  весьма  впечатляют. Таким образом, преподаватель  в медицине играет
роль гида-экскурсовода, сопровождающего вас по музею, в то время как вы сами
вступаете  в  непосредственный контакт с объектами и благодаря  собственному
восприятию убеждаетесь в существовании новых для нас явлений.
     В  психоанализе,  к  сожалению,  все  обстоит  совсем  по-другому.  При
аналитическом лечении не  происходит  ничего,  кроме  обмена  словами  между
пациентом и  врачом.  Пациент говорит, рассказывает о прошлых переживаниях и
нынешних  впечатлениях, жалуется,  признается  в своих желаниях и  чувствах.
Врач  же  слушает,  стараясь  управлять  ходом мыслей больного,  кое  о  чем
напоминает  ему,  удерживает его внимание в  определенном направлении,  дает
объяснения и наблюдает за  реакциями приятия или неприятия, которые он таким
образом  вызывает у  больного.  Необразованные  родственники  наших больных,
которым импонирует лишь явное  и ощутимое, а  больше  всего действия,  какие
можно  увидеть  разве  что  в  кинематографе,  никогда  не  упустят   случая
усомниться:  "Как  это  можно  вылечить  болезнь одними  разговорами?"  Это,
конечно, столь же недальновидно, сколь и непоследовательно. Ведь те же самые
люди убеждены, что больные "только выдумывают" свои симптомы. Когда-то слова
были  колдовством,  слово  и  теперь   во  многом  сохранило   свою  прежнюю
чудодейственную  силу. Словами один  человек может осчастливить другого  или
повергнуть его  в отчаяние, словами учитель  передает свои  знания ученикам,
словами оратор увлекает слушателей и  способствует определению их суждений и
решений.  Слова  вызывают   аффекты  и   являются  общепризнанным  средством
воздействия  людей друг на друга. Не  будем  же  недооценивать использование
слова в психотерапии  и будем довольны, если сможем услышать слова, которыми
обмениваются аналитик и его пациент.
     Но  даже  и  этого  нам  не  дано.  Беседа,  в  которой  и  заключается
психоаналитическое лечение, не допускает присутствия посторонних;  ее нельзя
продемонстрировать.  Можно,   конечно,  на  лекции  по  психиатрии  показать
учащимся неврастеника или истерика. Тот,  пожалуй, расскажет о своих жалобах
и  симптомах, но не больше того. Сведения, нужные психоаналитику,  он  может
дать лишь при  условии  особого  расположения  к  врачу; однако  он  тут  же
замолчит, как только заметит хоть одного свидетеля, индифферентного  к нему.
Ведь эти сведения  имеют отношение к самому интимному в его душевной  жизни,
ко всему тому, что он, как лицо социально самостоятельное, вынужден скрывать
от других, а также к тому, в чем он как цельная личность не хочет признаться
даже самому себе.
     Таким  образом, беседу  врача,  лечащего  методом психоанализа,  нельзя
услышать непосредственно.  Вы можете только  узнать о ней и  познакомитесь с
психоанализом  в буквальном смысле  слова  лишь  понаслышке.  К собственному
взгляду на психоанализ вам придется  прийти в необычных условиях,  поскольку
сведения о нем вы получаете как бы из  вторых рук. Во многом  это зависит от
того доверия, с которым вы относитесь к посреднику.
     Представьте  себе  теперь,  что  вы   присутствуете  на  лекции  не  по
психиатрии, а  по  истории,  и  лектор  рассказывает вам  о жизни  и военных
подвигах   Александра  Македонского.   На  каком  основании  вы   верите   в
достоверность  его сообщений? Сначала кажется, что здесь еще  сложнее, чем в
психоанализе, ведь  профессор истории не был участником  походов  Александра
так же, как и вы; психоаналитик, по крайней  мере, сообщает вам о том, в чем
он сам играл какую-то роль. Но тут наступает черед тому, что  заставляет нас
поверить историку. Он  может  сослаться на  свидетельства древних писателей,
которые или сами были современниками Александра, или по времени жили ближе к
этим событиям, т. е. на книги Диодора,  Плутарха, Арриана  и др.; он покажет
вам изображения  сохранившихся  монет  и статуй царя, фотографию  помпейской
мозаики битвы при Иссе. Однако, строго  говоря, все эти документы доказывают
только то, что уже  более ранние поколения верили в существование Александра
и в реальность его подвигов, и вот с этого и могла бы начаться ваша критика.
Тогда вы обнаружите, что не  все сведения  об Александре достоверны и не все
подробности можно проверить, но  я  не могу  предположить, чтобы вы покинули
лекционный зал,  сомневаясь  в реальности  личности Александра Македонского.
Ваша  позиция определится  главным образом  двумя  соображениями: во-первых,
вряд ли у  лектора  есть  какие-то  мыслимые мотивы, побудившие выдавать  за
реальное то,  что он сам  не считает  таковым, и,  во-вторых, все  доступные
исторические  книги  рисуют  события   примерно  одинаково.  Если  вы  затем
обратитесь  к  изучению древних  источников, вы  обратите внимание  на те же
обстоятельства, на возможные  побудительные мотивы посредников и на сходство
различных  свидетельств. Результаты  вашего  исследования наверняка успокоят
вас насчет Александра, однако они, вероятно, будут другими, если речь зайдет
о  таких  личностях,  как  Моисей или Нимрод.*  О том, какие сомнения  могут
возникнуть у вас  относительно  доверия к лектору-психоаналитику, вы узнаете
позже.
     Теперь  вы  вправе  задать  вопрос: если  у  психоанализа  нет  никаких
объективных  подтверждений и  нет возможности его продемонстрировать, то как
же  его  вообще  можно  изучить  и  убедиться   в  правоте   его  положений?
Действительно,  изучение   психоанализа  дело   нелегкое,  и  лишь  немногие
по-настоящему   овладевают   им,   однако   приемлемый  путь,   естественно,
существует.  Психоанализом  овладевают  прежде  всего  на  самом  себе,  при
изучении  своей личности. Это не совсем то,  что называется самонаблюдением,
но в крайнем случае  психоанализ можно рассматривать как один из  его видов.
Есть целый ряд распространенных и общеизвестных психических явлений, которые
при некотором овладении техникой изучения самого себя могут стать предметами
анализа. Это дает  возможность убедиться в реальности процессов, описываемых
в  психоанализе,   и  в   правильности   их  понимания.  Правда,  успешность
продвижения  по  этому  пути имеет  свои  пределы.  Гораздо  большего  можно
достичь, если  тебя обследует опытный  психоаналитик, если на  собственном Я
испытываешь действие  анализа и можешь от другого перенять тончайшую технику
этого метода. Конечно, этот прекрасный путь доступен лишь  каждому отдельно,
а не всем сразу.
     ----------------------------------------
     * Нимрод (или Немврод) по библейской легенде -- основатель Вавилонского
царства. -- Прим. ред. перевода.
     Другое  затруднение в понимании  психоанализа лежит не  в нем, а  в вас
самих,  поскольку вы до сих пор занимались  изучением медицины. Стиль вашего
мышления,    сформированный    предшествующим    образованием,    далек   от
психоаналитического.  Вы  привыкли  обосновывать  функции   организма  и  их
нарушения  анатомически,  объяснять  их  химически и  физически  и  понимать
биологически, но никогда ваши интересы  не  обращались к  психической жизни,
которая как  раз  и является венцом нашего удивительно сложного организма. А
посему  психологический подход вам чужд, и вы  привыкли относиться к  нему с
недоверием,   отказывая   ему   в   научности  и   отдавая  его   на   откуп
непрофессионалам,    писателям,    натурфилософам    и    мистикам.    Такая
ограниченность, безусловно, только  вредит вашей врачебной деятельности, так
как больной  предстает перед вами прежде всего своей душевной  стороной, как
это и происходит во всех человеческих отношениях, и я боюсь, что в наказание
за то вам придется поделиться терапевтической помощью, которую вы стремитесь
оказать, с самоучками, знахарями и мистиками, столь презираемыми вами.
     Мне ясно, чем оправдывается этот недостаток в вашем образовании. Вам не
хватает  философских  знаний,  которыми  вы  могли  бы пользоваться  в вашей
врачебной  практике. Ни спекулятивная философия, ни описательная психология,
ни  так  называемая  экспериментальная  психология,  смежная  с  физиологией
чувств, как они  преподносятся  в учебных заведениях, не в состоянии сказать
вам что-нибудь вразумительное об отношении между телом и душой, дать  ключ к
пониманию  возможного  нарушения  психических  функций1.  Правда,  в  рамках
медицины описанием наблю-
     ----------------------------------------
     1  Скептическое отношение  Фрейда к экспериментальной  психологии могло
быть   обусловлено  тем,  что   центральная  для  него  проблема   мотивации
первоначально  не подвергалась серьезному экспериментальному  изучению. Лишь
впоследствии в ряде исследований (в частности, у К.  Левина и его школы) эта
проблема становится областью применения экспериментальных методов.
     даемых  психических  расстройств  и  составлением  клинической  картины
болезней занимается психиатрия, но ведь в часы  откровенности психиатры сами
высказывают сомнения  в  том, заслуживают  ли их  описания  названия  науки.
Симптомы,  составляющие  эти  картины  болезней,  не  распознаны  по  своему
происхождению,  механизму   и   взаимной   связи;   им  соответствуют   либо
неопределенные  изменения анатомического  органа души, либо такие изменения,
которые  ничего не  объясняют.  Терапевтическому воздействию эти психические
расстройства доступны только тогда, когда их  можно  обнаружить  по побочным
проявлениям какого-то иного органического изменения.
     Психоанализ  как раз и стремится восполнить этот  пробел. Он предлагает
психиатрии  недостающую ей психологическую основу,  надеясь  найти  ту общую
базу,   благодаря  которой   становится   понятным  сочетание  соматического
нарушения с психическим. Для этого психоанализ должен  избегать любой чуждой
ему  посылки  анатомического, химического или  физиологического  характера и
пользоваться чисто психологическими вспомогательными понятиями -- вот почему
я опасаюсь, что он покажется вам сначала столь необычным.
     В следующем затруднении я не хочу обвинять ни вас, ни ваше образование,
ни  вашу  установку. Двумя своими положениями  анализ оскорбляет весь мир  и
вызывает  к   себе   его   неприязнь;   одно   из   них   наталкивается   на
интеллектуальные, другое -- на морально-эстетические предрассудки.
     Не следует, однако, недооценивать эти  предрассудки; это властные силы,
побочный  продукт  полезных и  даже необходимых изменений  в  ходе  развития
человечества. Они  поддерживаются нашими аффективными силами,  и  бороться с
ними трудно.
     Согласно  первому   коробящему  утверждению  психоанализа,  психические
процессы сами  по  себе бессознательны,  сознательны лишь  отдельные  акты и
стороны   душевной   жизни.   Вспомните,    что   мы,   наоборот,   привыкли
идентифицировать психическое и сознательное. Именно сознание считается у нас
основной  характерной  чертой   психического,  а   психология  --  наукой  о
содержании   сознания.  Да,  это  тождество  кажется  настолько  само  собой
разумеющимся,  что  возражение  против  него  представляется  нам  очевидной
бессмыслицей,  и  все  же  психоанализ  не может  не возражать,  он не может
признать   идентичность   сознательного   и   психического1.   Согласно  его
определению, психическое
     ----------------------------------------
     1   Фрейд  постоянно  подчеркивал,   что   психоанализ  открыл  область
бессознательных  душевных  процессов,  тогда  как  все  остальные  концепции
идентифицируют  психику и сознание. Рассматривая эту позицию  в исторической
перспективе, следует  подчеркнуть,  что  Фрейд  неадекватно  оценивал  общую
ситуацию  в  психологической  науке.  Понятие  бессознательной  психики было
введено  Лейбницем,  философскую концепцию которого Гербарт перевел  на язык
доступной  эмпирическому анализу "статики и динамики представлений". Переход
от умозрительных конструкций,  включавших в себя  понятие о  бессознательной
психике  (в   частности,   философии   Шопенгауэра),   к   использованию   в
экспериментальной науке  наметился в середине XIX в., когда изучение функций
органов   чувств  и  высших  нервных  центров  побудило  естествоиспытателей
обратиться к указанному понятию с целью объяснения фактов, несовместимых  со
взглядом на психику  как  область  явлений  сознания.  Гельмгольц  выдвигает
понятие   о  "бессознательных  умозаключениях"   как   механизме  построения
сенсорного образа. Предположение о бессознательной психике лежало  в  основе
психофизики  Фехнера.  Согласно  Сеченову,  "бессознательные  ощущения", или
чувствования,  служат регуляторами  двигательной  активности. Отождествление
психики и сознания отвергали и  многие другие исследователи.  Действительная
новизна  концепции  Фрейда  связана  с  разработкой  проблем  неосознаваемой
мотивации,  изучением  неосознаваемых  компонентов  в  структуре личности  и
динамических отношений между ними.
     представляет  собой процессы чувствования,  мышления,  желания,  и  это
определение   допускает    существование   бессознательного    мышления    и
бессознательного желания. Но данное утверждение сразу же роняет его в глазах
всех   приверженцев   трезвой   научности  и   заставляет  подозревать,  что
психоанализ  -- фантастическое  тайное  учение,  которое бродит  в потемках,
желая  ловить рыбу  в  мутной  воде. Вам же,  уважаемые  слушатели, пока еще
непонятно,  по какому праву  столь абстрактное  положение,  как "психическое
есть сознательное",  я  считаю  предрассудком,  вы,  может  быть,  также  не
догадываетесь, что могло привести к отрицанию бессознательного, если таковое
существует,  и  какие  преимущества давало  такое  отрицание. Вопрос  о том,
тождественно ли психическое  сознательному  или же  оно  гораздо шире, может
показаться   пустой  игрой   слов,  но  смею  вас  заверить,  что  признание
существования бессознательных психических процессов ведет к совершенно новой
ориентации в мире и науке.
     Вы даже не  подозреваете,  какая  тесная  связь существует  между  этим
первым  смелым утверждением  психоанализа  и вторым, о  котором  речь пойдет
ниже. Это второе  положение,  которое  психоанализ  считает одним  из  своих
достижений, утверждает,  что влечения, которые можно назвать сексуальными  в
узком и
     широком  смыслах  слова,  играют   невероятно  большую  и  до  сих  пор
непризнанную роль в  возникновении нервных и психических заболеваний.  Более
того, эти же сексуальные  влечения участвуют в создании  высших  культурных,
художественных и социальных ценностей человеческого духа,  и их вклад нельзя
недооценивать.
     По   собственному   опыту   знаю,   что   неприятие  этого   результата
психоаналитического исследования является  главным источником сопротивления,
с которым оно сталкивается.  Хотите  знать, как  мы это  себе  объясняем? Мы
считаем, что культура была  создана под влиянием жизненной необходимости  за
счет удовлетворения  влечений, и она по большей части постоянно воссоздается
благодаря тому,  что  отдельная  личность,  вступая в человеческое общество,
снова жертвует удовлетворением своих влечений в пользу общества. Среди  этих
влечений значительную роль  играют сексуальные; при  этом они сублимируются,
т.  е.  отклоняются от  своих  сексуальных  целей,  и  направляются на  цели
социально более  высокие,  уже  не  сексуальные1. Эта  конструкция,  однако,
весьма неустойчива, сексуальные влечения подавляются с трудом, и каждому,
     ----------------------------------------
     1  Психоанализ,  как  явствует  из  этих  положений,  не  ограничивался
притязанием  на построение новой  психологии и нового  учения  об  этиологии
нервных и психических заболеваний.  Выйдя за  границы  этих  направлений, он
стал претендовать на объяснение движущих сил развития человеческого общества
и отношений между  личностью и  культурой. Такое отношение  трактовалось как
изначально антагонистическое.  Это следовало уже из исходных позиций Фрейда,
согласно  которым сексуальные  влечения  и  агрессивные  инстинкты,  образуя
глубинные, биологические  по своей сущности основы  личности, несовместимы с
теми требованиями, которые навязывают ей социальная среда с ее нравственными
нормами.
     кому  предстоит  включиться  в создание  культурных  ценностей,  грозит
опасность,  что его сексуальные влечения  не допустят  такого их применения.
Общество   не  знает  более   страшной  угрозы  для   своей   культуры,  чем
высвобождение сексуальных влечений и их  возврат к изначальным целям.  Итак,
общество  не любит напоминаний  об этом слабом месте в его основании, оно не
заинтересовано в признании силы сексуальных влечений и в выяснении  значения
сексуальной  жизни  для каждого, больше  того, из воспитательных соображений
оно  старается  отвлечь  внимание  от  всей этой области. Поэтому  оно столь
нетерпимо  к  вышеупомянутому результату исследований психоанализа и охотнее
всего стремится представить его отвратительным с эстетической точки зрения и
непристойным или  даже опасным с точки  зрения  морали.  Но такими  выпадами
нельзя опровергнуть объективные результаты научной работы. Если уж выдвигать
возражения,  то  они должны быть обоснованы  интеллектуально. Ведь  человеку
свойственно  считать  неправильным то, что ему  не нравится,  и тогда  легко
находятся аргументы  для возражений. Итак, общество  выдает нежелательное за
неправильное,  оспаривая истинность психоанализа логическими  и фактическими
аргументами,   подсказанными,   однако,   аффектами,  и  держится   за   эти
возражения-предрассудки, несмотря на все попытки их опровергнуть.
     Смею вас заверить, уважаемые дамы и  господа, что, выдвигая это спорное
положение,  мы  вообще  не  стремились к  тенденциозности.  Мы  хотели  лишь
показать  фактическое  положение  вещей,  которое,  надеемся,  мы познали  в
процессе упорной работы. Мы  и теперь считаем  себя вправе  отклонить всякое
вторжение подобных практических соображений в научную работу, хотя мы еще не
успели убедиться в обоснованности тех опасений, которые имеют следствием эти
соображения.
     Таковы лишь некоторые из  тех  затруднений, с  которыми  вам  предстоит
столкнуться в процессе занятий психоанализом. Для начала, пожалуй, более чем
достаточно. Если  вы  сумеете преодолеть негативное  впечатление от  них, мы
продолжим наши беседы.



ВТОРАЯ ЛЕКЦИЯ

     ОШИБОчНЫЕ ДЕЙСТВИ&#1119;

     Уважаемые   дамы  и  господа!  Мы  начнем   не  с  предположений,  а  с
исследования. Его  объектом  будут весьма известные,  часто встречающиеся  и
мало привлекавшие к себе  внимание явления, которые, не имея ничего общего с
болезнью,  наблюдаются у  любого  здорового  человека.  Это  так  называемые
ошибочные действия  1  (Fehlleistungen)  человека: оговорки (Versprechen) --
когда,  желая  что-либо  сказать,  кто-то вместо  одного  слова  употребляет
другое; описки  -- когда то же самое происходит при письме,  что может  быть
замечено или остаться незамеченным; очитки (Verlesen) -- когда читают не то,
что напечатано или написано; ослышки (Verhцren)  -- когда человек  слышит не
то, что ему говорят, нарушения слуха по органическим причинам сюда, конечно,
не   относятся.  В  основе  другой  группы  таких  явлений  лежит  забывание
(Vergessen),  но  не  длительное,  а  временное,   когда  человек  не  может
вспомнить, например, имени (Name), которое он наверняка знает и обычно затем
вспоминает,  или  забывает  выполнить  намерение (Vorsatz), о котором
позднее вспоминает, а забывает лишь на определенный момент. В третьей группе
явлений    этот   временной   аспект   отсутствует,   как,   например,   при
запрятывании (Verlegen), когда какой-либо предмет  куда-то  убираешь,
так  что  не  можешь  его  больше  найти,  или  при  совершенно  аналогичном
затеривании (Verlieren).  Здесь  перед  нами  забывание,  к  которому
относишься  иначе,  чем к забыванию другого рода; оно вызывает удивление или
досаду, вместо того чтобы мы считали его  естественным.  Сюда  же  относятся
определенные  ошибки-заблуждения  (Irrtьmer),*  которые  также  имеют
временной аспект, когда на какое-то время веришь чему-то, о чем до  и  после
знаешь,  что  это  не  соответствует  действительности, и целый ряд подобных
явлений, имеющих различные названия.

     ----------------------------------------
     1   Изучение  ошибочных   действий  являлось  одной  из   главных   тем
психологических  исследований  Фрейда.  Этой  теме специально посвящена  его
работа "Психопатология обыденной жизни" (1901).

     Внутреннее  сходство  всех этих случаев выражается приставкой "о-"  или
"за-"  (Ver-)  в  их  названиях.  Почти  все  они  весьма  несущественны,  в
большинстве своем скоропреходящи и не  играют важной роли в жизни  человека.
Только  изредка   какой-нибудь  из  них,  например  затеривание   предметов,
приобретает  известную практическую значимость.  Именно  поэтому  на  них не
обращают особого внимания, вызывают они лишь слабые эмоции и т. д.
     Именно к этим  явлениям я и  хочу привлечь теперь  ваше внимание. Но вы
недовольно возразите мне: "В мире, как и в душевной жизни, более частной его
области,  есть  столько  великих тайн, в области психических расстройств так
много удивительного, которое нуждается в объяснении  и заслуживает его, что,
пра-
     ----------------------------------------
     * Слово  "Irrtum" переводится буквально как  "ошибка", "заблуждение". В
настоящем  издании  оно  в  зависимости от контекста  переводится  либо  как
"ошибка", либо как "ошибка-заблуждение". -- Прим. ред. перевода.
     во, жаль тратить время на такие мелочи. Если бы вы могли объяснить нам,
каким  образом  человек с  хорошим  зрением  и  слухом среди бела  дня может
увидеть и услышать то, чего нет, а другой вдруг считает, что  его преследуют
именно  те, кого он  до сих  пор  больше  всех  любил,  или самым остроумным
образом защищает химеры,  которые любому ребенку  покажутся бессмыслицей, мы
еще как-нибудь  признали  бы  психоанализ.  Но  если он  предлагает нам лишь
разбираться в  том,  почему  оратор  вместо одного  слова говорит другое или
почему  домохозяйка куда-то запрятала  свои  ключи,  да  и в других подобных
пустяках, то мы сумеем найти лучшее применение своему времени  и интересам".
Я бы вам ответил: "Терпение, уважаемые дамы и  господа!" Я считаю, что  ваша
критика  бьет  мимо цели. Действительно, психоанализ  не может  похвастаться
тем,  что  никогда  не  занимался  мелочами.  Напротив,  материалом  для его
наблюдений как раз и служат те  незаметные  явления, которые в других науках
отвергаются как недостойные внимания, считаются, так сказать, отбросами мира
явлений. Но не  подменяете ли  вы  в  вашей  критике значимость  проблем  их
внешней яркостью? Разве нет весьма существенных  явлений, которые  могут при
определенных  обстоятельствах  и  в  определенное время выдать  себя  самыми
незначительными признаками? Я с легкостью могу привести много примеров таких
ситуаций.  По каким  ничтожным  признакам  вы,  сидящие  здесь молодые люди,
замечаете, что завоевали  благосклонность  дамы?  Разве для  этого  вы ждете
объяснений  в любви,  пылких объятий,  а недостаточно  ли вам едва заметного
взгляда, беглого движения, чуть затянувшегося рукопожатия? И если вы, будучи
криминалистом, участвуете в расследовании убийства, разве рассчитываете вы в
самом деле. что убийца оставил вам
     на месте преступления свою фотографию с  адресом,  и не вынуждены ли вы
довольствоваться  более  слабыми  и  не  столь  явными  следами  присутствия
личности,  которую  ищете?  Так что  не  будем  недооценивать незначительные
признаки,  может быть, они наведут нас на след чего-нибудь более важного.  А
впрочем,  я, как и вы, полагаю,  что великие проблемы  мира  и  науки должны
интересовать нас прежде  всего. Но  обычно  очень  мало  пользы от того, что
кто-то во всеуслышание заявил о намерении сразу же приступить к исследованию
той  или  иной великой проблемы.  Часто  в  таких  случаях не знают,  с чего
начать. В  научной работе перспективнее обратиться к изучению того, что тебя
окружает и  что более доступно для исследования. Если  это делать достаточно
основательно, непредвзято и  терпеливо, то, если посчастливится, даже  такая
весьма  непритязательная  работа  может  открыть  путь  к  изучению  великих
проблем, поскольку  как все  связано со всем,  так  и  малое  соединяется  с
великим.
     Вот так бы я рассуждал, чтобы пробудить ваш интерес к анализу кажущихся
такими ничтожными ошибочных  действий здоровых  людей. А теперь  поговорим с
кем-нибудь,  кто  совсем  не  знаком  с  психоанализом,  и  спросим, как  он
объясняет происхождение этих явлений.
     Прежде всего  он,  видимо, ответит:  "О, это не заслуживает  каких-либо
объяснений; это просто маленькие случайности". Что же он хочет этим сказать?
Выходит, существуют настолько  ничтожные события, выпадающие из цепи мировых
событий, которые с таким же успехом могут как произойти, так и не произойти?
Если   кто-то   нарушит,   таким   образом,   естественный   детерминизм   в
одном-единственном месте, то рухнет все научное мировоззрение. Тогда можно
     поставить   ему   в   упрек,   что   религиозное   мировоззрение   куда
последовательнее, когда настойчиво заверяет, что ни один  волос не упадет  с
головы без божьей воли [букв.: ни один воробей не упадет с крыши  без божьей
воли]. Думаю, что наш друг не будет делать выводы из своего первого  ответа,
он внесет поправку и скажет,  что если эти явления изучать, то, естественно,
найдутся  и  для  них   объяснения.  Они   могут  быть  вызваны   небольшими
отклонениями   функций,   неточностями   в   психической   деятельности  при
определенных  условиях.  Человек,  который обычно говорит  правильно,  может
оговориться: 1) если ему нездоровится и  он устал; 2) если он взволнован; 3)
если он слишком занят другими вещами.  Эти предположения легко  подтвердить.
Действительно,  оговорки встречаются  особенно  часто,  когда человек устал,
если у него болит  голова или  начинается мигрень. В этих же условиях  легко
происходит  забывание имен  собственных. Для некоторых  лиц  такое забывание
имен собственных является признаком приближающейся мигрени. В волнении также
часто путаешь слова; захватываешь "по  ошибке" не те  предметы, забываешь  о
намерениях,  да  и  производишь  массу  других  непредвиденных  действий  по
рассеянности,  т.  е.  если  внимание  сконцентрировано  на  чем-то  другом.
Известным примером такой рассеянности может служить профессор  из  Fliegende
Blдtter, который забывает зонт и надевает  чужую  шляпу, потому что думает о
проблемах  своей  будущей  книги.  По  собственному  опыту  все мы  знаем  о
намерениях и  обещаниях, забытых  из-за  того,  что  нас  слишком  захватило
какое-то другое переживание.
     Это так понятно, что, по-видимому, не может вызвать возражений. Правда,
может  быть,  и  не  так  интересно, как  мы  ожидали. Посмотрим же  на  эти
ошибочные  действия  повнимательнее.  Условия,  которые,  по  предположению,
необходимы для возникновения
     этих  феноменов,  различны.   Недомогание  и  нарушение  кровообращения
являются  физиологическими  причинами   нарушений  нормальной  деятельности;
волнение,  усталость,  рассеянность --  причины  другого  характера, которые
можно назвать психофизиологическими. Теоретически их легко можно  объяснить.
При усталости, как и при  рассеянности  и даже  при общем волнении, внимание
распределяется таким образом, что для соответствующего действия его остается
слишком мало. Тогда это действие выполняется неправильно или неточно. Легкое
недомогание и изменения притока крови к головному мозгу могут  вызвать такой
же эффект, т. е. повлиять на распределение внимания. Таким образом,  во всех
случаях дело  сводится  к результатам расстройства внимания органической или
психической этиологии.
     Из всего этого  для психоанализа как будто немного можно извлечь. У нас
может  опять  возникнуть  искушение  оставить  эту тему.  Но  при  ближайшем
рассмотрении  оказывается,  что  не  все  ошибочные действия можно объяснить
данной теорией внимания или, во всяком случае, они объясняются не только ею.
Опыт показывает, что ошибочные  действия и  забывание  проявляются и  у лиц,
которые не устали,  не рассеяны и не взволнованы, разве что им  припишут это
волнение  после  сделанного  ошибочного   действия,  но  сами  они   его  не
испытывали.  Да  и  вряд ли  можно  свести  все к  простому  объяснению, что
усиление внимания обеспечивает правильность действия, ослабление же нарушает
его выполнение. Существует большое количество действий, чисто автоматических
и  требующих минимального внимания,  которые выполняются при  этом абсолютно
уверенно.  На прогулке часто не думаешь, куда идешь, однако не  сбиваешься с
пути и приходишь, куда хотел.  Во  всяком случае, обычно бывает так. Хороший
пианист  не думает  о том, какие  клавиши ему нажимать.  Он, конечно,  может
ошибиться, но если бы  автоматическая  игра способствовала  увеличению числа
ошибок,  то  именно  виртуозы,   игра  которых  совершенно  автоматизирована
благодаря  упражнениям, ошибались бы чаще всех. Мы видим  как раз  обратное:
многие  действия совершаются  особенно уверенно, если  на  них  не  обращать
внимания, а ошибочное действие  возникает именно  тогда,  когда правильности
его  выполнения придается особое значение  и  отвлечение  внимания  никак не
предполагается. Можно  отнести это на счет "волнения", но непонятно,  почему
оно не усиливает внимания к тому, что  так хочется выполнить. Когда в важной
речи  или в разговоре  из-за оговорки высказываешь противоположное тому, что
хотел сказать, вряд ли это  можно объяснить психофизиологической теорией или
теорией внимания1.
     В ошибочных действиях есть также много незначительных побочных явлений,
которые  не  поняты  и не  объяснены  до  сих  пор  существующими  теориями.
Например,  когда  на время забудется слово,  то чувствуешь досаду, хочешь во
что бы то ни стало вспомнить  его  и никак  не  можешь  отделаться от  этого
желания.  Почему  же  рассердившемуся  не  удается,  как  он  ни  старается,
направить  внимание  на  слово,  которое, как  он утверждает,  "вертится  на
языке", но это
     ----------------------------------------
     1 Проблема  автоматизации действий  выступила в психологии  в  связи  с
изучением  навыков,   т.   е.   системы  движений,  реализуемых  без  прямой
сознательно-волевой  регуляции.  Положение  о  том,  что многие  психические
функции осуществляются точнее, когда на них не направлено внимание, является
в психологии общепринятым. Примеры того, как внимание мешает автоматическому
процессу, который играет определенную роль  в понимании острот, содержатся в
книге Фрейда "Остроумие и его отношение к бессознательному" (1905).
     слово тут  же вспоминается,  если его  скажет кто-то другой? Или бывают
случаи,  когда ошибочные  действия  множатся, переплетаются друг  с  другом,
заменяют друг друга. В первый раз забываешь о свидании, другой раз с твердым
намерением  не забыть о нем оказывается, что перепутал  час. Хочешь окольным
путем вспомнить забытое слово, в результате забываешь второе, которое должно
было   помочь   вспомнить  первое.  Стараешься   припомнить  теперь  второе,
ускользает третье и  т. д.  То же самое происходит и  с  опечатками, которые
следует понимать как ошибочные действия наборщика. Говорят, такая устойчивая
опечатка пробралась как-то в одну социал-демократическую газету. В сообщении
об одном известном торжестве можно было  прочесть: "Среди присутствующих был
его  величество   корнпринц".  На  следующий  день  появилось  опровержение:
"Конечно,  следует читать  кнорпринц".  В  таких  случаях любят  говорить  о
нечистой силе, злом духе наборного ящика и тому подобных вещах, выходящих за
рамки психофизиологической теории опечатки.
     Я  не  знаю,  известно  ли вам, что оговорку  можно спровоцировать, так
сказать,  вызвать внушением. По этому  поводу  рассказывают анекдот:  как-то
новичку поручили важную  роль  на  сцене;  в Орлеанской  деве он  должен был
доложить королю, что  коннетабль  отсылает свой меч (der  Connetable schickt
sein Schwert  zurьck). Игравший главную  роль подшутил над робким новичком и
во  время  репетиции  несколько  раз  подсказал  ему  вместо  нужных   слов:
комфортабль отсылает свою лошадь (der Komfortabel schickt sein Pferd zurьck)
и добился своего. На представлении несчастный  дебютант оговорился, хотя его
предупреждали об этом, а может быть, именно потому так и случилось.
     Все  эти  маленькие  особенности  ошибочных  действий нельзя  объяснить
только теорией отвлечения
     внимания.  Но  это еще  не  значит,  что  эта  теория  неправильна. Ей,
пожалуй, чего-то не хватает, какого-то дополнительного утверждения для того,
чтобы она полностью нас удовлетворяла. Но некоторые ошибочные действия можно
рассмотреть также и с другой стороны.
     Начнем с оговорки, она больше всего подходит нам из ошибочных действий.
Хотя с таким же  успехом  мы  могли бы  выбрать описку  или очитку. Сразу же
следует сказать, что до сих пор мы спрашивали только о том, когда, при каких
условиях происходит оговорка, и только на этот  вопрос мы  и получали ответ.
Но можно  также заинтересоваться другим и  попытаться узнать: почему человек
оговорился  именно так, а не  иначе;  следует обратить внимание  на  то, что
происходит  при оговорке. Вы  понимаете,  что  пока  мы не  ответим  на этот
вопрос,  пока  мы  не объясним  результат  оговорки с  психологической точки
зрения, это явление останется случайностью,  хотя физиологическое объяснение
ему и можно будет найти. Если мне случится оговориться, я могу это сделать в
бесконечно  многих  вариантах,  вместо  нужного  слова можно сказать  тысячу
других,  нужное  слово  может  получить  бесчисленное  множество  искажений.
Существует ли что-то, что заставляет меня из всех возможных оговорок сделать
именно  такую, или это случайность,  произвол и  тогда, может быть,  на этот
вопрос нельзя ответить ничего разумного?
     Два автора,  Мерингер и  Майер (один  -- филолог,  другой -- психиатр),
попытались в 1895  г. именно с этой стороны  подойти к вопросу об оговорках.
Они собрали много примеров  и просто описали их.  Это,  конечно, еще не дает
никакого  объяснения оговоркам,  но  позволяет  найти  путь к  нему.  Авторы
различают следующие искажения, возникающие из-за оговорок:
     перемещения   (Vertauschungen),  предвосхищения   (Vorklдnge),  отзвуки
(Nachklдnge),     смешения,    или    контаминации    (Vermengungen,    oder
Kontaminationen),   и   замещения,   или   субституции   (Ersetzungen,  oder
Substitutionen).  Я  приведу вам  примеры,  предложенные авторами  для  этих
основных групп.  Случай перемещения: Die Milo von Venus вместо die Venus von
Milo [перемещение в последовательности слов -- Милое из Венеры вместо Венеры
из Милоса]: предвосхищение: Es war mir auf  der Schivest.  auf der Brust  so
schwer [Мне было на душе  (доел.:  в груди)  так  тяжело,  но вначале вместо
слова  "Brust"  -- грудь  --  была  сделана  оговорка "Schwest",  в  которой
отразилось предвосхищаемое слово "schwer" -- тяжело]. Примером отзвука может
служить неудачный тост:  Ich  fordere  Sie auf, auf das Wohl  unseres  Chefs
aufzustoЯen  [Предлагаю Вам  выпить  (досл.: чокнуться)  за здоровье  нашего
шефа; но вместо anstoЯen -- чокнуться -- сказано: auf stoЯen  -- отрыгнуть].
Эти  три  вида оговорок  довольно редки.  Чаще  встречаются  оговорки  из-за
стяжения или смешения, например, когда молодой человек заговаривает с дамой:
Wenn Sie gestatten mein Frдulein, mцchte  ich Sie gerne begleit-digen  [Если
Вы разрешите, барышня, я Вас провожу; но в слово "begleiten" -- проводить --
вставлены еще три буквы "dig"]. В  слове begleit-digen кроется,  кроме слова
begleiten [проводить], очевидно, еще слово beleidigen  [оскорбить]. (Молодой
человек, видимо,  не  имел  большого  успеха  у дамы.)  На  замещение авторы
приводят  пример:   Ich  gebe  die  Prдparate  in  den  Briefkasten  anstatt
Brutkasten [Я ставлю препараты в почтовый ящик вместо термостата].
     Объяснение, которое  оба  автора пытаются вывести  из  своего  собрания
примеров, совершенно недостаточно. Они считают, что звуки  и  слоги в  слове
имеют различную значимость и  иннервация более  значимого элемента влияет на
иннервацию менее  значимого.  При  этом  авторы  ссылаются  на редкие случаи
предвосхищения и  отзвука; в случаях же  оговорок другого типа эти  звуковые
предпочтения, если они вообще существуют, не играют никакой роли. Чаще всего
при  оговорке  употребляют  похожее  по  звучанию слово,  этим  сходством  и
объясняют оговорку. Например, в своей вступительной речи профессор заявляет:
Ich  bin nicht geneigt  (geeignet), die  Verdienste meines sehr  geschдtzten
Vorgдngers zu wьrdigen  [Я не  склонен (вместо неспособен)  оценить  заслуги
своего уважаемого предшественника].  Или  другой  профессор: Beim weiblichen
Genitale  hat man trotz vieler  Versuchungen.  Pardon: Versuche. [В  женских
гениталиях, несмотря на много искушений, простите, попыток.].
     Но самой обычной и в то же время самой поразительной оговоркой является
та, когда произносится как раз противоположное тому, что  собирался сказать.
При этом соотношение звуков и влияние  сходства, конечно, не имеют значения,
а замену можно объяснить тем, что противоположности имеют понятийное родство
и  в   психологической   ассоциации  особенно  сближаются.   Можно  привести
исторические примеры такого  рода:  президент нашей палаты депутатов  открыл
как-то   заседание   следующими   словами:   "Господа,   я   признаю   число
присутствующих   достаточным   и  объявляю  заседание   закрытым".   Так  же
предательски,  как  соотношение противоположностей,  могут  подвести  другие
привычные  ассоциации,  которые  иногда  возникают  совсем   некстати.  Так,
например,  рассказывают,   что  на  торжественном  бракосочетании  детей  Г.
Гельмгольца и знаменитого  изобретателя и крупного промышленника В.  Сименса
известный физиолог Дюбуа-Реймон произнес приветственную
     речь.1  Он  закончил  свой  вполне блестящий  тост  словами:  "Итак, да
здравствует новая фирма  Сименс и Галске".  Это было,  естественно, название
старой фирмы. Сочетание этих двух имен так же обычно для жителя Берлина, как
"Ридель и Бойтель" для жителя Вены.
     Таким образом, мы должны к соотношению звуков и сходству слов прибавить
влияние  словесных ассоциаций. Но и этого  еще  недостаточно.  В целом  ряде
случаев оговорку едва  ли можно объяснить без учета того, что было сказано в
предшествующем  предложении  или же что  предполагалось сказать. Итак, можно
считать, что это опять случай  отзвука,  как  по Мерингеру, но  только более
отдаленно  связанный  по смыслу.  Должен  признаться,  что  после всех  этих
объяснений  может  сложиться впечатление, что мы  теперь еще более далеки от
понимания оговорок, чем когда-либо!
     Но  надеюсь,  что  не  ошибусь, высказав  предположение, что  во  время
проведенного исследования у всех у нас возникло иное впечатление от примеров
оговорок,  которое стоило  бы проанализировать. Мы исследовали условия,  при
которых  оговорки вообще  возникают, определили, что влияет  на  особенности
искажений при оговорках, но совсем не рассмотрели эффекта оговорки самого по
себе,  безотносительно  к ее  возникновению. Если  мы  решимся  на  это,  то
необходима
     ----------------------------------------
     1 Гельмгольц Г. (1821-1894)  -- выдающийся немецкий естествоиспытатель.
Обосновал  закон  сохранения  и  превращения  энергии.  Один  из  создателей
современной психофизиологии.
     Дюбуа-Реймон  Д. (1818-1896) -- немецкий  физиолог.  Автор классических
работ по электрофизиологии.
     Гельмгольц и Дюбуа-Реймон  являлись лидерами немецкой физико-химической
школы в физиологии, идеи которой оказали большое влияние на молодого Фрейда.
     известная  смелость, чтобы сказать:  да,  в некоторых случаях  оговорка
имеет  смысл (Sinn). Что значит  "имеет смысл"?  Это  значит,  что оговорку,
возможно, следует считать полноценным психическим  актом, имеющим свою цель,
определенную форму выражения и значение. До сих пор мы все время говорили об
ошибочных действиях,  а  теперь оказывается, что иногда  ошибочное  действие
является   совершенно   правильным,  только  оно   возникло  вместо  другого
ожидаемого или предполагаемого действия.
     Этот  действительный  смысл  ошибочного действия  в  отдельных  случаях
совершенно очевиден  и несомненен.  Если  председатель  палаты  депутатов  в
первых же своих словах  закрывает заседание  вместо того, чтобы его открыть,
то, зная обстоятельства, в  которых  произошла  оговорка, мы склонны считать
это ошибочное действие не лишенным смысла. Он не ожидает от заседания ничего
хорошего  и  рад  был  бы  сразу  его  закрыть.  Показать этот  смысл,  т.е.
истолковать эту оговорку, не составляет никакого труда. Или если одна дама с
кажущимся  одобрением  говорит другой: Diesen  reizenden neuen Hut haben Sie
sich wohl selbst aufgepatz?. [Эту прелестную новую шляпу Вы, вероятно,  сами
обделали? -- вместо aufgeputzt -- отделали], то никакая научность  в мире не
помешает  нам  услышать  в  этой оговорке  выражение:  Dieser  Hut ist  eine
Patzerei  [Эта  шляпа  безнадежно  испорчена].  Или   если  известная  своей
энергичностью дама рассказывает: "Мой муж спросил доктора,  какой диеты  ему
придерживаться, на это  доктор  ответил  -- ему  не  нужна никакая диета, он
может  есть и  пить все, что я хочу", то ведь за  этой оговоркой стоит  ясно
выраженная последовательная программа поведения.
     Уважаемые  дамы и господа,  если  выяснилось, что  не только  некоторые
оговорки и ошибочные действия
     имеют  смысл, но  и их  значительное большинство,  то, несомненно, этот
смысл  ошибочных действий, о котором  до сих пор никто не  говорил, и станет
для нас наиболее  интересным, а все остальные точки зрения по праву  отойдут
на  задний  план. Мы можем  оставить физиологические и  психофизиологические
процессы и посвятить  себя чисто  психологическим исследованиям о смысле, т.
е. значении и намерениях ошибочных действий.  И в связи с этим мы не упустим
возможности привлечь более широкий материал для проверки этих предположений.
     Но прежде чем мы выполним это намерение, я просил бы вас последовать по
другому пути.  Часто  случается, что  поэт  пользуется оговоркой или  другим
ошибочным  действием  как  выразительным средством.  Этот  факт сам  по себе
должен нам доказать, что  он  считает ошибочное действие, например оговорку,
чем-то  осмысленным, потому что  ведь он делает ее  намеренно. Конечно,  это
происходит не так, что  свою случайно сделанную описку поэт  оставляет затем
своему  персонажу  в  качестве  оговорки.  Он  хочет  нам  что-то  объяснить
оговоркой,  и мы должны поразмыслить,  что  это может означать: хочет  ли он
намекнуть, будто известное  лицо рассеянно или устало, или его  ждет приступ
мигрени.  Конечно,  не  следует  преувеличивать  того,   что   поэт   всегда
употребляет оговорку как имеющую определенный смысл. В действительности  она
могла  быть бессмысленной психической случайностью и только в  крайне редких
случаях иметь смысл, но поэт вправе придать ей смысл, чтобы использовать его
для своих целей. И  поэтому нас бы не удивило, если бы от поэта мы узнали об
оговорке больше, чем от филолога и психиатра.
     Пример оговорки  мы  находим в Валленштейне  (Пикколомини, 1-й акт, 5-е
явление). Макс Пикколомини в предыдущей сцене страстно выступает на  стороне
герцога  и  мечтает  о   благах  мира,  раскрывшихся  перед  ним,  когда  он
сопровождал  дочь  Валленштейна  в  лагерь.   Его  отец  и  посланник  двора
Квестенберг  в  полном  недоумении.   А  дальше  в  5-м  явлении  происходит
следующее:

     Квестенберг
     Вот до чего дошло!
     (Настойчиво и нетерпеливо.)
     А мы ему в подобном ослепленье
     Позволили уйти, мой друг,
     И не зовем его тотчас обратно --
     Открыть ему глаза?

     Октавио
     (опомнившись после глубокого раздумья)
     Мне самому
     Открыл глаза он шире, чем хотелось.

     Квестенберг
     Что с вами, друг?

     Октавио
     Проклятая поездка!

     Квестенберг
     Как? Что такое?

     Октавио
     Поскорей! Мне надо
     Взглянуть на этот злополучный след
     И самому увидеть все. Пойдемте.
     (Хочет его увести.)
     Квестенберг
     Зачем? Куда вы?

     Октавио
     (все еще торопит его)
     К ней!

     Квестенберг
     К кому?

     Октавио
     (спохватываясь)
     Да к герцогу! Пойдем!

     (Перевод Н. Славятинского)

     Октавио хотел сказать "к  нему", герцогу, но оговорился и выдал словами
"к ней" причину, почему молодой герой мечтает о мире.
     О. Ранк (1910а)1 указал на еще  более поразительный пример у Шекспира в
Венецианском купце, в знаменитой сцене выбора счастливым возлюбленным одного
из трех ларцов; я, пожалуй, лучше процитирую самого Ранка.
     ----------------------------------------
     1 Ранк  О. (1884-1939) -- один из ведущих  представителей психоанализа.
Предпринял  попытку  модифицировать  исходную   концепцию  Фрейда,  выдвинув
представление о  "травме  рождения". Утверждалось, что  каждое  человеческое
существо страдает от  самой  главной  травмы  в своей  жизни, нанесенной ему
отделением от тела матери  в момент  рождения.  Стремясь, хотя  и  напрасно,
преодолеть  эту  травму,  человек  бессознательно стремится  возвратиться  в
материнское чрево. Задача психоанализа усматривалась в том,  чтобы  избавить
пациента от  этой травмы. После  некоторых колебаний Фрейд  отверг концепцию
Ранка.
     "Чрезвычайно тонко художественно мотивированная  и  технически блестяще
использованная оговорка, которую приводит Фрейд из Валленштейна, доказывает,
что поэты хорошо знают механизм и смысл ошибочных действий и предполагают их
понимание и у слушателя. В  Венецианском купце Шекспира (3-й акт, 2-я сцена)
мы находим тому  еще один пример. Порция,  которая по воле своего отца может
выйти замуж только  за того,  кто вытянет счастливый жребий, лишь  благодаря
счастливой случайности  избавляется от немилых  ей  женихов.  Но  когда  она
находит  наконец Бассанио, достойного  претендента, который ей нравится, она
боится, как  бы и он не вытянул несчастливый жребий. Ей хочется ему сказать,
что и в этом  случае он может быть уверен в  ее любви, но она связана данной
отцу клятвой. В этой внутренней двойственности она говорит желанному жениху:

     Помедлите, день-два хоть подождите
     Вы рисковать; ведь если ошибетесь --
     Я потеряю вас; так потерпите.
     Мне что-то говорит (хоть не любовь),
     Что не хочу терять вас; вам же ясно,
     Что ненависть не даст подобной мысли.
     Но, если вам не все еще понятно
     (Хоть девушке пристойней мысль, чем слово), --
     Я б месяц-два хотела задержать вас,
     Пока рискнете. Я б вас научила,
     Как выбрать. Но тогда нарушу клятву.
     Нет, ни за что. Итак, возможен промах.
     Тогда жалеть я буду, что греха
     Не совершила! О, проклятье взорам,
     Меня околдовавшим, разделившим!
     Две половины у меня: одна
     Вся вам принадлежит; другая -- вам.
     Мне -- я сказать хотела; значит, вам же, --
     Так ваше все!..

     (Перевод Т. Щепкиной-Куперник)

     Поэт с удивительным  психологическим проникновением заставляет Порцию в
оговорке сказать то, на  что она хотела только намекнуть, так как она должна
была скрывать, что до исхода выбора она вся его и его любит, и этим искусным
приемом поэт выводит любящего, так же как и  сочувствующего ему зрителя,  из
состояния мучительной неизвестности, успокаивая насчет исхода выбора".
     Обратите  внимание  на  то,  как ловко Порция  выходит из  создавшегося
вследствие ее оговорки противоречия, подтверждая в конце концов правильность
оговорки:

     Мне -- я сказать хотела; значит, вам же, --
     Так ваше все!..

     Так  мыслитель,  далекий  от  медицины,  иногда  может  раскрыть  смысл
ошибочного действия  одним своим  замечанием, избавив  нас  от  выслушивания
разъяснений.  Вы  все,  конечно,  знаете  остроумного  сатирика  Лихтенберга
(1742-1799),1  о  котором  Гете  сказал:  "Там,  где  у  него  шутка,  может
скрываться проблема. Но ведь  благодаря  шутке иногда решается  проблема". В
своих остроумных сатирических заметках (1853)  Лихтенберг пишет: "Он  всегда
читал  Agamemnon  [Агамемнон]  вместо  angenommen  [принято],  настолько  он
зачитывался Гомером". Вот настоящая теория очитки.
     ----------------------------------------
     1 Лихтенберг Г. К. (1742-1799) -- один из любимых писателей  Фрейда.  В
работе "Остроумие и его отношение к бессознательному" (1905) Фрейд разбирает
многие из его афоризмов.
     В следующий раз  мы обсудим, насколько мы  можем согласиться  с  точкой
зрения поэтов на ошибочные действия.



ТРЕТЬЯ ЛЕКЦИЯ

     ОШИБОчНЫЕ ДЕЙСТВИ&#1119;
     (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

     Уважаемые  дамы  и господа!  В прошлый раз нам пришла  в  голову  мысль
рассматривать ошибочное действие само по себе, безотносительно к нарушенному
им действию, которое  предполагали совершить;  у  нас сложилось впечатление,
будто в отдельных случаях оно выдает свой собственный смысл, и если  бы  это
подтвердилось еще  в  большем числе случаев, то этот смысл был  бы  для  нас
интереснее,  чем  исследование  условий,  при  которых  возникает  ошибочное
действие.
     Договоримся еще  раз  о том,  что  мы  понимаем  под  "смыслом"  (Sinn)
какого-то  психического  процесса не  что иное,  как  намерение, которому он
служит,  и его  место  в ряду других психических  проявлений. В  большинстве
наших  исследований  слово  "смысл"  мы  можем заменить  словом  "намерение"
(Absicht),  "тенденция" (Tendenz).  Однако  не  является  ли самообманом или
поэтической  вольностью с  нашей  стороны,  что  мы  усматриваем в ошибочном
действии намерение?
     Будем  же  по-прежнему  заниматься  оговорками  и   рассмотрим  большее
количество  наблюдений. Мы увидим, что в целом ряде случаев намерение, смысл
оговорки  совершенно  очевиден. Это прежде всего  те случаи, когда говорится
противоположное тому, что намеревались сказать. Президент в речи на открытии
заседания говорит: "Объявляю  заседание  закрытым".  Смысл  и намерение  его
ошибки в том, что он хочет  закрыть заседание. Так  и хочется процитировать:
"Да ведь он сам об этом говорит"; остается  только поймать  его на слове. Не
возражайте мне,  что это невозможно, ведь председатель,  как мы знаем, хотел
не закрыть, а  открыть  заседание,  и он сам  подтвердит  это, а его  мнение
является для нас высшей инстанцией. При этом вы забываете, что мы условились
рассматривать ошибочное действие само  по себе; о его отношении к намерению,
которое  из-за него нарушается, мы будем говорить позже.  Иначе вы допустите
логическую  ошибку и просто устраните проблему, то,  что в английском  языке
называется begging the question.*
     В  других  случаях,  когда   при   оговорке   прямо   не  высказывается
противоположное утверждение, в ней все же  выражается противоположный смысл.
"Я  не  склонен   (вместо  неспособен)  оценить  заслуги  своего  уважаемого
предшественника". "Geneigt" (склонен) не является противоположным "geeignet"
(способен),  однако  это  явное  признание  противоречит ситуации, о которой
говорит оратор.
     Встречаются случаи, когда оговорка просто прибавляет к смыслу намерения
какой-то   второй  смысл.  Тогда  предложение  звучит  так,  как  будто  оно
представляет собой  стяжение, сокращение,  сгущение  нескольких предложений.
Таково заявление  энергичной  дамы: он (муж) может  есть и пить  все,  что я
захочу. Ведь она  тем  самым  как  бы  говорит: он может есть и пить, что он
хочет,  но  разве он  смеет  хотеть?  Вместо  него  я хочу.  Оговорки  часто
производят впечатление таких сокращений. Например, профессор анатомии
     ----------------------------------------
     * Свести вопрос на нет (англ.). -- Прим. пер.
     после  лекции  о  носовой  полости  спрашивает,  все  ли  было  понятно
слушателям, и, получив утвердительный ответ, продолжает: "Сомневаюсь, потому
что даже в городе с миллионным населением людей, понимающих анатомию носовой
полости, можно сосчитать по одному пальцу, простите, по пальцам одной руки".
Это  сокращение имеет  свой смысл:  есть  только один человек,  который  это
понимает.
     Данной группе  случаев, в которых ошибочные действия сами указывают  на
свой смысл, противостоят другие, в которых оговорки не имеют явного смысла и
как бы противоречат нашим предположениям. Если кто-то при оговорке коверкает
имя собственное или  произносит неупотребительный набор звуков, то уже из-за
таких часто встречающихся случаев вопрос об осмысленности ошибочных действий
как будто может быть  решен отрицательно. И  лишь при ближайшем рассмотрении
этих примеров  обнаруживается, что в  этих случаях  тоже  возможно понимание
искажений, а  разница  между  этими  неясными  и  вышеописанными  очевидными
случаями не так уж велика.
     Одного  господина спросили о состоянии здоровья его лошади, он ответил:
Ja, das drдut. Das  dauert vielleicht noch  einen  Monat [Да, это продлится,
вероятно, еще месяц; но  вместо слова "продлится" -- dauert --  вначале было
сказано  странное  "drдut"].  На вопрос,  что  он  этим  хотел  сказать, он,
подумав, ответил: Das ist eine traurige  Geschichte [Это печальная история].
Из столкновения слов  "dauert"  [дауерт] и "traurige" [трауриге]  получилось
"драут" (Meringer, Mayer, 1895).
     Другой рассказывает о происшествиях, которые он осуждает, и продолжает:
Dann aber sind  die Tatsachen zum  Vorschwein  [форшвайн] gekommen. [И тогда
обнаружились факты; но в слово Vorschein -- элемент выражения "обнаружились"
-- вставлена  лишняя буква w].  На  расспросы  рассказчик  ответил,  что  он
считает эти факты свинством -- Schweinerei. Два слова -- Vorschein [форшайн]
и  Schweinerei  [швайнерай]  --  вместе   образовали   странное   "форшвайн"
(Мерингер, Майер). Вспомним случай, когда молодой человек хотел begleitdigen
даму.  Мы имели смелость  разделить  эту словесную конструкцию на  begleiten
[проводить] и  beleidigen [оскорбить] и были уверены в таком толковании,  не
требуя  тому  подтверждения.  Из  данных примеров вам  понятно,  что и такие
неясные случаи  оговорок можно объяснить столкновением,  интерференцией двух
различных  намерений1. Разница  состоит  в  том,  что в  первом  случае одно
намерение полностью  замещается (субституируется)  другим, и тогда возникают
оговорки  с  противоположным  смыслом,  в  другом  случае  намерение  только
искажается  или  модифицируется,  так  что  образуются  комбинации,  которые
кажутся более или менее осмысленными.
     Теперь  мы,  кажется,  объяснили значительное  число  оговорок. Если мы
будем твердо придерживаться нашего подхода, то сможем понять и другие бывшие
до сих  пор загадочными оговорки. Например, вряд ли  можно предположить, что
при искажении имен всегда имеет место  конкуренция между двумя похожими,  но
разными  именами.  Нетрудно,  впрочем,  угадать  и  другую  тенденцию.  Ведь
искажение  имени  часто  происходит  не  только в  оговорках;  имя  пытаются
произнести неблагозвучно и внести в него что-то унизительное -- это является
своего  рода  оскорблением,  которого  культурный  человек, хотя и не всегда
охотно,
     ----------------------------------------
     1 Эти  положения  относительно  столкновения  намерений  как  различных
мотивационных  векторов поведения ставили  важную проблему  психологического
конфликта,  получившую в  дальнейшем  разработку  в  психологии  личности  и
социальной  психологии (в  том  числе с  помощью  экспериментальных методов,
значение которых Фрейд отрицал).
     старается избегать. Он еще часто позволяет это себе в качестве "шутки",
правда,  невысокого  свойства.  В  качестве примера  приведу  отвратительное
искажение  имени  президента  Французской  республики  Пуанкаре,  которое  в
настоящее время переделали  в  "Швайнкаре". Нетрудно предположить, что и при
оговорке может проявиться намерение  оскорбить,  как и  при искажении имени.
Подобные объяснения,  подтверждающие наши представления,  напрашиваются и  в
случае оговорок с комическим  и  абсурдным эффектом. "Я прошу Вас  отрыгнуть
(вместо чокнуться) за здоровье нашего  шефа". Праздничный настрой неожиданно
нарушается словом, вызывающим неприятное представление, и по примеру бранных
и   насмешливых  речей  нетрудно  предположить,  что  именно  таким  образом
выразилось  намерение, противоречащее  преувеличенному почтению,  что хотели
сказать  примерно следующее: "Не верьте этому,  все это  несерьезно, плевать
мне  на  этого  малого и т. п.".  То же  самое относится к тем  оговоркам, в
которых  безобидные слова превращаются в неприличные, как,  например, apopos
[по заду]  вместо apropos  [кстати] или EischeiЯweibchen [~гнусная  бабенка]
вместо  EiweiЯscheibchen  [белковая пластинка] (Мерингер,  Майер).  Мы знаем
многих людей, которые ради удовольствия намеренно искажают безобидные слова,
превращая их в неприличные; это  считается остроумным, и  в действительности
часто приходится спрашивать человека, от которого слышишь  подобное, пошутил
ли он намеренно или оговорился.
     Ну вот мы без особого труда и решили загадку ошибочных действий! Они не
являются  случайностями, а  представляют собой  серьезные  психические акты,
имеющие свой смысл, они возникают благодаря взаимодействию, а лучше сказать,
противодействию двух различных  намерений. А теперь  могу  себе представить,
какой град вопросов и сомнений вы готовы на меня
     обрушить, и я должен ответить на них и разрешить  ваши сомнения, прежде
чем  мы  порадуемся  первому результату нашей  работы.  Я,  конечно, не хочу
подталкивать вас к поспешным выводам. Давайте же подвергнем беспристрастному
анализу все по порядку, одно за другим.
     О чем  вы хотели бы меня спросить? Считаю ли  я, что это объясняет  все
случаи оговорок или только  определенное их число? Можно ли такое объяснение
перенести  и  на многие другие виды ошибочных действий: на  очитки,  описки,
забывание, захватывание вещей "по ошибке" (Vergreifen),* их затеривание и т.
д.?  Имеют  ли какое-то значение для психической природы  ошибочных действий
факторы  усталости,  возбуждения,  рассеянности,  нарушения внимания? Можно,
далее, заметить, что из двух конкурирующих намерений одно всегда проявляется
в  ошибочном действии,  другое  же не всегда  очевидно.  Что  же  необходимо
сделать, чтобы  узнать это скрытое намерение, и, если  предположить,  что мы
догадались  о  нем, какие есть доказательства,  что  наша догадка не  только
вероятна, но единственно  верна? Может быть, у  вас есть  еще  вопросы? Если
нет,  то  я  продолжу.  Напомню  вам,  что сами по  себе  ошибочные действия
интересуют нас  лишь постольку, поскольку они  дают ценный материал, который
изучается психоанализом. Отсюда возникает
     ----------------------------------------
     *  Перевод  этого  слова  на  русский  язык  представляет  значительные
трудности.  Vergreifen  означает   буквально  "ошибка",  "ошибочный  захват"
какого-либо предмета. Точный перевод слова  зависит от контекста. Поэтому  в
одном случае мы переводим это слово как "захватывание (по ошибке)", в другом
--  как  "действие  по  ошибке"  (не  путать  с  "ошибочным   действием"  --
Fehlleistung,  которое является родовым понятием к Vergreifen), в третьем --
просто как "ошибка" (не путать со словом "Irrtum", которое также переводится
как "ошибка"). -- Прим. ред. перевода.
     вопрос:  что это за намерения или тенденции, которые мешают  проявиться
другим, и каковы взаимоотношения между ними? Мы продолжим нашу работу только
после решения этой проблемы.
     Итак, подходит ли наше объяснение для всех  случаев  оговорок?  Я очень
склонен этому  верить  и  именно потому, что когда разбираешь  каждый случай
оговорки,  такое объяснение находится.  Но это еще  не доказывает,  что  нет
оговорок  другого  характера.  Пусть  будет   так;   для  нашей  теории  это
безразлично,  так  как выводы,  которые  мы  хотим  сделать  для  введения в
психоанализ, останутся в силе  даже в  том случае, если бы нашему объяснению
поддавалось лишь небольшое количество  оговорок,  что, впрочем,  не  так. На
следующий вопрос -- можно ли полученные  данные  об оговорках распространить
на  другие  виды  ошибочных  действий?  --  я  хотел  бы  заранее   ответить
положительно.  Вы  сами  убедитесь в этом, когда мы перейдем к  рассмотрению
примеров  описок,   захватывания  "по  ошибке"  предметов  и  т.  д.  Но  по
методическим  соображениям  я  предлагаю  отложить  эту  работу,   пока   мы
основательнее не разберемся с оговорками.
     Вопрос о том, имеют ли для нас значение выдвигаемые другими авторами на
первый  план  факторы  нарушения  кровообращения,  утомления,   возбуждения,
рассеянности и теория расстройства внимания, заслуживает более внимательного
рассмотрения, если мы признаем описанный выше психический механизм оговорки.
Заметьте,  мы  не  оспариваем   этих   моментов.  Психоанализ  вообще  редко
оспаривает  то,  что  утверждают  другие; как правило,  он добавляет  что-то
новое,  правда, часто  получается так, что это ранее  не замеченное  и вновь
добавленное  и является как раз существенным.  Нами безоговорочно признается
влияние   на   возникновения   оговорки   физиологических   условий  легкого
нездоровья,   нарушений   кровообращения,  состояния   истощения,   об  этом
свидетельствует наш повседневный личный опыт. Но  как мало этим объясняется!
Прежде всего, это не обязательные  условия для ошибочного действия. Оговорка
возможна при абсолютном здоровье и в нормальном  состоянии. Эти соматические
условия   могут  только  облегчить  и   ускорить   проявление  своеобразного
психического механизма оговорки.  Для объяснения этого  отношения я приводил
когда-то   сравнение,   которое   сейчас  повторю  за   неимением   лучшего.
Предположим,  что  я иду темной ночью по безлюдному месту, на меня  нападает
грабитель, отнимает часы и кошелек. Так как  я не разглядел  лица грабителя,
то  в ближайшем полицейском участке я заявляю: "Безлюдное  место  и  темнота
только что отняли у меня ценные вещи". На что полицейский комиссар мне может
сказать: "Вы  напрасно  придерживаетесь чисто механистической точки  зрения.
Представим  себе  дело лучше  так:  под  защитой  темноты  в безлюдном месте
неизвестный грабитель отнял у  вас ценные вещи.  Самым важным в вашем случае
является, как мне  кажется, то, чтобы мы нашли грабителя. Тогда, может быть,
мы сможем забрать у него похищенное".
     Такие  психофизиологические  условия,  как  возбуждение,  рассеянность,
нарушение  внимания  дают очень мало для объяснения ошибочных действий.  Это
только  фразы,  ширмы,  за  которые мы  не должны  бояться заглянуть.  Лучше
спросим,  чем  вызвано  это волнение,  особое  отвлечение внимания.  Влияние
созвучий, сходств  слов и употребительных словесных ассоциаций тоже  следует
признать важными. Они тоже  облегчают  появление оговорки, указывая ей пути,
по  которым  она  может пойти.  Но если  передо  мной  лежит какой-то  путь,
предрешено ли, что я  пойду  именно по нему? Необходим  еще какой-то  мотив,
чтобы я
     решился на него, и,  кроме  того,  сила,  которая бы меня продвигала по
этому пути. Таким образом, как соотношение звуков и слов, так и соматические
условия  только  способствуют появлению оговорки  и не могут  ее  объяснить.
Подумайте, однако,  о том  огромном  числе случаев, когда речь не нарушается
из-за    схожести   звучания    употребленного   слова   с   другим,   из-за
противоположности их значений или употребительности словесных ассоциаций. Мы
могли  бы согласиться  с  философом Вундтом в  том, что оговорка появляется,
когда вследствие физического  истощения ассоциативные  наклонности  начинают
преобладать над  другими  побуждениями в  речи. С этим  можно было бы  легко
согласиться,  если  бы это  не противоречило фактам возникновения оговорки в
случаях, когда  отсутствуют  либо физические, либо ассоциативные условия для
ее появления1.
     Но  особенно  интересным  кажется  мне ваш  следующий  вопрос --  каким
образом  можно убедиться в существовании двух соперничающих  намерений? Вы и
не подозреваете, к каким серьезным выводам ведет нас этот вопрос.  Не правда
ли, одно из двух намерений, а именно нарушенное (gestцrte), обычно не вызы-
     ----------------------------------------
     1  Не отрицая установленных экспериментальной  психологией зависимостей
поведенческих  актов  от  ассоциаций  (т.  е.  связи   психических  явлений,
возникшей  благодаря   их   смежности  в   пространстве   и   времени),   от
направленности и  сосредоточенности внимания, а также от  возможного влияния
психофизиологического состояния  субъекта в данный момент,  Фрейд считал все
эти факты  лишь  "поверхностными"  симптомами,  за  которыми  скрыто  мощное
действие реальных мотивационных факторов. Именно последние служат той силой,
которая  придает  ассоциациям,   вниманию  и  другим  феноменам  сознания  и
поведения определенную направленность.
     вает  сомнений: человек, совершивший ошибочное действие, знает о  нем и
признает его. Сомнения и размышления вызывает  второе, нарушающее (stцrende)
намерение. Мы уже слышали, а вы, конечно, не забыли, что в ряде  случаев это
намерение  тоже  достаточно  ясно  выражено. Оно  обнаруживается  в  эффекте
оговорки,  если  только  взять  на  себя   смелость   считать   этот  эффект
доказательством. Президент,  который  допускает оговорку с обратным смыслом,
конечно, хочет открыть  заседание,  но не менее ясно,  что  он  хочет  его и
закрыть.  Это  настолько  очевидно,  что  тут  и  толковать  нечего.  А  как
догадаться  о  нарушающем  намерении  по  искажению  в  тех  случаях,  когда
нарушающее  намерение  только  искажает  первоначальное,   не  выражая  себя
полностью?
     В  первом  ряде  случаев это точно так  же просто  и делается  таким же
образом, как  и  при определении нарушенного намерения. О нем  сообщает  сам
допустивший  оговорку,  он  сразу  может  восстановить  то,  что намеревался
сказать  первоначально: "Das draut, nein, das  dauert vielleicht noch  einen
Monat"  [Это драут, нет, это продлится,  вероятно,  еще  месяц].  Искажающее
намерение он тут же выразил, когда его спросили, что он хотел сказать словом
"драут":  "Das  ist  eine  traurige Geschichte  [Это  печальная история]. Во
втором случае,  при  оговорке  "Vorschwein",  он сразу же  подтверждает, что
хотел сначала  сказать: "Das ist Schweinerei" [Это свинство], но сдержался и
выразился  по-другому.  Искажающее намерение здесь  так же легко установить,
как и искаженное.  Я намеренно остановился здесь  на таких примерах, которые
приводил и толковал не я  или кто-нибудь из  моих  последователей.  Однако в
обоих  этих примерах  для решения проблемы нужен был один  небольшой  прием.
Надо было спросить говорившего, почему он сделал именно такую оговорку и что
он может о ней сказать. В противном случае, не желая ее объяснять, он прошел
бы мимо нее. На поставленный же вопрос он дал первое пришедшее ему в  голову
объяснение. А  теперь  вы  видите,  что этот прием и его  результат  и  есть
психоанализ и  образец любого психоаналитического исследования,  которым  мы
займемся впоследствии.
     Не слишком  ли  я  недоверчив, полагая, что в тот самый момент, когда у
вас  только  складывается  представление  о  психоанализе,  против  него  же
поднимается  и протест?  Не возникает ли у вас желания  возразить  мне,  что
сведения,   полученные  от  человека,   допустившего   оговорку,  не  вполне
доказательны?  Отвечая на  вопросы,  он,  конечно,  старался, полагаете  вы,
объяснить свою оговорку,  вот  и сказал  первое, что пришло ему  в голову  и
показалось хоть  сколь-нибудь  пригодным  для  объяснения.  Но  это  еще  не
доказательство  того,  что оговорка возникла именно таким  образом. Конечно,
могло быть и так, но с таким же успехом и иначе. Ему в голову могло прийти и
другое объяснение, такое же подходящее, а может быть, даже лучшее.
     Удивительно, как мало у вас, в сущности, уважения к психическому факту!
Представьте себе, что кто-то произвел химический анализ вещества и обнаружил
в  его  составе  другое,  весом  в столько-то  миллиграммов. Данный вес дает
возможность сделать определенные выводы. А теперь представьте, что какому-то
химику пришло в голову усомниться  в этих выводах,  мотивируя  это тем,  что
выделенное вещество могло иметь и другой вес. Каждый считается с фактом, что
вес именно такой,  а не другой, и уверенно строит на этом дальнейшие выводы.
Если   же  налицо  психический   факт,  когда  человеку  приходит  в  голову
определенная мысль, вы с этим  почему-то не  считаетесь и  говорите, что ему
могла прийти в голову и другая мысль! У вас есть  иллюзия личной психической
свободы, и вы не хотите от нее отказаться. Мне очень жаль, но в этом я самым
серьезным образом расхожусь с вами во мнениях.
     Теперь  вы не станете больше  возражать, но только до тех  пор, пока не
найдете другого противоречия.  Вы продолжите: мы  понимаем,  что особенность
техники психоанализа  состоит в том,  чтобы заставить человека самого решить
свои  проблемы.  Возьмем  другой  пример:   оратор   приглашает  собравшихся
чокнуться  (отрыгнуть)  за  здоровье  шефа.  По  нашим   словам,  нарушающее
намерение в этом случае -- унизить, оно и не дает оратору выразить почтение.
Но это  всего лишь наше толкование,  основанное  на наблюдениях за пределами
оговорки. Если мы в  этом  случае будем расспрашивать  оговорившегося, он не
подтвердит,  что  намеревался  нанести  оскорбление,  более того,  он  будет
энергично  это  отрицать. Почему же  мы  все  же  не отказываемся  от нашего
недоказуемого толкования и после такого четкого возражения?
     Да,  на  этот  раз  вы  нашли  серьезный аргумент. Я  представляю  себе
незнакомого  оратора,  возможно,  ассистента  того  шефа,  а  возможно,  уже
приват-доцента, молодого  человека  с  блестящим будущим. Я настойчиво стану
его выспрашивать, не чувствовал ли он при  чествовании шефа противоположного
намерения?  Но  вот  я  и  попался.  Терпение  его  истощается,  и он  вдруг
набрасывается на меня: "Кончайте вы свои расспросы,  иначе я  не поручусь за
себя. Своими подозрениями вы портите мне всю карьеру.  Я просто  оговорился,
сказал aufstoЯen вместо anstoЯen, потому что в этом предложении уже два раза
употребил  "auf". У Мерингера такая оговорка  называется отзвуком, и  нечего
тут  толковать  вкривь   и  вкось.  Вы  меня   поняли?  Хватит".  Гм,  какая
удивительная  реакция; весьма  энергичное  отрицание.  С  молодым  человеком
ничего не поделаешь, но я про себя думаю, что его выдает
     сильная личная заинтересованность в  том, чтобы его ошибочному действию
не  придавали смысла. Может быть, и  вам  покажется, что  неправильно с  его
стороны вести себя так грубо во время чисто теоретического обследования, но,
в  конце концов, подумаете вы, он сам должен знать, что он хотел  сказать, а
чего нет. Должен ли? Пожалуй, это еще вопрос.
     Ну, теперь вы  точно считаете, что я у вас в руках. Так вот какова ваша
техника исследования, я слышу, говорите  вы. Если сделавший оговорку говорит
о ней то, что вам подходит, то вы оставляете за ним право последней решающей
инстанции.  "Он ведь  сам это сказал!" Если же то, что  он говорит,  вам  не
годится, вы тут же заявляете: нечего с ним считаться, ему нельзя верить.
     Все  это так. Я могу привести вам аналогичный  случай, где дело обстоит
столь  же  невероятно.  Если обвиняемый  признается судье в своем проступке,
судья верит  его признанию; но если обвиняемый отрицает свою вину, судья  не
верит ему. Если бы  было по-другому, то не  было  бы правосудия,  а вы  ведь
признаете эту систему, несмотря на имеющиеся в ней недостатки.
     Да,  но разве вы судья, а сделавший оговорку подсудимый? Разве оговорка
-- преступление?
     Может быть, и не следует отказываться от этого сравнения. Но посмотрите
только,  к  каким серьезным разногласиям мы  пришли,  углубившись  в  такую,
казалось  бы, невинную  проблему, как ошибочные действия.  Пока мы еще не  в
состоянии  сгладить  все  эти  противоречия.  Я  все-таки предлагаю временно
сохранить сравнение с судьей и подсудимым. Согласитесь, что смысл ошибочного
действия не вызывает сомнения, если анализируемый сам признает его. Зато и я
должен согласиться  с вами,  что нельзя  представить  прямого доказательства
предполагаемого смысла ошибочного действия, если анализируемый  отказывается
сообщить  какие-либо  сведения или же он просто отсутствует. В таких случаях
так же,  как  и  в  судопроизводстве, прибегают к  косвенным уликам, которые
позволяют  сделать  более  или  менее  вероятное  заключение.  На  основании
косвенных  улик суд иногда признает  подсудимого виновным.  У нас  нет такой
необходимости, но и нам не следует отказываться от использования таких улик.
Было бы ошибкой предполагать,  что наука состоит только из строго доказанных
положений, да и неправильно от нее этого требовать. Такие требования к науке
может  предъявлять только тот,  кто  ищет  авторитетов и ощущает потребность
заменить  свой  религиозный катехизис на  другой,  хотя бы и  научный. Наука
насчитывает в  своем катехизисе мало аподиктических положений,  в ней больше
утверждений, имеющих определенную  степень  вероятности.  Признаком научного
мышления как раз и является способность довольствоваться лишь приближением к
истине  и продолжать творческую работу, несмотря на отсутствие окончательных
подтверждений.
     На что же  нам опереться в своем толковании, где найти косвенные улики,
если показания  анализируемого не раскрывают  смысла ошибочного действия?  В
разных местах. Сначала будем исходить из аналогии с явлениями, не связанными
с ошибочными  действиями, например, когда мы  утверждаем, что искажение имен
при оговорке имеет  тот же  унижающий смысл, как и при намеренном коверканий
имени.  Далее  мы   будем  исходить  из  психической  ситуации,   в  которой
совершается  ошибочное действие, из знания  характера человека, совершившего
ошибочное действие,  из тех  впечатлений, которые  он получил  до ошибочного
действия, возможно,  что  именно  на  них  он  и  реагировал этим  ошибочным
действием.   Обычно  мы   толкуем   ошибочное  действие,   исходя  из  общих
соображений,
     и высказываем сначала только предположение, гипотезу для  толкования, а
затем,  исследуя  психическую  ситуацию  допустившего  ошибку,  находим  ему
подтверждение.  Иногда   приходится  ждать  событий,  как  бы  предсказанных
ошибочным действием, чтобы найти подтверждение нашему предположению.
     Если я ограничусь одной только областью оговорок, я едва ли сумею столь
же   легко  найти  нужные  доказательства,  хотя  и  здесь  есть   отдельные
впечатляющие примеры. Молодой  человек, который  хотел бы begleitdigen даму,
наверняка робкий; даму, муж которой ест и пьет то, что она хочет, я знаю как
одну из  тех энергичных  женщин,  которые умеют командовать всем в доме. Или
возьмем  такой  пример:  на  общем  собрании "Конкордии" молодой член  этого
общества  произносит  горячую  оппозиционную  речь,  во  время   которой  он
обращается  к  членам  правления,  называя  их  "VorscAssmitglieder"  [члены
ссуды],  словом,  которое   может  получиться   из  слияния   слов  Vorstand
[правление] и AusschuЯ [комиссия].  Мы  предполагаем,  что  у  него возникло
нарушающее  намерение,  противоречащее  его  оппозиционным  высказываниям  и
которое  могло  быть связано со ссудой. Действительно, вскоре мы узнаем, что
оратор постоянно  нуждался в  деньгах и  незадолго до того подал  прошение о
ссуде. Нарушающее намерение действительно  могло  выразиться  в такой мысли:
сдержись в  своей  оппозиции, это ведь  люди, которые разрешат  тебе  выдачу
ссуды.
     Я смогу  привести вам  целый ряд таких  уличающих  доказательств, когда
перейду к другим ошибочным действиям.
     Если  кто-то  забывает  хорошо  известное  ему  имя  и   с  трудом  его
запоминает, то можно предположить, что против носителя этого имени он что-то
имеет и не хочет о нем думать. Рассмотрим психическую ситуацию,
     в которой происходит это ошибочное действие. "Господин У был безнадежно
влюблен в даму, которая вскоре выходит замуж за господина X. Хотя господин У
давно знает господина  Х  и даже  имеет с ним  деловые связи,  он все  время
забывает  его  фамилию  и  всякий раз,  когда должен  писать  ему  по  делу,
справляется о его фамилии у других".* Очевидно, господин У  не  хочет ничего
знать о счастливом сопернике. "И думать о нем не хочу".
     Или другой пример: дама справляется у врача о здоровье  общей знакомой,
называя ее по  девичьей фамилии. Ее фамилию  по мужу  она  забыла. Затем она
признается, что очень недовольна этим замужеством  и  не  выносит мужа своей
подруги.**
     Мы еще вернемся к забыванию имен и обсудим это  с разных сторон, сейчас
же нас интересует преимущественно психическая ситуация, в которой происходит
забывание.
     Забывание  намерений  в  общем можно объяснить  потоком противоположных
намерений,  которые  не позволяют  выполнить  первоначальное намерение.  Так
думаем не только мы,  занимающиеся психоанализом,  это  общепринятое  мнение
людей, которые  придерживаются  его в жизни, но почему-то отрицают в теории.
Покровитель, извиняющийся перед просителем за то,  что  забыл  выполнить его
просьбу, едва ли будет оправдан в его глазах. Проситель  сразу же  подумает:
ему  ведь совершенно все  равно; хотя  он  обещал, он ничего не  сделал. И в
жизни  забывание  тоже  считается  в известном  отношении  предосудительным,
различий между житейской и психоаналитической точкой зрения на эти ошибочные
действия,  по-видимому,  нет. Представьте  себе  хозяйку,  которая встречает
гостя слова-
     ----------------------------------------
     * По К. Г. Юнгу (1907, 52).
     ** По А. А. Бриллу (1912, 191).
     ми:  "Как,  вы пришли  сегодня?  А я и забыла,  что  пригласила вас  на
сегодня". Или  молодого человека, который признался бы  возлюбленной, что он
забыл о назначенном  свидании.  Конечно, он в этом  не признается,  а скорее
придумает самые невероятные  обстоятельства, которые не позволили ему прийти
на  свидание и  даже  не дали  возможности  предупредить об этом. На военной
службе,  как  все знают и  считают  справедливым,  забычивость  не  является
оправданием и не освобождает от наказания. Здесь почему-то все согласны, что
определенное ошибочное действие  имеет смысл, причем все знают какой. Почему
же  нельзя  быть до  конца последовательным  и не признать,  что  и к другим
ошибочным  действиям  должно   быть   такое  же   отношение?   Напрашивается
естественный ответ.
     Если   смысл   этого   забывания  намерений  столь  очевиден  даже  для
неспециалиста, то  вы не  будете удивляться тому,  что и писатели используют
это ошибочное действие в  том же смысле. Кто из вас читал или видел пьесу Б.
Шоу  Цезарь и  Клеопатра, тот  помнит, что в  последней сцене перед отъездом
Цезаря преследует мысль, будто  он намеревался  что-то сделать, о чем теперь
забыл.  В конце концов  оказывается, что он забыл попрощаться с  Клеопатрой.
Этой маленькой сценой писатель хочет приписать великому Цезарю преимущество,
которым  он не обладал  и  к  которому совсем не стремился.  Из исторических
источников  вы можете  узнать, что Цезарь заставил  Клеопатру последовать за
ним в Рим, и она жила  там с маленьким Цезарионом,  пока Цезарь не был убит,
после чего ей пришлось бежать из города.
     Случаи  забывания  намерений в общем настолько  ясны, что мало подходят
для нашей  цели получить косвенные  улики для объяснения  смысла  ошибочного
действия из психической  ситуации. Поэтому обратимся к особенно многозначным
и  малопонятным ошибочным действиям  -- к затериванию и запрятыванию  вещей.
Вам, конечно,  покажется невероятным,  что  в затеривании, которое  мы часто
воспринимаем как досадную случайность, участвует какое-то наше намерение. Но
можно  привести  множество  наблюдений  вроде  следующего.  Молодой  человек
потерял дорогой для  него карандаш. За день до  этого он  получил  письмо от
шурина, которое заканчивалось  словами:  "У меня нет желания  потворствовать
твоему легкомыслию и  лени".* Карандаш был подарком этого шурина. Без такого
совпадения мы, конечно,  не могли бы утверждать, что в затеривании карандаша
участвует  намерение избавиться  от вещи.  Аналогичные  случаи очень  часты.
Затериваются предметы, когда поссоришься с тем, кто их дал и о ком неприятно
вспоминать,  или когда  сами  вещи  перестают  нравиться  и  ищешь  предлога
заменить их другими, лучшими. Проявлением такого же намерения по отношению к
предмету выступает и то, что его роняют, разбивают, ломают. Можно ли считать
случайностью,  что  как раз  накануне своего  дня  рождения школьник теряет,
портит, ломает нужные ему вещи, например ранец или карманные часы?
     Тот, кто пережил  много неприятного из-за того, что  не мог найти вещь,
которую  сам  же  куда-то  заложил,  вряд  ли  поверит,  что  он сделал  это
намеренно. И все-таки  нередки случаи, когда  обстоятельства, сопровождающие
запрятывание, свидетельствуют о намерении избавиться от предмета на короткое
или долгое время. Вот лучший пример такого рода.
     Молодой человек рассказывает мне: "Несколько лет тому назад у меня были
семейные неурядицы, я считал свою жену слишком холодной, и, хотя я признавал
ее прекрасные качества, мы жили без нежных чувств друг к  другу. Однажды она
подарила мне кни-
     ----------------------------------------
     * По Б. Даттнеру.
     гу, которую купила во время прогулки и считала  интересной для меня.  Я
поблагодарил за зтот знак "внимания", обещал прочесть книгу, спрятал ее и не
мог потом найти. Так прошли месяцы, иногда я вспоминал  об исчезнувшей книге
и  напрасно пытался найти  ее. Полгода  спустя  заболела  моя любимая  мать,
которая жила отдельно от нас. Моя жена уехала, чтобы ухаживать за свекровью.
Состояние  больной было  тяжелое, жена показала себя с самой лучшей стороны.
Однажды вечером, охваченный благодарными чувствами к жене, я вернулся домой,
открыл   без  определенного  намерения,   но   как  бы   с  сомнамбулической
уверенностью  определенный  ящик письменного  стола  и  сверху  нашел  давно
исчезнувшую запрятанную книгу". Исчезла причина, и пропажа нашлась.
     Уважаемые дамы  и господа! Я  мог бы продолжить этот ряд примеров. Но я
не буду этого делать. В моей книге "Психопатология обыденной жизни" (впервые
вышла  в  1901  г.)  вы  найдете богатый  материал  для  изучения  ошибочных
действий.*  Все эти примеры свидетельствуют об одном,  а  именно о том,  что
ошибочные действия  имеют свой смысл, и  показывают,  как  этот  смысл можно
узнать  или  подтвердить по  сопутствующим обстоятельствам.  Сегодня я  буду
краток,  поскольку мы должны  при изучении этих явлений получить необходимые
сведения для  подготовки  к психоанализу. Я намерен  остановиться только  на
двух  группах  ошибочных  действий,  повторяющихся и комбинированных,  и  на
подтверждении нашего толкования последующими событиями.
     Повторяющиеся и комбинированные ошибочные действия являются своего рода
вершиной этого вида действий. Если бы нам пришлось доказывать, что
     ----------------------------------------
     *  Также в сочинениях  А. Медера (1906-1908), А.  А.  Брилла (1912), Э.
Джонса (1911), И. Штерне (1916) и др.
     ошибочные действия имеют смысл, мы  бы именно ими и  ограничились,  так
как их смысл очевиден даже ограниченному  уму и самому придирчивому критику.
Повторяемость проявлений  обнаруживает устойчивость, которую  почти  никогда
нельзя приписать случайности, но можно объяснить преднамеренностью. Наконец,
замена отдельных видов ошибочных действий друг другом свидетельствует о том,
что самым  важным и существенным  в ошибочном действии является не форма или
средства,  которыми  оно  пользуется, а  намерение, которому  оно  служит  и
которое  должно быть реализовано самыми различными путями. Хочу привести вам
пример  повторяющегося забывания.  Э. Джонс  (1911,  483)  рассказывает, что
однажды  по неизвестным причинам в течение нескольких дней он забывал письмо
на  письменном  столе. Наконец решился его отправить, но  получил  от  "Dead
letter  office"  обратно, так как  забыл написать адрес. Написав  адрес,  он
принес письмо  на почту, но оказалось, что забыл  наклеить марку. Тут  уж он
был вынужден признать, что вообще не хотел отправлять это письмо.
     В   другом   случае   захватывание   вещей  "по  ошибке"   (Vergreifen)
комбинируется  с  запрятыванием.  Одна  дама  совершает  со  своим  шурином,
известным артистом, путешествие в Рим.  Ему оказывается самый  торжественный
прием живущими в Риме немцами, и среди прочего он получает в подарок золотую
античную медаль. Дама была задета тем, что шурин не может оценить прекрасную
вещь по достоинству. После того как ее сменила сестра и она вернулась домой,
распаковывая вещи, она обнаружила,  что взяла  медаль с собой, сама не  зная
как. Она тут же написала об этом шурину  и заверила его, что на следующий же
день отправит нечаянно попавшую  к  ней медаль в Рим.  Но на следующий  день
медаль была куда-то так запрятана, что ее нельзя  было найти  и отправить, и
тогда
     дама начала  догадываться, что значит ее "рассеянность", --  просто  ей
хотелось оставить медаль у себя.*
     Я  уже  приводил вам  пример комбинации забывания  с ошибкой  (Irrtum),
когда кто-то  сначала забывает о свидании,  а потом  с твердым намерением не
забыть о  нем является не к условленному часу, а  в другое время. Совершенно
аналогичный случай из собственной  жизни рассказывал  мне мой друг,  который
занимался не  только наукой, но  и  литературой. "Несколько лет тому назад я
согласился  вступить в  комиссию одного литературного общества, предполагая,
что оно поможет мне  поставить мою  драму.  Каждую  пятницу  я появлялся  на
заседании,  хотя и  без особого  интереса.  Несколько месяцев  тому назад  я
получил  уведомление о постановке  моей пьесы  в театре в  Ф. и с тех  пор я
постоянно забываю о заседаниях этого общества.  Когда я прочитал Вашу  книгу
об этих явлениях, мне  стало стыдно моей забывчивости, я  упрекал себя,  что
это подлость -- не являться на заседания после того, как люди перестали быть
нужны, и решил ни в коем случае не забыть про ближайшую пятницу. Я все время
напоминал себе  об  этом  намерении, пока, наконец,  не  выполнил его  и  не
очутился  перед  дверью зала заседаний. Но, к моему удивлению, она оказалась
закрытой, а заседание  завершенным,  потому что  я  ошибся в  дне:  была уже
суббота!"
     Весьма  соблазнительно  собирать  подобные  наблюдения, но  нужно  идти
дальше.   Я  хочу   показать  вам  примеры,   в  которых   наше   толкование
подтверждается в будущем.
     Основной  характерной  особенностью  этих  случаев   является  то,  что
настоящая психическая ситуация нам неизвестна или недоступна нашему анализу.
Тогда наше толкование приобретает характер только пред-
     ----------------------------------------
     * По Р. Рейтлеру.
     положения,  которому мы и сами не хотим придавать большого значения. Но
позднее  происходят события, показывающие,  насколько  справедливо было наше
первоначальное толкование. Как-то раз я был в гостях у новобрачных и слышал,
как молодая жена со  смехом рассказывала о недавно происшедшем с ней случае:
на следующий день после возвращения из свадебного путешествия она пригласила
свою незамужнюю сестру, чтобы  пойти с ней, как и раньше, за покупками, в то
время  как  муж  ушел по  своим делам.  Вдруг  на  другой стороне  улицы она
замечает  мужчину и, подталкивая сестру, говорит: "Смотри, вон идет господин
Л.". Она  забыла, что этот господин уже несколько недель был  ее мужем.  Мне
стало не по себе от такого рассказа, но я  не решился сделать должный вывод.
Я  вспомнил  этот маленький  эпизод  спустя годы,  после того как  этот брак
закончился самым печальным образом.
     А. Медер рассказывает об одной  даме, которая за день до свадьбы забыла
померить  свадебное платье и,  к  ужасу своей модистки,  вспомнила  об  этом
только поздно вечером. Он приводит этот пример забывания в связи с  тем, что
вскоре после  этого  она развелась со своим  мужем. Я знаю  одну  теперь уже
разведенную  даму,  которая,  управляя  своим состоянием,  часто подписывала
документы своей девичьей  фамилией  за  несколько  лет  до  того, как она ее
действительно приняла. Я знаю других  женщин,  потерявших обручальное кольцо
во время свадебного путешествия,  и  знаю также,  что  их  супружеская жизнь
придала  этой случайности свой  смысл.  А вот  яркий пример с более приятным
исходом. Об  одном известном  немецком химике рассказывают, что  его брак не
состоялся  потому,  что он забыл о часе  венчания  и вместо  церкви пошел  в
лабораторию. Он  был  так умен, что  ограничился этой одной  попыткой и умер
холостяком в глубокой старости.
     Может быть, вам  тоже пришло в голову,  что в этих  примерах  ошибочные
действия  играют  роль  какого-то  знака  или  предзнаменования  древних.  И
действительно, часть этих знаков была не  чем иным, как ошибочным действием,
когда,  например,  кто-то спотыкался  или  падал.  Другая  же  часть  носила
характер объективного события, а не субъективного деяния. Но вы не поверите,
как трудно иногда в каждом конкретном случае определить, к какой группе  его
отнести. Деяние так часто умеет маскироваться под пассивное переживание.
     Каждый из нас, оглядываясь на долгий жизненный путь,  может,  вероятно,
сказать, что  он избежал бы многих разочарований  и  болезненных потрясений,
если бы нашел в себе смелость толковать мелкие ошибочные  действия в общении
с людьми как предзнаменование и оценивать их как знак еще скрытых намерений.
Чаще  всего  на  это  не  отваживаются:  возникает  впечатление,  что  снова
становишься суеверным  -- теперь уже окольным путем, через науку. Но ведь не
все предзнаменования сбываются, а из нашей теории вы поймете, что не все они
и должны сбываться.



ЧЕТВЕРТАЯ ЛЕКЦИЯ

     ОШИБОчНЫЕ ДЕЙСТВИ&#1119;
     (ОКОНчАНИЕ)

     Уважаемые дамы и господа! В результате наших прошлых бесед мы пришли  к
выводу, что ошибочные  действия имеют  смысл --  это мы и возьмем  за основу
наших дальнейших  исследований.  Следует  еще  раз подчеркнуть,  что  мы  не
утверждаем -- да и для наших целей нет в этом никакой необходимости,  -- что
любое ошибочное действие имеет смысл, хотя это кажется мне весьма вероятным.
Нам  достаточно  того, что  такой  смысл обнаруживается относительно часто в
различных формах ошибочных действий.  В этом  отношении эти различные  формы
предполагают и различные  объяснения:  при оговорке,  описке  и т. д.  могут
встречаться случаи чисто  физиологического характера, в случаях же забывания
имен, намерений, запрятывания предметов и т. д. я едва  ли соглашусь с таким
объяснением.  Затеривание, по  всей вероятности, может произойти и нечаянно.
Встречающиеся  в  жизни  ошибки (Irrtьmer)  вообще только  отчасти  подлежат
нашему  рассмотрению. Все  это  следует иметь в  виду также и  в том случае,
когда мы исходим из положения, что ошибочные  действия являются психическими
актами и возникают вследствие интерференции двух различных намерений.
     Таков   первый   результат    психоанализа.   О   существовании   таких
интерференции и об их  возможных  следствиях, описанных выше, психология  до
сих  пор  не  знала. Мы значительно  расширили  мир  психических  явлений  и
включили в область рассмотрения психологии феномены,  которыми она раньше не
занималась.
     Остановимся  теперь  кратко  на  утверждении,  что  ошибочные  действия
являются "психическими актами".  Является  ли оно более содержательным,  чем
первое  наше  положение, что  они  имеют  смысл?  Я  думаю, нет;  это второе
положение еще более неопределенно  и может привести к недоразумениям. Иногда
все, что можно наблюдать в душевной  жизни, называют психическим  феноменом.
Важно  выяснить, вызвано  ли  отдельное психическое  явление непосредственно
физическими, органическими,  материальными воздействиями,  и  тогда  оно  не
относится к области  психологии,  или оно  обусловлено прежде всего  другими
психическими  процессами,  за  которыми  скрывается,  в  свою  очередь,  ряд
органических  причин. Именно в этом  последнем смысле мы и понимаем явление,
называя его  психическим  процессом,  поэтому целесообразнее выражаться так:
явление  имеет  содержание,  смысл.  Под   смыслом  мы  понимаем   значение,
намерение, тенденцию и место в ряду психических связей.
     Есть целый ряд  других  явлений, очень близких к ошибочным действиям, к
которым это название, однако, уже не подходит. Мы  называем их  случайными и
симптоматическими действиями  [Zufalls-  und  Symptomhandlungen].  Они  тоже
носят характер не только немотивированных, незаметных и незначительных, но и
излишних действий.  От  ошибочных действий  их отличает  отсутствие  второго
намерения, с  которым  сталкивалось бы первое  и  благодаря  которому оно бы
нарушалось. С другой стороны, эти действия легко переходят в
     жесты и  движения, которые, по нашему мнению, выражают  эмоции. К  этим
случайным действиям  относятся все кажущиеся бесцельными, выполняемые как бы
играя манипуляции с одеждой,  частями тела, предметами, которые мы то берем,
то оставляем, а также мелодии, которые мы  напеваем про себя. Я убежден, что
все эти явления полны  смысла и их можно  толковать так же, как  и ошибочные
действия,  что они являются некоторым знаком других,  более  важных душевных
процессов и  сами  относятся  к  полноценным  психическим  актам.  Но  я  не
собираюсь  останавливаться  на  этой новой  области психических  явлений,  а
вернусь к ошибочным  действиям, так  как  они позволяют  с большей точностью
поставить важные для психоанализа вопросы.
     В области ошибочных действий самыми  интересными вопросами,  которые мы
поставили, но пока оставили без ответа, являются следующие:  мы сказали, что
ошибочные действия  возникают в  результате наложения  друг  на  друга  двух
различных намерений, из которых одно можно назвать  нарушенным (gestцrte), а
другое нарушающим (stцrende).  Нарушенные  намерения  не представляют  собой
проблему, а  вот  о другой группе мы хотели бы знать, во-первых,  что это за
намерения, выступающие как помеха для другой группы, и, во-вторых, каковы их
отношения друг к другу.
     Разрешите мне  опять взять в качестве примера для  всех видов ошибочных
действий оговорку и ответить сначала  на второй вопрос, прежде чем я  отвечу
на первый.
     При  оговорке нарушающее намерение может иметь  отношение к  содержанию
нарушенного  намерения,  тогда оговорка  содержит противоречие, поправку или
дополнение к  нему. В менее же  ясных и более интересных случаях  нарушающее
намерение по содержанию не имеет с нарушенным ничего общего.
     Подтверждения  отношениям  первого  рода  мы  без  труда  найдем  в уже
знакомых и  им подобных примерах. Почти  во всех случаях оговорок нарушающее
намерение выражает  противоположное содержание по  отношению к  нарушенному,
ошибочное действие представляет  собой конфликт между двумя несогласованными
стремлениями.  Я  объявляю заседание открытым, но  хотел бы  его  закрыть --
таков  смысл оговорки  президента.  Политическая газета, которую  обвиняли в
продажности,  защищается  в  статье,  которая должна заканчиваться  словами:
"Наши   читатели  могут  засвидетельствовать,  как  мы   всегда   совершенно
бескорыстно выступали  на  благо общества".  Но  редактор,  составлявший эту
статью,  ошибся  и  написал  "корыстно". Он, видимо, думал:  хотя я и должен
написать  так,  но  я знаю, что это ложь. Народный представитель, призванный
говорить  кайзеру   беспощадную  (rьckhaltlos)   правду,   прислушавшись   к
внутреннему голосу,  который  как бы говорит: а  не слишком ли  ты  смел? --
делает  оговорку   --  слово   rьckhaltlos  [беспощадный]   превращается   в
rьckgratlos [бесхребетный].*
     В уже  известных вам  примерах, когда оговорка  производит  впечатление
стяжения и  сокращения  слов, появляются поправки, дополнения  и продолжения
высказывания, в которых,  наряду с  первой, находит свое проявление и вторая
тенденция. "Тут обнаружились (zum Vorschein kommen) факты,  а лучше уж прямо
сказать:  свинства  (Schweinereien)", -- итак, возникает  оговорка:  es sind
Dinge zum Vorschwein gekommen. "Людей, которые это понимают, можно сосчитать
по  пальцам  одной руки",  но в действительности  есть только  один человек,
который это понимает, в результате  получается:  сосчитать по одному пальцу.
Или "мой муж может есть и пить, что он хочет". Но разве я потерплю, чтобы он
что-то хотел, вот и выходит: он может есть и пить все, что я хочу.
     ----------------------------------------
     * В немецком рейхстаге, ноябрь 1908 г.
     Во всех  этих случаях оговорка либо возникает из содержания нарушенного
намерения, либо она связана с этим содержанием.
     Другой  вид  отношения между  двумя  борющимися  намерениями производит
весьма  странное  впечатление.  Если  нарушающее намерение не  имеет  ничего
общего  с  содержанием  нарушенного,  то откуда  же  оно  берется  и  почему
появляется в определенном месте как помеха?  Наблюдения,  которые  только  и
могут дать на это ответ, показывают, что помеха вызывается тем ходом мыслей,
которые  незадолго до  того  занимали  человека  и проявились  теперь  таким
образом независимо от того,  выразились ли они  в речи  или нет.  Эту помеху
действительно  можно  назвать  отзвуком,   однако  не  обязательно  отзвуком
произнесенных  слов.  Здесь  тоже   существует  ассоциативная   связь  между
нарушающим и нарушенным намерением, но  она  не скрывается  в  содержании, а
устанавливается искусственно, часто весьма окольными путями.
     Приведу простой пример из собственных наблюдений. Однажды я  встретился
у  нас  в горах у  доломитовых пещер с двумя одетыми по-туристски  дамами. Я
прошел с ними  немного, и мы поговорили о прелестях и трудностях туристского
образа жизни. Одна из дам  согласилась, что такое  времяпрепровождение имеет
свои  неудобства. "Действительно, -- говорит  она, --  очень неприятно целый
день шагать по  солнцепеку, когда кофта и рубашка совершенно мокры от пота".
В  этом  предложении  она  делает  маленькую  заминку  и продолжает:  "Когда
приходишь  nach  Hose  [домой, но  вместо  Hause употреблено  слово  Hose --
панталоны]   и   есть  возможность   переодеться.".  Мы   эту   оговорку  не
анализировали,  но  я  думаю,  вы  ее легко  поймете.  Дама имела  намерение
продолжить   перечисление  и  сказать:  кофту,  рубашку   и  панталоны.   Из
соображений благопристойности слово панталоны не было употреблено,
     но  в  следующем  предложении, совершенно  независимом  по  содержанию,
непроизнесенное слово появляется  в  виде искажения, сходного по звучанию со
словом Hause.
     Ну  а  теперь,  наконец,  мы  можем  перейти  к  вопросу,  который  все
откладывали:  что  это  за  намерения,   которые   таким  необычным  образом
проявляются в качестве помех? Разумеется,  они весьма различны, но мы найдем
в них и общее.  Изучив целый ряд примеров, мы можем  выделить три  группы. К
первой группе  относятся  случаи, в которых говорящему  известно  нарушающее
намерение и он чувствовал его  перед оговоркой. Так, в оговорке "Vorschwein"
говорящий не только не отрицает осуждения определенных фактов, но признается
в   намерении,   от   которого  он   потом   отказался,   произнести   слово
"Schweinereien" [свинства]. Вторую группу составляют случаи, когда говорящий
тоже  признает  нарушающее намерение,  но  не  подозревает,  что  оно  стало
активным   непосредственно   перед  оговоркой.   Он  соглашается   с   нашим
толкованием, но  в  известной степени удивлен им. Примеры  такого рода легче
найти в других ошибочных  действиях,  чем  в  оговорках.  К  третьей  группе
относятся  случаи,  когда  сделавший  оговорку  энергично   отвергает   наше
толкование нарушающего намерения;  он не  только  оспаривает тот  факт,  что
данное  намерение  побудило  его к  оговорке,  но  утверждает,  что  оно ему
совершенно  чуждо.   Вспомним  случай  с   "auf  stoЯen"  (отрыгнуть  вместо
чокнуться), и тот прямо-таки невежливый отпор, который я получил от оратора,
когда хотел истолковать нарушающее намерение. Как вы помните, мы не пришли к
единому мнению в понимании этих случаев. Я бы пропустил мимо ушей возражения
оратора,  произносившего тост, продолжая придерживаться своего толкования, в
то  время  как  вы,  полагаю,  остаетесь  под впечатлением  его  отповеди  и
подумаете,
     не  лучше  ли  отказаться  от  такого  толкования ошибочных действий  и
считать  их   чисто  физиологическими  актами,  как  это   было  принято  до
психоанализа. Могу понять, что вас  пугает. Мое толкование предполагает, что
у говорящего могут проявиться намерения,  о которых он  сам ничего не знает,
но о которых я  могу узнать на  основании косвенных улик.  Вас останавливает
новизна  и  серьезность моего  предположения.  Понимаю и  признаю пока  вашу
правоту.  Но  вот  что мы можем установить:  если вы хотите  последовательно
придерживаться определенного  воззрения на ошибочные  действия, правильность
которого  доказана  таким  большим количеством  примеров,  то  вам  придется
согласиться и с этим странным  предположением. Если же вы не можете решиться
на  это, то вам нужно отказаться от  всего, что вы  уже знаете  об ошибочных
действиях.
     Но остановимся пока на том, что объединяет все три группы, что общего в
механизме этих оговорок. К счастью, это не вызывает сомнений. В  первых двух
группах нарушающее намерение признается самим  говорящим; в  первом случае к
этому прибавляется еще  то,  что  это намерение проявляется  непосредственно
перед  оговоркой.  Но в обоих  случаях это намерение  оттесняется. Говорящий
решил не  допустить его выражения в речи,  и тогда произошла оговорка, т. е.
оттесненное намерение все-таки проявилось против его воли, изменив выражение
допущенного  им  намерения, смешавшись с ним или даже полностью заменив его.
Таков механизм оговорки.
     С этой точки зрения мне так же  нетрудно  полностью согласовать процесс
оговорок,  относящихся  к  третьей группе,  с вышеописанным  механизмом. Для
этого мне  нужно только предположить, что эти три  группы отличаются друг от
друга разной степенью оттеснения  нарушающего намерения. В первой группе это
намерение  очевидно, оно дает о себе  знать  говорящему еще до высказывания;
только после  того,  как  оно отвергнуто, оно возмещает  себя в оговорке. Во
второй   группе   нарушающее  намерение   оттесняется   еще  дальше,   перед
высказыванием  говорящий его уже не замечает. Удивительно то, что это никоим
образом  не  мешает ему  быть причиной оговорки! Но  тем легче нам объяснить
происхождение оговорок третьей группы. Я беру на себя смелость предположить,
что в ошибочном действии может проявиться еще одна тенденция, которая давно,
может  быть, очень  давно  оттеснена,  говорящий не  замечает ее  и  как раз
поэтому отрицает. Но  оставим пока эту последнюю проблему; из других случаев
вы должны  сделать  вывод,  что  подавление  имеющегося  намерения  что-либо
сказать является непременным условием возникновения оговорки.
     Теперь мы можем утверждать, что продвинулись  еще  дальше  в  понимании
ошибочных  действий.  Мы  не  только  знаем, что  они  являются психическими
актами,  в  которых можно  усмотреть смысл  и  намерение, что они  возникают
благодаря наложению друг на друга двух различных намерений, но, кроме  того,
что одно из  этих  намерений  подвергается  оттеснению,  его  выполнение  не
допускается  и  в результате оно проявляется в  нарушении другого намерения.
Нужно сначала  помешать  ему самому,  чтобы оно могло  стать помехой. Полное
объяснение  феноменов,  называемых ошибочными действиями, этим, конечно, еще
не достигается. Сразу же встают другие вопросы, и вообще кажется, чем дальше
мы продвигаемся в понимании ошибочных действий, тем больше поводов для новых
вопросов. Мы можем, например, спросить: почему все это не происходит намного
проще?  Если есть  тенденция оттеснить  определенное  намерение вместо того,
чтобы его выполнить,  то это  оттеснение должно  происходить таким  образом,
чтобы это намерение вообще не получило выражения  или же оттеснение могло бы
не удасться вовсе и оттесненное намерение выразилось бы полностью. Ошибочные
действия, однако,  представляют собой компромиссы,  они означают полуудачу и
полунеудачу для каждого из двух намерений; поставленное под угрозу намерение
не может быть ни полностью подавлено,  ни всецело проявлено,  за исключением
отдельных  случаев.  Мы  можем  предполагать,  что  для осуществления  таких
интерференции  или компромиссов  необходимы  особые условия, но мы не  можем
даже  представить себе  их  характер. Я  также  не думаю,  что  мы  могли бы
обнаружить эти неизвестные  нам  отношения  при  дальнейших  более  глубоких
исследованиях  ошибочных  действий. Гораздо  более  необходимым  мы  считаем
изучение других темных  областей душевной жизни;  и  только  аналогии с теми
явлениями, которые мы  найдем в этих исследованиях, позволят нам сделать  те
предположения, которые необходимы для лучшего понимания  ошибочных действий.
И  еще  одно!  Есть  определенная опасность  в  работе  с  малозначительными
психическими  проявлениями,  какими  приходится заниматься  нам.  Существует
душевное   заболевание,  комбинаторная  паранойя,   при  которой   [больные]
бесконечно долго могут заниматься оценкой таких малозначительных  признаков,
но я  не поручусь, что при  этом  [они]  делают правильные  выводы. От такой
опасности нас  может  уберечь  только широкая база наблюдений, повторяемость
сходных заключений из самых различных областей психической жизни.
     На  этом  мы   прервем  анализ  ошибочных   действий.  Но  я  хотел  бы
предупредить  вас  об  одном:  запомните,  пожалуйста,  метод  анализа  этих
феноменов.   На   их   примере  вы   можете   увидеть,  каковы  цели   наших
психологических   исследований.    Мы   хотим    не   просто   описывать   и
классифицировать  явления,  а  стремимся понять  их  как  проявление  борьбы
душевных сил, как
     выражение целенаправленных тенденций, которые работают согласно  друг с
другом или друг  против  друга. Мы  придерживаемся  динамического  понимания
психических явлений.1 С нашей  точки  зрения, воспринимаемые феномены должны
уступить место только предполагаемым стремлениям.
     Итак, мы  будем  углубляться в проблему ошибочных действий,  но  бросим
беглый  взгляд на  эту область  во всей ее широте, здесь  мы встретим  и уже
знакомое, и кое-что новое. Мы по-прежнему будем придерживаться уже принятого
вначале деления  на  три группы  оговорок,  а также описок, очиток, ослышек,
забывания  с  его  подвидами  в  зависимости  от  забытого  объекта   (имени
собственного,  чужих  слов,   намерений,  впечатлений)  и  захватывания  "по
ошибке",  запрятывания,  затеривания  вещей.  Ошибки-заблуждения (Irrtьmer),
насколько  они  попадают  в  поле  нашего  внимания,  относятся  частично  к
забыванию, частично к действию "по ошибке" (Vergreifen).
     Об оговорке мы уже говорили довольно подробно, и все-таки кое-что можно
добавить. К оговорке присо-
     ----------------------------------------
     1  Приведенное  положение  свидетельствует о  том,  что Фрейд пришел  к
оценке  своей  системы  как  динамической психологии.  В  дальнейшем  термин
"динамическая психология" стал широко применяться для обозначения не  только
учения Фрейда, но и других направлений, изучающих побудительные, аффективные
аспекты психики в отличие  от  ее  интеллектуальных проявлений. В частности,
термин   "динамическая  психиатрия",  нечетко   отграничиваемый  от  понятия
"динамическая психология", широко  применяется  в настоящее  время известным
западногерманским  психотерапевтом  Г.  Аммоном и  некоторыми  американскими
исследователями.  Следует  отметить,  что  динамическая  психология  сыграла
позитивную  роль  своей  критикой  механистических  концепций,  игнорирующих
значение внутренних психологических факторов в организации поведения.
     единяются    менее    значительные   аффективные    явления,    которые
небезынтересны для нас. Никто не любит оговариваться, часто оговорившийся не
слышит собственной оговорки, но никогда не пропустит чужой.  Оговорки даже в
известном  смысле  заразительны,  довольно  трудно обсуждать оговорки  и  не
сделать  их самому.  Самые незначительные формы оговорок, которые  не  могут
дать  никакого особого объяснения  стоящих  за  ними психических  процессов,
нетрудно разгадать в отношении их мотивации.  Если  кто-то произносит кратко
долгий гласный вследствие чем-то мотивированного нарушения, проявившегося  в
произношении  данного  слова,  то  следующую  за   ней  краткую  гласную  он
произносит долго и делает новую оговорку, компенсируя этим предыдущую. То же
самое происходит, когда нечисто и небрежно  произносится дифтонг,  например,
еu или oi как ei; желая  исправить ошибку, человек меняет в следующем  месте
ei на еu или  oi.  При этом, по-видимому, имеет значение мнение собеседника,
который не должен подумать,  что  говорящему безразлично, как он  пользуется
родным языком. Второе компенсирующее искажение  как раз  направлено  на  то,
чтобы обратить  внимание слушателя на  первую  ошибку  и  показать  ему, что
говоривший сам  ее  заметил.  Самыми  частыми,  простыми и малозначительными
случаями оговорок являются  стяжения и предвосхищения, которые проявляются в
несущественных  частях  речи. В  более  длинном  предложении  оговариваются,
например, таким  образом, что  последнее  слово предполагаемого высказывания
звучит раньше времени.  Это производит впечатление определенного нетерпения,
желания  поскорее  закончить  предложение  и  свидетельствует  об  известном
противоборствующем стремлении по отношению  к этому  предложению  или против
всей речи вообще. Таким  образом,  мы приближаемся к пограничным  случаям, в
которых   различия   между  психоаналитическим  и   обычным  физиологическим
пониманием оговорки стираются. Мы предполагаем, что  в  этих случаях имеется
нарушающая речевое намерение  тенденция, но она  может  только намекнуть  на
свое существование, не выразив собственного  намерения.  Нарушение,  которое
она  вызывает,  является  следствием  каких-то  звуковых  или  ассоциативных
влияний,  которые   можно  понимать  как  отвлечение  внимания  от  речевого
намерения.   Но  ни  это  отвлечение   внимания,  ни  ставшие   действенными
ассоциативные влияния не объясняют сущности процесса.  Они  только указывают
на существование нарушающей речевое  намерение  тенденции, природу  которой,
однако, нельзя определить по ее проявлениям, как это удается сделать во всех
более ярко выраженных случаях оговорки.
     Описка   (Verschreiben),   к  которой  я  теперь   перехожу,  настолько
аналогична оговорке, что ничего принципиально нового от ее изучения ждать не
приходится. Хотя,  может  быть,  некоторые  дополнения  мы  и внесем.  Столь
распространенные   описки,  стяжения,  появление  впереди   дальше  стоящих,
особенно последних слов свидетельствуют опять-таки об общем нежелании писать
и  о нетерпении; более ярко  выраженные случаи  описки  позволяют обнаружить
характер  и  намерение  нарушающей тенденции.  Когда в письме обнаруживается
описка, можно признать, что  у пишущего не все было  в порядке, но не всегда
определишь,  что  именно  его  волновало.  Сделавший  описку,  так  же как и
оговорку, часто  не замечает  ее. Примечательно  следующее  наблюдение: есть
люди,  которые  обычно  перед отправлением перечитывают написанное письмо. У
других  такой  привычки  нет;  но  если  они,  однако,  сделают  это  в виде
исключения, то всегда получают возможность  найти описку и исправить ее. Как
это объяснить?  Складывается впечатление, будто  эти люди  все же знают, что
они сделали описку. Можно ли это в действительности предположить?
     С практическим значением описки связана одна  интересная проблема.  Вы,
может быть, знаете случай  убийцы X., который, выдавая себя за бактериолога,
доставал  из  научно-исследовательского  института  по  разведению   культур
чрезвычайно  опасных  для  жизни  возбудителей болезней и употреблял  их для
устранения  таким  "современным"  способом близких  людей  со  своего  пути.
Однажды   он  пожаловался  руководству   одного  из   таких  институтов   на
недейственность присланных ему культур, но при этом допустил ошибку и вместо
слов "при  моих  опытах с мышами или морскими  свинками" написал  "при  моих
опытах с людьми". Эта описка  бросилась в глаза  врачам  института,  но они,
насколько я знаю, не сделали из этого никаких выводов. Ну, а как вы думаете?
Могли бы врачи признать описку за признание и возбудить следствие, благодаря
чему можно было бы своевременно предупредить преступление? Не послужило ли в
данном случае незнание  нашего толкования ошибочных действий причиной такого
практически  важного упущения? Полагаю, однако, что какой бы  подозрительной
не  показалась  мне такая  описка, использовать ее в  качестве прямой  улики
мешает одно важное обстоятельство. Все ведь не так-то просто. Описка -- это,
конечно, улика, но  самой по себе ее еще недостаточно для  начала следствия.
Описка действительно  указывает  на то, что человека могла занимать мысль  о
заражении людей, но она не позволяет утверждать, носит ли эта мысль характер
явного злого  умысла или практически  безобидной  фантазии. Вполне возможно,
что человек, допустивший такую описку, будет  отрицать эту фантазию с полным
субъективным правом и считать
     ее  совершенно  чуждой для себя. Когда мы в дальнейшем будем  разбирать
различие  между психической и материальной реальностью, вы еще лучше сможете
понять эту возможность.  В данном  же  случае  ошибочное  действие приобрело
впоследствии непредвиденное значение.
     При  очитке мы  имеем  дело  с психической ситуацией,  явно отличной от
ситуации, в которой происходят оговорки и описки. Одна из двух конкурирующих
тенденций заменяется здесь сенсорным возбуждением и, возможно, поэтому менее
устойчива. То, что  следует прочитать, в отличие от того,  что намереваешься
написать,  не   является  ведь  собственным   продуктом  психической   жизни
читающего. В большинстве случаев очитка заключается  в полной замене  одного
слова другим. Слово, которое нужно прочесть,  заменяется  другим,  причем не
требуется,  чтобы текст был связан с результатом очитки  по содержанию,  как
правило, замена происходит на основе  словесной аналогии. Пример Лихтенберга
-- Агамемнон вместо angenommen -- самый лучший из этой группы. Если мы хотим
узнать нарушающую тенденцию, вызывающую очитку, следует  оставить  в стороне
неправильно прочитанный текст, а подвергнуть аналитическому исследованию два
момента: какая мысль пришла в голову читавшему непосредственно перед очиткой
и в  какой ситуации она  происходит.  Иногда знания этой ситуации достаточно
для  объяснения  очитки.  Например,  некто  бродит  по  незнакомому  городу,
испытывая  естественную  нужду, и на большой  вывеске  первого этажа  читает
клозет (Klosetthaus).  Не успев  удивиться тому,  что вывеска  висит слишком
высоко,  он  убеждается,  что следует читать корсеты (Korsetthaus). В других
случаях  очиток,  независимых  от  содержания  текста,  наоборот,  необходим
тщательный  анализ, который нельзя  провести,  не  зная технических  приемов
психоанализа
     и не доверяя им. Но в большинстве случаев объяснить очитку нетрудно. По
замененному слову в  примере с  Агамемноном ясен  круг мыслей, из-за которых
возникло  нарушение. Во  время этой войны, например, названия городов, имена
полководцев и  военные выражения весьма  часто  вычитывают везде, где только
встречается  хоть  какое-нибудь   похожее  слово.  То,  что  занимательно  и
интересно,  заменяет чуждое и неинтересное.  Остатки [предшествующих] мыслей
затрудняют новое восприятие.
     При очитке достаточно  часто встречаются случаи другого рода, в которых
сам  текст  вызывает  нарушающую   тенденцию,  из-за  которой   он  затем  и
превращается в свою противоположность.  Человек  вынужден читать  что-то для
него  нежелательное,  и  анализ  убеждает  нас,   что   интенсивное  желание
отвергнуть читаемое вызывает его изменение.
     В ранее упомянутых более частых случаях очиток отсутствуют два фактора,
которые,  по  нашему  мнению,  играют  важную  роль  в  механизме  ошибочных
действий: нет  конфликта двух тенденций и оттеснения одной  из них,  которая
возмещает себя в ошибочном действии. Не то  чтобы при  очитке обнаруживалось
бы  что-то   совершенно  противоположное,  но  важность  содержания   мысли,
приводящего  к очитке,  намного очевиднее,  чем оттеснение,  которому оно до
того  подверглось. Именно  оба  этих фактора  нагляднее  всего  выступают  в
различных случаях ошибочных действий, выражающихся в забывании.
     Забывание  намерений  как  раз однозначно, его  толкование, как мы  уже
знаем, не  оспаривается даже неспециалистами. Нарушающая намерение тенденция
всякий раз является противоположным намерением, нежеланием выполнить первое,
и нам остается только узнать, почему оно не выражается по-другому и менее
     замаскированно. Но наличие этой противоположной воли несомненно. Иногда
даже  удается   узнать  кое-что   о   мотивах,  вынуждающих  скрываться  эту
противоположную  волю, и всякий раз она  достигает своей  цели  в  ошибочном
действии, оставаясь скрытой, потому что была бы наверняка отклонена, если бы
выступила  в  виде  открытого  возражения.  Если   между  намерением  и  его
выполнением   происходит   существенное   изменение   психической  ситуации,
вследствие  которого  о  выполнении  намерения  не  может быть и речи, тогда
забывание намерения выходит за рамки ошибочного действия. Такое забывание не
удивляет; понятно, что было бы излишне вспоминать о намерении, оно выпало из
памяти на более или менее длительное время. Забывание намерения только тогда
можно считать ошибочным действием, если такое нарушение исключено.
     Случаи  забывания намерений в общем настолько однообразны  и прозрачны,
что  именно  поэтому  они  не  представляют  никакого  интереса  для  нашего
исследования. Однако кое-что новое в двух отношениях мы можем узнать, изучая
и  это  ошибочное действие. Мы отметили,  что  забывание, т. е. невыполнение
намерения,  указывает на  противоположную  волю, враждебную этому намерению.
Это положение остается в  силе, но противоположная воля, как показывают наши
исследования,  может  быть двух  видов  -- прямая и  опосредованная. Что  мы
понимаем  под  последней, лучше всего показать на некоторых примерах.  Когда
покровитель  забывает  замолвить словечко за своего  протеже,  то  это может
произойти потому, что  он не очень  интересуется своим протеже и у  него нет
большой  охоты просить  за  него. Именно  в этом смысле  протеже и  понимает
забывчивость  покровителя. Но ситуация может быть и сложнее. Противоположная
выполнению намерения воля может появиться у покровителя по
     другой  причине и проявить  свое  действие  совсем в другом  месте. Она
может  не иметь  к  протеже никакого  отношения,  а быть  направлена  против
третьего  лица, которое  нужно  просить.  Вы  видите теперь, какие  сомнения
возникают и здесь в  связи с практическим  использованием нашего толкования.
Несмотря на правильное толкование забывания, протеже может проявить излишнюю
недоверчивость  и несправедливость по  отношению к  своему покровителю.  Или
если кто-нибудь  забывает  про  свидание, назначенное  другому,  хотя  сам и
намерен был явиться, то чаще всего это объясняется прямым отказом от встречи
с  этим  лицом. Но иногда  анализ может обнаружить, что нарушающая тенденция
имеет отношение не к  данному  лицу, а направлена  против  места, где должно
состояться свидание, и связана с неприятным воспоминанием, которого забывший
хочет  избежать.  Или  в случае,  когда  кто-то забывает  отправить  письмо,
противоположная тенденция может быть связана с содержанием самого письма; но
ведь совсем  не  исключено,  что  само по  себе безобидное  письмо  вызывает
противоположную тенденцию только потому, что оно напоминает о  другом, ранее
написанном   письме,   которое  явилось   поводом  для  прямого   проявления
противоположной воли.  Тогда можно  сказать, что противоположная  воля здесь
переносится  с того прежнего письма, где она была  оправданна,  на данное, в
котором ей, собственно, нечему противоречить. Таким образом, вы видите, что,
пользуясь   нашим   хотя  и  правильным   толкованием,   следует   проявлять
сдержанность и осторожность; то, что психологически тождественно, может быть
практически очень даже многозначно.
     Подобные  явления могут показаться вам очень  необычными.  Возможно, вы
склонны даже  предположить,  что эта  "опосредованная"  противоположная воля
характеризует уже какой-то патологический процесс.
     Но  смею вас  заверить,  что она проявляется  у  нормальных и  здоровых
людей.  Впрочем, прошу понять меня правильно. Я сам ни  в  коей мере не хочу
признавать   наши   аналитические  толкования  ненадежными.   Вышеупомянутая
многозначность забывания намерения существует только до  тех пор, пока мы не
подвергли случай  анализу,  а  толкуем его  только на основании  наших общих
предположений.  Если  же мы проведем  с соответствующим лицом анализ, то  мы
узнаем  с   полной  определенностью,  была   ли  в  данном   случае   прямая
противоположная воля или откуда она возникла.
     Второй  момент  заключается в следующем:  если мы в большинстве случаев
убеждаемся, что  забывание намерений  объясняется  противоположной волей, то
попробуем  распространить  это  положение  на   другой  ряд  случаев,  когда
анализируемое лицо  не признает, а  отрицает  открытую  нами противоположную
волю. Возьмем в качестве примеров  очень  часто встречающиеся  случаи, когда
забывают вернуть взятые на время  книги, оплатить счета или долги. Мы  будем
настолько смелы, что скажем забывшему, как бы он это  ни отрицал, что у него
было  намерение оставить книги себе и не оплатить долги, иначе его поведение
объяснить нельзя, он имел намерение, но  только  ничего не знал  о нем; нам,
однако,  достаточно  того,  что  его  выдало  забывание. Он может,  конечно,
возразить, что это была всего лишь забывчивость. Теперь вы узнаете ситуацию,
в которой мы уже однажды оказались. Если  мы хотим последовательно проводить
наши толкования ошибочных действий, которые оправдали себя  на разнообразных
примерах,  то  мы  неизбежно  придем к  предположению, что  у  человека есть
намерения, которые  могут действовать независимо от того, знает он о них или
нет. Но, утверждая это,  мы вступаем в противоречие со всеми господствующими
и в жизни, и в психологии взглядами.
     Забывание  имен собственных и иностранных названий, а также иностранных
слов тоже  можно свести  к  противоположному намерению,  которое  прямо  или
косвенно  направлено  против соответствующего  названия.  Некоторые  примеры
такой  прямой неприязни я  уже приводил ранее.  Но  косвенные  причины здесь
особенно  часты  и требуют,  как  правило, для их  установления  тщательного
анализа.  Так,  например,  сейчас, во  время  войны,  которая  вынудила  нас
отказаться от многих прежних симпатий, в силу каких-то очень странных связей
пострадала также память  на  имена собственные. Недавно  со  мной  произошел
случай, когда я не  мог вспомнить  название  безобидного  моравского  города
Бизенц,  и  анализ  показал,  что причиной  была не  прямая враждебность,  а
созвучие с названием палаццо  Бизенци  в Орвието, где я  раньше неоднократно
жил.  Мотивом  тенденции,  направленной  против  восстановления  названия  в
памяти, здесь впервые выступает принцип, который впоследствии обнаружит свое
чрезвычайно большое значение для определения причин невротических симптомов:
отказ памяти вспоминать то, что связано с неприятными  ощущениями, и  [Вновь
переживать   это   неудовольствие  при   воспоминании.  Намерение   избежать
неудовольствия,  источником  которого служат память или  другие  психические
акты, психическое бегство  от неудовольствия мы признаем как конечный  мотив
не только для забывания имен  и названий,  но и для многих других  ошибочных
действий, таких, как неисполнение  обещанного, ошибки-заблуждения (Irrtьmer)
и др.1
     --------------------------------------------------------------------------------
     1  Зависимость   памяти  от  установок   субъекта   выявилась   уже   в
экспериментально-психологических   исследованиях.  Новизна  подхода   Фрейда
заключалась   в  том,   что   он   поставил   вопрос  о  роли   динамических
(мотивационных)  факторов  в  процессах памяти, обычно  относимых  к разряду
познавательных,   подчиненных  законам   ассоциации   либо   основанных   на
предметно-смысловых связях. Утверждение Фрейда, будто неприятные впечатления
по  всех случаях  забываются, тесно связано  с его  концепциями вытеснения и
психологической защиты.
     Однако   забывание   имен,   по-видимому,   особенно   легко  объяснить
психофизиологическими причинами, и поэтому  есть  много случаев,  в  которых
мотив неприятного чувства не подтверждается. Если  кто-то  бывает  склонен к
забыванию  имен, то путем аналитического  исследования можно установить, что
они  выпадают  из  памяти не только потому,  что  сами  вызывают  неприятное
чувство  или  как-то  напоминают  о  нем, а  потому,  что  определенное  имя
относится к  другому  ассоциативному кругу, с  которым  забывающий состоит в
более интимных отношениях. Имя  в  нем как  бы задерживается и не  допускает
других  действующих   в  данный   момент   ассоциаций.  Если  вы   вспомните
искусственные  приемы  мнемотехники,  то  с удивлением  заметите, что  имена
забываются вследствие тех же  связей, которые намеренно устанавливают, чтобы
избежать забывания. Самым ярким примером  тому являются имена людей, которые
для разных лиц могут иметь разное психическое  значение. Возьмем,  например,
имя  Теодор. Для кого-то оно ничего особенного не значит, для другого же это
может быть имя  отца, брата,  друга  или его собственное. Опыт аналитических
исследований показывает, что в первом случае нет оснований забывать это имя,
если оно принадлежит  постороннему лицу, тогда как во втором будет постоянно
проявляться  склонность  лишить постороннего имени, с которым,  по-видимому,
ассоциируются   интимные  отношения.  Предположите,  что  это  ассоциативное
торможение   может   сочетаться   с   действием   принципа    неудовольствия
(Unlustprinzip) и, кроме того, с
     механизмом   косвенной   причинности,   и    вы   получите   правильное
представление о том, насколько сложны причины временного забывания  имен. Но
только тщательный анализ окончательно раскроет перед вами все сложности.
     В забывании впечатлений и переживаний еще  отчетливее и  сильнее, чем в
забывании имен, обнаруживается действие тенденции устранения неприятного  из
воспоминания. Полностью  это забывание, конечно, нельзя отнести к  ошибочным
действиям,  оно относится  к  ним  только в той мере, в  какой это забывание
выходит  за  рамки обычного опыта, т. е., например, когда забываются слишком
свежие или слишком важные впечатления или такие, забывание которых прерывает
связь событий, в остальном  хорошо сохранившихся в  памяти.  Почему и как мы
вообще забываем,  в  том  числе и те  переживания,  которые оставили  в  нас
несомненно глубочайший след, такие, как событий  первых детских  лет, -- это
совершенно  другая проблема, в которой защита от  неприятных ощущений играет
определенную   роль,  но   объясняет  далеко  не  все.  То,  что  неприятные
впечатления легко забываются, --  факт, не подлежащий сомнению. Это заметили
различные психологи, а на великого Дарвина этот факт  произвел такое сильное
впечатление, что он ввел для себя "золотое  правило" с особой  тщательностью
записывать  наблюдения,   которые  противоречили  его  теории,  так  как  он
убедился, что именно они не удерживаются в его памяти.
     Тот,  кто  впервые слышит  об  этом принципе  защиты  от  нежелательных
воспоминаний  путем  забывания,  не упустит случая возразить, призывая опыт,
что как раз неприятное трудно забыть, именно оно против нашей воли все время
возвращается,  чтобы нас  мучить, как, например, воспоминания  об  обидах  и
унижениях. Даже если этот факт верен, он не годится в качестве
     аргумента  против  нашего   утверждения.   Важно   вовремя   понять  то
обстоятельство, что  душевная  жизнь  --  это  арена  борьбы противоположных
тенденций и что, выражаясь  не динамически,  она состоит из  противоречий  и
противоположных  пар.  Наличие  определенной   тенденции  не   исключает   и
противоположной  ей -- места  хватит для  обеих. Дело только  в том, как эти
противоположные тенденции относятся друг к другу, какие действия вытекают из
одной и какие из другой.
     Затеривание  и  запрятывание  вещей  нам   особенно   интересны   своей
многозначностью, разнообразием тенденций, вследствие которых могут произойти
эти  ошибочные  действия. Общим для  всех случаев является то,  что какой-то
предмет  хотели потерять,  но  причины и цели  этого  действия разные.  Вещь
теряют,  если  она испортилась, если намерены  заменить ее лучшей,  если она
разонравилась, если напоминает о человеке, с которым испортились  отношения,
или  если  она  была приобретена при обстоятельствах,  о которых не  хочется
вспоминать. С  этой же целью вещи роняют,  портят и ломают.  В  общественной
жизни  были  сделаны  наблюдения, что  нежеланные и внебрачные  дети намного
болезненнее, чем законные. Для доказательства нет необходимости ссылаться на
грубые приемы  так называемых "производительниц ангелов";* вполне достаточно
указать на  известную небрежность в уходе за детьми. В бережном отношении  к
вещам проявляется то же самое, что и в отношении к детям.
     Далее,  на  потерю  могут  быть  обречены  вещи,  не  утратившие  своей
ценности, в том случае, если имеется
     ----------------------------------------
     *  Engelmacherinnen (эвфемизм, производительницы  ангелов)  -- народное
выражение, обозначающее женщин, так плохо присматривающих  за  данными им на
воспитание детьми,  что те из-за  недостатка питания вскоре  умирают, т.  е.
"преждевременно становятся ангелами". -- Прим. ред. перевода.
     намерение  что-то  пожертвовать  судьбе,  защитив себя этим  от  другой
внушающей страх потери. Подобные заклинания судьбы, по  данным психоанализа,
еще  очень часты, так что  наши потери являются добровольной жертвой. Потери
могут  быть также  проявлением упрямства и наказания  самого  себя;  короче,
более отдаленные мотивации намерения потерять вещь необозримы.
     Действия "по  ошибке" (Vergreifen),  как  и другие  ошибки  (Irrtьmer),
часто используют для того, чтобы  выполнить желания, в которых  следовало бы
себе  отказать. Намерение маскируется  при этом под  счастливую случайность.
Так, например,  с одним  моим другом  произошел такой случай: он должен  был
явно  против  своей  воли сделать  визит за город  по железной  дороге,  при
пересадке он по ошибке сел  в поезд, который  доставил его обратно  в город.
Или бывает так, что во время путешествия хочется задержаться  на полпути, но
из-за определенных  обязательств  нельзя этого делать,  и тогда  пропускаешь
нужный поезд, так что вынужден сделать желанную остановку. Или как случилось
с моим пациентом, которому я запретил звонить  любимой женщине, но он, желая
позвонить  мне,  "по  ошибке", "в задумчивости" назвал неправильный  номер и
все-таки  был  соединен  с  ней.  Прекрасный  практический   пример  прямого
неправильного действия,  связанного  с повреждением предмета,  приводит один
инженер: "Недавно  я с моими  коллегами работал  в лаборатории института над
серией  сложных экспериментов по  упругости; работа, за которую  мы  взялись
добровольно, затянулась,  однако, дольше, чем  мы предполагали. Однажды  я с
коллегой Ф. опять пошел в лабораторию, он жаловался, что  именно сегодня ему
не хотелось бы терять так много времени, у него много дел дома; я мог только
согласиться с  ним  и  в  шутку сказал, вспомнив случай  на  прошлой неделе:
"Будем
     надеяться,  что  и  сегодня машина опять испортится,  так  что  оставим
работу и пораньше уйдем".
     Во время  работы  случилось  так, что  коллега Ф. должен был  управлять
краном  пресса,  осторожно  открывая кран и  медленно  впуская жидкость  под
давлением из  аккумулятора  в цилиндр  гидравлического пресса.  Руководитель
опыта стоит у манометра  и, когда давление достигает нужного уровня, кричит:
"Стоп!" На эту команду Ф. со  всей  силой поворачивает кран влево (все краны
без исключения закрываются поворотом вправо!). Из-за этого в прессе начинает
действовать полное давление аккумулятора, подводящая трубка не выдерживает и
лопается  -- совсем невинная  поломка  машины, но  мы вынуждены прервать  на
сегодня работу и пойти домой.
     Характерно, впрочем, что некоторое  время спустя,  когда  мы  обсуждали
этот случай,  приятель Ф. абсолютно  не помнил моих  слов  о поломке машины,
которые я помню совершенно отчетливо".
     Этот  случай может навести на  предположение,  что не всегда безобидная
случайность делает руки вашей прислуги такими опасными врагами вашего  дома.
Здесь же встает вопрос, всегда ли случайно наносишь себе  вред и подвергаешь
опасности  собственное существование.  Все это положения, значимость которых
вы при случае можете проверить на основании анализа наблюдений.
     Уважаемые слушатели! Это далеко не все, что можно  было бы  сказать  об
ошибочных  действиях.  Есть  еще  много  такого,  что  нужно  исследовать  и
обсудить.  Но я  доволен,  если в  результате  наших бесед  вы  пересмотрели
прежние  взгляды и готовы  принять новые. Впрочем,  я  ограничусь  тем,  что
некоторые  стороны дела  останутся невыясненными. Изучая ошибочные действия,
мы можем доказать далеко не все наши положения, но для их доказательства  мы
будем  привлекать  не  только  этот  материал.  Большая  ценность  ошибочных
действий для нас состоит в том, что  это  очень часто встречающиеся явления,
которые можно  легко наблюдать на  самом себе, и  их появление совершенно не
связано  с  каким-либо  болезненным  состоянием. В  заключение  я  хотел  бы
остановиться только на  одном вопросе, на который еще не ответил: если люди,
как  мы это видели  во многих  примерах,  так близко  подходят  к  пониманию
ошибочных  действий и часто ведут себя так, как будто они догадываются об их
смысле, то  как же можно считать  эти явления случайными, лишенными смысла и
значения и так энергично сопротивляться психоаналитическому их объяснению?
     Вы правы -- это удивительно и  требует своего объяснения. Но  я вам его
не  дам,  а  постепенно  подведу  к  пониманию   взаимосвязей,  из  которого
объяснение откроется вам само по себе без моего непосредственного участия.



 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

СНОВИДЕНИЯ
     (1916 [1915-16])

ПЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

     ТРУДНОСТИ И ПЕРВЫЕ ПОПЫТКИ ПОНИМАНИ&#1119;

     Уважаемые дамы и господа! Когда-то было сделано открытие, что  симптомы
болезни  некоторых  нервнобольных  имеют  смысл.*  На   этом   был   основан
психоаналитический метод лечения. Во  время этого лечения  обнаружилось, что
взамен  симптомов  у  больных  также  появлялись  сновидения.  Так  возникло
предположение, что и эти сновидения имеют смысл.
     Но мы не  пойдем этим историческим путем, а  совершим обратный ход.  Мы
хотим показать смысл сновидений и таким образом подойти к изучению невро-
     ----------------------------------------
     *  Йозеф  Брейер в 1880-1882 гг. Ср.  также мои лекции "О психоанализе"
(1910а), прочитанные в Америке,  и "К  истории психоаналитического движения"
(1914d).
     зов1. Этот ход оправдан,  так как изучение сновидений  не только лучший
способ  подготовки   к   исследованию   неврозов,   само   сновидение   тоже
невротический симптом,  который  к  тому  же, что  имеет  для нас неоценимое
преимущество,  проявляется  у  всех здоровых.  Даже  если  бы все  люди были
здоровы и  только видели  сновидения, мы могли бы по их  сновидениям сделать
все те выводы, к которым нас привело изучение неврозов.
     Итак, сделаем  сновидение  объектом  психоаналитического  исследования.
Вновь   обычный,  недостаточно  оцененный   феномен,  как   будто   лишенный
практической значимости,  как и ошибочные действия, с  которыми он  имеет то
общее, что  проявляется и у  здоровых. Но  в  остальном условия нашей работы
менее благоприятны. Ошибочные действия всего лишь недооценивались наукой, их
мало изучали; но,  в  конце концов, нет  ничего  постыдного заниматься  ими.
Правда, говорили, что есть вещи поважнее, но можно
     ----------------------------------------
     1 Проблема сновидений изначально служила отправной во всех  построениях
Фрейда. С ней связаны истоки психоаналитического движения (ей была посвящена
первая крупная книга Фрейда  "Толкование сновидений" (1900), которую принято
считать  основополагающей  для  психоанализа).  Поскольку   при  сновидениях
механизм   сознательно-волевого   контроля,   регулирующий   поведение   при
бодрствовании,  выключен,  эта   область  открывала   простор  для  изучения
неосознаваемых психических  проявлений.  Трактовка сновидения  как  симптома
невроза отвергается современной наукой, хотя определенные нервно-психические
и психосоматические расстройства влияют на характер сновидений. Это влияние,
подмеченное  психоанализом,  дало  повод  для   широких  методологических  и
мировоззренческих выводов, выходящих далеко  за пределы  того, о чем реально
свидетельствует  опыт изучения корреляций  между  содержанием  сновидений  и
мотивационной сферой личности, какой она проявляется в этом содержании.
     и  из  них  кое-что  извлечь.  Заниматься  же  сновидениями  не  только
непрактично  и  излишне,  но  просто стыдно;  это  влечет за собой упреки  в
ненаучности,  вызывает подозрение  в личной  склонности к мистицизму.  Чтобы
врач  занимался сновидениями,  когда  даже  в  невропатологии  и  психиатрии
столько более серьезных вещей:  опухоли величиной с яблоко, которые давят на
мозг,  орган  душевной  жизни, кровоизлияния,  хронические  воспаления,  при
которых изменения тканей можно показать под  микроскопом! Нет, сновидение --
это слишком ничтожный и недостойный исследования объект.
     И  еще  одна  особенность,  противоречащая  всем   требованиям  точного
исследования.  Ведь  при  исследовании  сновидения  нет  уверенности даже  в
объекте.  Бредовая  идея,  например, проявляется  ясно и  определенно. "Я --
китайский император", -- заявляет больной во всеуслышание. А сновидение? Его
часто вообще  нельзя рассказать. Разве есть у рассказчика гарантия,  что  он
передает сновидение  правильно, а не  изменяет многое в  процессе пересказа,
что-то придумывает  вследствие  неопределенности  воспоминаний?  Большинство
сновидений  вообще  нельзя  вспомнить,  они  забываются  целиком, вплоть  до
мельчайших фрагментов. И на толковании этого материала и должна основываться
научная психология или метод лечения больных?
     Определенное  преувеличение  в  этой  оценке  может  нас   насторожить.
Возражения  против сновидения  как  объекта исследования,  очевидно, заходят
слишком далеко. С утверждением о незначительности изучаемого объекта мы  уже
имели дело, разбирая ошибочные действия. Мы говорили себе, что великое может
проявляться  и в малом.  Что касается неопределенности сновидения, то именно
она является характерной его особенностью наряду с другими; явлениям нельзя
     предписывать их свойства.  А  кроме  того, есть  ведь  ясные  и  вполне
определенные сновидения.  В психиатрии существуют и  другие объекты, которые
имеют  тот  же  неопределенный характер, например, многие  случаи навязчивых
представлений,  которыми,  однако,  занимаются  респектабельные,  признанные
психиатры1. Мне вспоминается  случай  из  моей  врачебной практики.  Больная
обратилась ко мне со словами:  "У меня  такое чувство, как будто я причинила
вред или хотела это  сделать живому  существу -- ребенку? -- или нет, скорее
собаке, -- может быть, сбросила с моста или сделала что-то другое". Мы можем
устранить  неточность  воспоминания   о   сновидении,  если  будем   считать
сновидением то, что  рассказывает видевший  сон, не обращая внимания на  то,
что он мог забыть или изменить при воспоминании.  В конце концов, нельзя  же
так безоговорочно утверждать, что сновидение является чем-то незначительным.
Нам известно из собственного опыта, что  настроение, с которым пробуждаешься
от сна, может длиться весь день; врачи наблюдают случаи, когда со сновидения
начинается душевная  болезнь  и бредовая идея берется  из  этого сновидения:
известны исторические личности, которых побудили к важным  делам сновидения.
Поэтому и задаешься вопросом, откуда, собственно, в научных кругах возникает
презрение к сновидению?
     Я думаю, что оно является реакцией на слишком высокую оценку сновидений
в древние времена. Известно, что восстановить прошлое -- дело нелегкое, но с
уверенностью можно предположить -- позвольте мне
     ----------------------------------------
     1  Тенденцию  к  неопределенности  и  лабильности  реакций  невротиков,
испытывающих навязчивые состояния, Фрейд обсуждает в своей работе "Замечания
об  одном   случае   навязчивых  состояний"   (1909).  Описание  этой  формы
заболевания дается также в 17-й лекции.
     эту шутку, -- что наши предки 3000 лет тому назад и раньше точно так же
видели сны,  как  и  мы. Насколько мы знаем,  древние народы  придавали всем
сновидениям большое значение и считали их практически значимыми.  Они видели
в них  знаки  будущего, искали в  них предзнаменования. Для древних греков и
других  народов  Ближнего и  Среднего Востока военный поход  без толкователя
сновидений был подчас так же невозможен, как сегодня без воздушной разведки.
Когда  Александр Македонский предпринимал свой  завоевательный поход, в  его
свите были самые знаменитые толкователи сновидений. Город Тир, расположенный
тогда  еще на  острове, оказал  царю такое  яростное сопротивление,  что  он
подумывал уже об отказе от его осады. Но вот однажды ночью он увидел во  сне
танцующих в  триумфе сатиров и, когда  рассказал это сновидение толкователю,
узнал,  что  ему  предвещается  победа  над  городом.  Он  приказал  войскам
наступать и взял  Тир. Чтобы узнать  будущее, этруски и римляне пользовались
другими  методами, но  в течение всего  эллинско-римского периода толкование
сновидений  культивировалось и высоко ценилось. Из литературы,  занимавшейся
этими вопросами, до  нас дошло,  по  крайней мере,  главное произведение  --
Книга Артемидора из Далдиса, которого относят ко времени императора Адриана.
Как  потом случилось, что искусство  толкования сновидений пришло в упадок и
сновидению перестали доверять, я не  могу вам сказать.  Просвещение не могло
сыграть тут большую роль, ведь  темное средневековье сохранило в том же виде
гораздо более абсурдные вещи, чем  античное толкование  сновидений. Остается
констатировать, что интерес к сновидению постепенно опустился до суеверия  и
мог остаться только  среди необразованных  людей. Последнее  злоупотребление
толкованием сновидений находит себя в наши дни в попытке узнать из снов
     числа, которые следует вытащить при игре в лото.  Напротив, современная
точная наука снова вернулась к сновидениям, но только с намерением проверить
на них свои физиологические теории. У врачей  сновидение, конечно, считается
не  психическим  актом,   а  проявлением  в   душевной  жизни   соматических
раздражений.  Бинц в  1878 г.  объявил сновидение "физическим  процессом, во
всех случаях бесполезным,  во  многих же прямо-таки болезненным, от которого
мировая  душа и бессмертие отстоят  так  же  далеко,  как  голубой  эфир  от
заросшей  сорняками  песчаной  поверхности  в самой  глубокой долине" (Binz,
1878,  35).   Мори   (Maury,  1878,  50)  сравнивает  его  с  беспорядочными
подергиваниями  пляски  св.   Витта  в   противоположность  координированным
движениям нормального человека;  старое  сравнение  проводит параллель между
содержанием  сновидения  и  звуками,  которые произвели бы  "десять  пальцев
несведущего  в музыке человека,  касающегося  инструмента" (Strumpell, 1877,
84).
     Толковать -- значит найти скрытый смысл; при такой же оценке сновидения
об этом,  конечно, не  может  быть и речи.  Посмотрите описание сновидения у
Вундта  (1874), Йодля  (1896) и других  более  поздних  философов;  с  целью
принизить    сновидение   они    довольствуются   перечислением   отклонений
происходящих  во  сне  процессов  от  мышления  в  состоянии  бодрствования,
отмечают распад  ассоциаций,  отказ от  критики, исключение  всего знания  и
другие признаки  пониженной  работоспособности  психики.  Единственно ценные
факты  для  понимания  сновидения,  которыми мы обязаны  точной  науке, дали
исследования  влияния физических раздражений, действующих  во время  сна, на
содержание    сновидения.    Мы    располагаем    двумя    толстыми   томами
экспериментальных  исследований  сновидений  недавно   умершего  норвежского
автора, Дж. Моурли Вольда (в 1910 и 1912 гг. переведены на немецкий язык), в
которых   излагаются  почти  исключительно  результаты   изучения  изменений
положения   конечностей.   Их  нам  расхваливают  как  образец  исследования
сновидений. Можете  себе  теперь представить,  что бы  сказали представители
точной науки,  если бы  они  узнали,  что  мы  хотим  попытаться найти смысл
сновидений?  Возможно, они уже это и сказали. Но мы не  дадим себя запугать.
Если ошибочные действия могут иметь смысл, то и сновидения тоже, а ошибочные
действия  в  очень  многих  случаях  имеют  смысл,   который  ускользает  от
исследования  точными  методами.   Признаем  же  себя   только  сторонниками
предрассудков  древних  и  простого  народа  и  пойдем  по  стопам  античных
толкователей сновидений.
     Для решения проблемы мы прежде всего должны  сориентироваться, обозреть
в общем всю область  сновидений.  Ведь что  такое  сновидение  (Traum)?  Его
трудно  определить  в  одном  предложении.  Но  мы  и  не   пытаемся  давать
определение там,  где  достаточно указания на общеизвестный материал. Однако
нам следовало бы выделить в сновидении существенное. Где же его можно найти?
В  этой области имеют место  такие  невероятные различия,  различия  по всем
линиям. Существенным будет, пожалуй, то, что мы можем считать общим для всех
сновидений.
     Во всяком случае, первое, что объединяет все сновидения, -- это то, что
мы при этом спим. Очевидно, видеть сновидения (Traume) во время сна (Schlaf)
является  душевной  жизнью, которая  имеет  известные  аналогии с  таковой в
состоянии бодрствования и в то же время обнаруживает резкие отличия  от нее.
Это определение было уже дано Аристотелем. Возможно, что между сновидением и
сном существуют еще более близкие отношения. От сновидения можно проснуться,
очень   часто   сновидение  возникает   при   спонтанном  пробуждении,   при
насильственном нарушении  засыпания. Таким образом, сновидение, по-видимому,
является  промежуточным  состоянием между  сном  и бодрствованием.  В  таком
случае нам приходится обратиться ко сну. Что же такое сон?
     Это  физиологическая  и биологическая  проблема,  в  которой  еще много
спорного. Мы не можем здесь ничего сказать окончательно, но я полагаю, можно
попытаться дать психологическую характеристику сна. Сон -- это  состояние, в
котором я ничего не хочу знать о внешнем мире, мой интерес к нему угасает. Я
погружаюсь  в  сон, отходя  от внешнего мира, задерживая его раздражения.  Я
засыпаю также, если я от него устал. Засыпая, я как бы говорю внешнему миру:
"Оставь меня в покое, я хочу спать". Ребенок заявляет противоположное: "Я не
пойду спать, я еще не устал, я хочу еще что-нибудь пережить". Таким образом,
биологической  целью сна,  по-видимому, является отдых, его  психологическим
признаком -- потеря интереса к миру. Наше отношение к миру, в который мы так
неохотно  пришли, кажется, несет  с собой то,  что мы не можем его  выносить
непрерывно. Поэтому мы  время от времени возвращаемся в состояние, в котором
находились до появления на свет, т. е. во внутриутробное  существование.1 Мы
создаем,  по  крайней  мере, совершенно  аналогичные  условия, которые  были
тогда: тепло,  темно и  ничто не раздражает. Некоторые еще  сворачиваются  в
клубочек и принимают во сне такое же положение тела, как в утробе матери. Мы
выглядим так, как будто от нас, взрослых, в мире остается только  две трети,
а одна треть вообще еще не
     ----------------------------------------
     1 Утверждение Фрейда, будто  состояние сна подобно тому, в коем индивид
находился  "в  период   утробного  существования",  отвергается  современным
научным  знанием  об активности  мозга в  этом состоянии, о фазах  "быстрого
сна",  сопряженных   с  изменением   картины   биотоков  мозга,   движениями
глазодвигательных мышц и др.
     родилась. Каждое пробуждение утром  является как  бы новым рождением. О
состоянии после сна  мы даже говорим: я  как будто  вновь  родился, хотя при
этом  мы,  вероятно,  делаем  весьма  неправильное  предположение  об  общем
самочувствии новорожденного. Есть  основания предполагать,  что он чувствует
себя,  скорее всего, очень  неуютно.  О  рождении мы также  говорим: увидеть
свет.
     Если сон понимать  именно  так, то сновидение вообще  не  входит в  его
программу,  а  кажется  скорее  какой-то  нежелательной  примесью.  Мы  даже
считаем, что сон без сновидений -- лучший  и единственно правильный.  Во сне
не  должно  быть  никакой  душевной  деятельности;  если  же  она   все-таки
происходит, то  мы не  достигаем  состояния абсолютного покоя;  от  остатков
душевной деятельности  нельзя  полностью  освободиться.  Эти остатки и  есть
сновидения. Но  тогда действительно кажется, что сновидению не  нужен смысл.
При ошибочных действиях дело  обстояло иначе; это  были все-таки действия во
время бодрствования. Но если я сплю, совсем остановил душевную  деятельность
и только определенные ее  остатки не  смог подавить, это еще не  значит, что
эти  остатки имеют  смысл.  Да мне и не нужен этот  смысл, так как  ведь все
остальное  в моей  душевной жизни спит.  Тут  действительно  речь может идти
только о судорожных реакциях, только о  таких психических феноменах, которые
прямо  следуют  за соматическим  раздражением. Итак,  сновидения  как  будто
являются  мешающими  сну остатками  душевной жизни при  бодрствовании,  и мы
можем  вновь прийти к заключению, что следует оставить эту  неподходящую для
психоанализа тему.
     И в то же время, как  бы сновидение ни  казалось излишним, оно все-таки
существует, и мы можем попытаться понять  причины его  существования. Почему
душевная  жизнь не прекращается совсем? Вероятно, потому, что что-то не дает
душе покоя. На нее  действуют  раздражители, и  она на них реагирует.  Таким
образом, сновидение -- это способ реагирования  души на  действующие  во сне
раздражители. Теперь у нас есть определенный подход к пониманию  сновидения.
Рассматривая  различные   сновидения,  мы  можем  искать  эти  мешающие  сну
раздражители,  на которые  человек реагирует сновидением. Вот мы и  отметили
первое, что объединяет все сновидения.
     Есть ли у  них еще  что-нибудь общее?  Да,  несомненно,  но его труднее
понять  и  описать.  Душевные  процессы во время  сна  носят  совсем  другой
характер, чем  при бодрствовании.  В  сновидении многое переживаешь и в  это
веришь, хотя на самом  деле ничего не переживаешь, кроме, пожалуй, какого-то
мешающего раздражения. Сновидение переживается  преимущественно в зрительных
образах;  при  этом могут возникать  и чувства, и даже мысли, другие  органы
чувств могут  тоже  что-то испытывать, но  преобладают  все-таки  зрительные
образы. Затруднения при передаче сновидения  происходят  отчасти потому, что
эти образы  нужно перевести в слова. Я мог бы это нарисовать, часто  говорит
видевший сон, но я не знаю, как это выразить словами. Собственно говоря, это
не  является  снижением  психической  деятельности,  как  у   слабоумных  по
сравнению с  гениальными людьми;  это что-то качественно  другое, но  трудно
сказать, в чем заключается различие. Г. Т. Фехнер 1 высказал как-
     ----------------------------------------
     1 Фехнер Г. Т. (1801-1887) -- создатель так называемой психофизики, под
которой он понимал науку о  закономерностях,  которым подчинена  связь между
психическими  и  физическими  явлениями.   Конкретные  исследования  Фехнера
привели к установлению закона, согласно которому интенсивность ощущения есть
величина,   пропорциональная   логарифму  физического  раздражения.   Фехнер
выдвинул  идею   об  особой   психической   энергии,  которая   стремится  к
равновесному  состоянию  и  в  случае  разрядки вызывает  у человека чувство
удовольствия. Эта идея была воспринята Фрейдом.
     то предположение,  что  место  (в душе), где  разыгрываются сновидения,
иное, чем  место существования  представлений при  бодрствовании. Правда, мы
этого не  понимаем, не  знаем, что по этому  поводу  думать, но  впечатление
чуждости,  которое  производят большинство сновидений,  здесь  действительно
передается.  Сравнение  деятельности сновидения  с  действиями немузыкальной
руки также не помогает. Ведь пианино в любом случае ответит теми же звуками,
пусть  и не мелодиями, как только кто-нибудь случайно коснется  его  клавиш.
Эту вторую  общую  черту всех  сновидений,  как  бы она  ни  была непонятна,
давайте не будем упускать из виду.
     Есть ли еще другие общие черты? Я не нахожу больше ни одной, всюду вижу
только различия,  причем  во всех отношениях,  -- как в отношении  кажущейся
длительности,  так  и   того,  что  касается  четкости,   участия  аффектов,
сохранения  в памяти и т. п.  Все  происходит, собственно говоря, совсем  не
так,  как  мы  могли  бы  ожидать  при  вынужденном,  бедном,  конвульсивном
отражении раздражения. Что  касается длительности сновидений, то есть  очень
короткие, содержащие  одну или несколько картин,  одну мысль или даже только
одно слово; другие, невероятно богатые содержанием, представляют собой целые
романы  и,  по-видимому,  длятся  долго.  Есть  сновидения  отчетливые,  как
переживания [при бодрствовании], настолько отчетливые, что мы какое-то время
после пробуждения не признаем их за сновидения, другие же невероятно слабые,
расплывчатые,  как тени; в одном и том же сновидении очень яркие места могут
сменяться едва уловимыми и неясными. Сновидения могут быть  осмысленными или
по  крайней  мере  связными,  даже  остроумными, фантастически  прекрасными;
другие же спутанными, как бы слабоумными,  абсурдными, часто даже безумными.
Бывают сновидения,  которые оставляют нас  равнодушными, другие полны всяких
аффектов,  болью  до  слез,  страхом  вплоть  до   пробуждения,  удивлением,
восторгом и  т. д. Большинство сновидений после пробуждения забывается,  или
же  они сохраняются  целый день, но к вечеру  вспоминаются  все  слабее  и с
пробелами;  другие,  например  детские,  сновидения,  сохраняются  настолько
хорошо,  что и спустя 30 лет еще свежи в  памяти. Сновидения,  как индивиды,
могут явиться один-единственный раз и никогда  больше не появляться, или они
повторяются  у  одного  и  того  же лица  без  изменений  или  с  небольшими
отступлениями. Короче  говоря, эта ночная деятельность  души имеет  огромный
репертуар,  может,  собственно, проделать все, что  душа творит днем, но это
все-таки не то же самое.
     Можно  было  бы  попытаться  объяснить   это  многообразие  сновидений,
предположив,  что они соответствуют  различным промежуточным  стадиям  между
сном и  бодрствованием, различным  степеням неглубокого  сна. Да,  но  тогда
вместе с повышением  значимости,  содержательности и отчетливости сновидения
должно было бы усиливаться  понимание того, что это  -- сновидение, так  как
при таких сновидениях душа  близка к пробуждению, и не могло  быть  так, что
вслед  за  ясной  и  разумной частью сновидения  шла  бы  бессмысленная  или
неясная, а за ней -- опять  хорошо  разработанная часть. Так быстро  душа не
могла  бы,  конечно, изменять глубину  сна.  Итак, это  объяснение ничего не
дает; все не так просто.
     Откажемся  пока  от [проблемы]  "смысла" сновидения и попытаемся  лучше
понять сновидения, исходя
     из их общих черт. Из отношения сновидений к состоянию сна мы заключили,
что  сновидение  является реакцией  на мешающее сну раздражение.  Как мы уже
знаем,  это единственный момент,  где  нам на  помощь  может  прийти  точная
экспериментальная   психология;   она   приводит  доказательства  того,  что
раздражения,  произведенные во  время сна, проявляются в  сновидении.  Много
таких опытов было поставлено уже упомянутым Моурли Вольдом; каждый из  нас в
состоянии подтвердить этот  результат на  основании личного наблюдения.  Для
сообщения  я  выберу  некоторые  более  старые  эксперименты.  Мори   (1878)
производил такие опыты над самим собой. Ему давали понюхать во сне одеколон.
Он видел  во  сне, что он в Каире в  лавке  Иоганна  Мария Фарина,  и  далее
следовали невероятные  приключения. Или его ущипнули слегка  за затылок: ему
снится наложенный нарывной пластырь и врач, лечивший его в  детстве. Или ему
налили на  лоб каплю  воды. Тогда он  оказался в Италии, сильно потел и  пил
белое вино Орвието.
     То,  что  нам бросается  в  глаза  в  этих  экспериментально  вызванных
сновидениях,  будет,  может  быть,  яснее  из  других  примеров  сновидений,
вызванных  внешним  раздражителем.  Это три  сновидения, о  которых  сообщил
остроумный наблюдатель Гильдебрандт  (1875);  все они  являются реакциями на
звон будильника.
     "Итак,  весенним  утром я  иду  гулять  и  бреду  зеленеющими полями  в
соседнюю  деревню,  там  я  вижу  жителей  деревни  в праздничных платьях  с
молитвенниками в руках, большой толпой направляющихся в церковь. Ну да, ведь
сегодня  воскресенье,  и скоро начнется ранняя обедня. Я решаю принять в ней
участие, но сначала  отдохнуть на  окружающем церковь кладбище,  так  как  я
немного разгорячен.  Читая здесь  различные надгробные надписи, я слышу, как
звонарь
     поднимается на колокольню и вижу наверху маленький деревенский колокол,
который  должен  возвестить начало  богослужения. Некоторое  время  он висит
неподвижно,  затем  начинает  колебаться  -- и  вдруг раздаются  его громкие
пронзительные звуки, такие громкие и пронзительные, что я просыпаюсь. Звуки,
однако, исходят от будильника".
     "Вторая  комбинация. Ясный зимний день; на улицах сугробы. Я согласился
принять  участие в прогулке  на санях, но  вынужден  долго ждать,  пока  мне
сообщат,  что  сани  у  ворот.  Затем  следуют приготовления  к тому,  чтобы
усесться, --  надевается шуба,  достается  ножной мешок; наконец  я сижу  на
своем  месте.  Но  отъезд  еще задерживается,  пока  вожжами  не дается знак
нетерпеливым  лошадям.  Вот  они  трогаются  с   места;   сильно  трясущиеся
колокольчики начинают свою знаменитую  янычарскую музыку с такой силой,  что
паутина  сна моментально рвется.  Опять  это не  что иное,  как резкий  звон
будильника".
     "И третий пример! Я вижу судомойку, проходящую по коридору в столовую с
несколькими  дюжинами тарелок, поставленных одна на другую. Мне кажется, что
колонна  фарфора в ее руках вот-вот потеряет  равновесие.  Смотри, говорю я,
весь груз полетит на землю. Разумеется, следует неизбежное возражение: я уже
привыкла  к  подобному и т. д., между тем я все еще  не спускаю беспокойного
взгляда  с идущей.  И  в  самом  деле, на пороге она спотыкается, и  хрупкая
посуда  с  треском  и   звоном  разлетается  по  полу.  Но   это  бесконечно
продолжающийся  звон, как я скоро замечаю, не  треск,  а  настоящий звон,  и
виновником его, как уже понимает просыпающийся, является будильник".
     Эти сновидения довольно  выразительны,  совершенно осмысленны, вовсе не
так бессвязны, как это обычно свойственно  сновидениям. Мы  не будем поэтому
что-либо возражать по их поводу. Общее в них то, что
     все они кончаются  шумом, который  при пробуждении  оказывается  звоном
будильника.  Мы  видим здесь, как  производится сновидение,  но узнаем также
кое-что другое. Сновидение  не  узнает будильника -- он и  не  появляется  в
сновидении,  --  но  оно  заменяет  звон  будильника  другим,   оно  толкует
раздражение,  которое нарушает  сон, но  толкует его каждый  раз по-разному.
Почему так?  На этот вопрос нет ответа, это  кажется произвольным. Но понять
сновидение означало бы указать, почему  именно этот шум, а не никакой другой
выбирается для обозначения раздражения от будильника. Совершенно аналогичным
образом можно возразить против экспериментов Мори: произведенное раздражение
появляется во сне, но почему именно в этой форме, этого нельзя узнать и это,
по-видимому,  совсем не вытекает из природы нарушающего  сон  раздражения. К
тому   же   в   опытах   Мори   к   непосредственному  действию  раздражения
присоединяется  огромное количество  другого  материала сновидения, например
безумные приключения в сновидении с одеколоном, для которых нет объяснения.
     Но  примите во внимание,  что  изучение  сновидения с пробуждением даст
наилучшие  шансы для установления влияния  внешних  раздражений,  нарушающих
сон.  В большинстве  других  случаев это  труднее.  Просыпаются  не  от всех
сновидений, и если утром вспомнить ночное сновидение, то как можно  найти то
нарушающее раздражение, которое действовало ночью? Однажды мне удалось позже
установить  такой  раздражающий  шум,  но, конечно, только  благодаря особым
обстоятельствам.  Как-то  утром я  проснулся в  горном тирольском местечке с
уверенностью,  что  я  видел  во  сне,  будто  умер римский  папа. Я  не мог
объяснить  себе  сновидения,  но  затем моя жена спросила  меня: "Ты  слышал
сегодня ближе к утру ужасный колокольный звон, раздававшийся во всех церквах
и капеллах?" Нет, я ничего не слышал, мой сон был более крепким,  но я понял
благодаря этому сообщению свое сновидение. Как часто такие раздражения могут
вызывать у  спящего сновидения,  в то время как  он  о них  ничего не знает?
Может  быть, очень  часто, может быть, и  нет. Если нет возможности доказать
наличие раздражения, то нельзя  и  убедиться  в нем. Но ведь  мы и без этого
отказались от  оценки нарушающих сон  внешних раздражений  с тех пор, как мы
узнали,  что  они могут  объяснить  только часть сновидения,  а  не  все его
целиком.
     Поэтому нам не следует совсем отказываться  от этой теории. Более того,
она  может  найти  свое  дальнейшее  развитие. Совершенно  безразлично,  чем
нарушается сон, а  душа  побуждается к сновидению.  Не всегда это может быть
чувственное раздражение,  исходящее извне, иногда это раздражение, исходящее
из внутренних органов,  так называемое  органическое раздражение.  Последнее
предположение  напрашивается  само  собой,  оно  соответствует  также  самым
распространенным  взглядам  на  возникновение сновидений.  Часто  приходится
слышать, что сновидения возникают в связи с состоянием желудка. К сожалению,
и в  этом случае  приходится  только  предполагать, было ли ночью какое-либо
внутреннее  раздражение, которое  после пробуждения невозможно определить, и
потому действие  такого  раздражения  остается  недоказуемым.  Но  не  будем
оставлять  без  внимания   тот  факт,   что  многие  достоверные  наблюдения
подтверждают  возникновение сновидений от раздражений  внутренних органов. В
общем  несомненно,  что  состояние  внутренних   органов  может  влиять   на
сновидения.  Связь  между некоторым содержанием  сновидения  и переполнением
мочевого  пузыря  или  возбужденным   состоянием  половых  органов  до  того
очевидна, что ее невозможно отрицать. От этих  ясных случаев можно перейти к
другим,  в  которых  содержание  сновидения,  по  крайней  мере,   позволяет
определенно предположить, что  такие  раздражения внутренних органов оказали
свое действие, так как  в этом  содержании есть что-то, что можно понять как
переработку,   отображение,   толкование   этих  раздражений.  Исследователь
сновидений  Шернер  (Scherner, 1861)  особенно  настойчиво  отстаивал  точку
зрения на  происхождение сновидений  от  раздражений  внутренних  органов  и
привел  тому несколько прекрасных примеров. Так, например, в сновидении "два
ряда красивых мальчиков с  белокурыми волосами и нежным  цветом  лица  стоят
друг против друга с желанием бороться, бросаются друг на друга, одна сторона
нападает  на  другую,  обе   стороны  опять   расходятся,  занимают  прежнее
положение, и все повторяется  сначала",  он  толкует эти  ряды мальчиков как
зубы, соответствующие друг другу,  и оно находит полное подтверждение, когда
после этой сцены видящий сон "вытягивает из челюсти длинный зуб". Толкование
о  "длинных,  узких, извилистых ходах", по-видимому, тоже верно указывает на
кишечное раздражение  и подтверждает положение Шернера о том, что сновидение
прежде всего  старается изобразить вызывающий раздражение орган похожими  на
него предметами.
     Итак, мы, должно быть, готовы уже признать,  что внутренние раздражения
могут  играть  в сновидении такую же роль, как  и  внешние. К сожалению,  их
оценивание вызывает  те  же  возражения. В большом числе  случаев толкование
раздражения   внутренних  органов  ненадежно  или  бездоказательно,  не  все
сновидения,  но  только  определенная   их   часть  возникает  при   участии
раздражения внутренних  органов, и, наконец, раздражение внутренних органов,
так же  как  и внешнее  чувственное  раздражение,  в состоянии  объяснить из
сновидения не больше, чем  непосредственную  реакцию на раздражение.  Откуда
берется остальная часть сновидения, остается неясным.
     Отметим себе, однако, своеобразие жизни сновидений, которое  выявляется
при  изучении  раздражающих  воздействий.  Сновидение   не  просто  передает
раздражение,  оно  перерабатывает  его,  намекает  на  него,  ставит  его  в
определенную   связь,  заменяет  чем-то  другим.  Это  одна  сторона  работы
сновидения,  которая должна  нас  заинтересовать, потому что  она, возможно,
ближе  подведет нас к сущности сновидения: если кто-то  делает что-нибудь по
побуждению,  то  этим  побуждением  дело  не  ограничивается.  Драма  Макбет
Шекспира, например, возникла как пьеса по случаю того, что на престол взошел
король, впервые объединивший три  страны под  своей короной. Но  разве  этот
исторический  повод  исчерпывает  все  содержание  драмы,  объясняет  нам ее
величие и загадки? Возможно, действующие  на  спящего  внешние  и внутренние
раздражения тоже только побудители сновидения, ничего не говорящие нам о его
сущности.
     Другое общее  сновидениям качество --  его  психическая особенность,  с
одной стороны,  трудно уловима, а  с  другой -- не  дает отправной точки для
дальнейшего  исследования. В  сновидении  мы в  большинстве  случаев  что-то
переживаем в визуальных формах. Могут ли раздражения  дать этому объяснение?
Действительно ли это то  раздражение, которое мы переживаем? Почему же тогда
переживание  визуально, если  раздражение  глаз  происходит  только в  самых
редких случаях?  Или следует  допустить, что когда нам  снятся речи,  то  во
время сна мы слышим разговор или подобный ему шум? Эту возможность я позволю
себе со всей решительностью отвергнуть.
     Если  изучение общих черт сновидений не может  помочь нам  в дальнейших
исследованиях,  то,  возможно,  стоит  обратиться к  изучению  их  различий.
Правда,  сновидения  часто  бессмысленны, запутанны,  абсурдны;  но  есть  и
осмысленные,  трезвые   (nьchterne),  разумные.  Посмотрим,  не   смогут  ли
последние, осмысленные,  разъяснить нам первые,  бессмысленные.  Сообщу  вам
разумное сновидение, рассказанное мне одним  молодым  человеком. "Я гулял по
Кертнерштрассе,  встретил господина X., к которому присоединился на какое-то
время,  потом  пошел  в  ресторан.  За моим столиком сидели две дамы  и один
господин. Я сначала очень  рассердился  на  это и  не хотел на них смотреть.
Потом взглянул и  нашел, что  они  весьма милы".  Видевший сон  замечает при
этом, что вечером перед сном действительно  гулял по Кертнерштрассе, это его
обычный путь, и  встретил господина  X. Другая часть сновидения  не является
прямым   воспоминанием,   но   имеет   определенное   сходство  с   недавним
переживанием.  Или  другое  "трезвое"   сновидение   одной   дамы.  "Ее  муж
спрашивает: не настроить ли пианино? Она отвечает: не  стоит, для  него  все
равно  нужно  сделать новый  чехол".  Это  сновидение  повторяет  почти  без
изменений разговор, происшедший за день до сновидения между мужем и ею. Чему
же учат нас эти два "трезвых" сновидения? Только тому, что в них можно найти
повторения из дневной  жизни или из связей  с ней. Это было бы значимо, если
бы  относилось ко всем сновидениям.  Но  об этом  не может быть и речи;  это
относится только к небольшому числу сновидений, в  большинстве  же их нельзя
найти связей с предыдущим днем, а бессмысленные и абсурдные  сновидения этим
вообще  никак  не  объясняются. Мы знаем  только,  что сталкиваемся с новыми
проблемами.  Мы  не только хотим  знать, о чем говорит сновидение, но даже в
тех  случаях, когда оно, как в вышеприведенных  примерах, ясно  выражено, мы
хотим  знать  также,  почему и зачем повторяется  это  знакомое, только  что
пережитое.
     Я  полагаю, что вы,  как  и  я,  только  устанете,  продолжая  подобные
эксперименты. Мы видим, что недостаточно одного интереса к проблеме, если не
знать пути, который  привел бы  к  ее  решению. Пока у нас этого  пути  нет.
Экспериментальная  психология  не  дала  нам ничего, кроме  некоторых  очень
ценных  данных  о  значении  раздражений  как  побудителей   сновидений.  От
философии  нам  нечего ждать,  кроме высокомерных упреков в интеллектуальной
малоценности нашего объекта; у оккультных  наук мы  и  сами  не хотим ничего
заимствовать.1 История  и народная молва  говорят нам, что  сновидение полно
смысла  и значения,  оно предвидит будущее; это, однако, трудно предположить
и,  конечно,  невозможно доказать. Таким образом,  при первой же попытке  мы
оказались полностью беспомощны.
     Неожиданно помощь приходит к нам оттуда,  откуда мы и не подозревали. В
нашем словоупотреблении, которое  далеко не  случайно, а является выражением
древнего познания, хотя его и  надо оценивать  с  осторожностью, --  в нашем
языке  есть  примечательное  выражение  "сны наяву"  (Tagtrдume).  Сны наяву
являются  фантазиями  (продуктами   фантазии);  это  очень  распространенные
феномены, наблюдаемые как у здоровых, так и у больных и  легко доступные для
изучения на  себе. Самое удивительное в этих фантастических образованиях то,
что они сохранили назва-
     ----------------------------------------
     1 Говоря о том, что психоанализ ничего не заимствует у оккультных наук,
Фрейд имел в виду неприятие  при толковании сновидений различных мистических
представлений  о  зависимости  этого  феномена от особых  таинственных  сил,
недоступных научному  опыту  и  рациональному  анализу. Вопрос  об отношении
психоанализа к оккультизму (в связи с вопросом о сновидениях) Фрейд детально
рассматривает в "Продолжении лекции".
     ние "снов наяву",  не имея двух общих для всех сновидений  черт. Уже их
название противоречит отношению к состоянию сна, а что касается второй общей
черты,  то  в  них ничего  не  переживается,  не  галлюцинируется,  а что-то
представляется: сознаешь,  что фантазируешь, не видишь, но думаешь. Эти  сны
наяву появляются в возрасте,  предшествующем  половой зрелости,  часто уже в
позднем  детстве,   сохраняются  в  годы  зрелости,   затем   от  них   либо
отказываются,  либо  они остаются до престарелого возраста.  Содержание этих
фантазий обусловлено  вполне ясной  мотивацией.  Это сцены и происшествия, в
которых  находят   свое   удовлетворение   эгоистические,   честолюбивые   и
властолюбивые потребности или эротические желания личности. У молодых мужчин
обычно  преобладают  честолюбивые  фантазии,  у женщин,  честолюбие  которых
ограничивается любовными  успехами,  -- эротические. Но  довольно  часто и у
мужчин обнаруживается эротическая подкладка; все геройские поступки и успехи
должны  способствовать восхищению  и  благосклонности женщин.1 Впрочем,  сны
наяву очень разнообразны, и их судьба различна. Каждый из них через короткое
время  или обрывается и заменяется новым, или они  сохраняются, сплетаются в
длинные истории и
     ----------------------------------------
     1  Обращаясь  к  процессам воображения  в  их  различных формах,  Фрейд
игнорирует или, во всяком случае, не придает значения вопросу о  соотношении
между этими психическими  процессами  и  воспроизводимыми  в них  (хотя  и в
трансформированном виде) связями реальных, независимых от сознания  личности
и  его  неосознаваемых установок  объектов реального  мира. В  содержании  и
смысле  продуктов  деятельности фантазии он акцентирует лишь одну сторону --
удовлетворение потребности  или эротических желаний  индивида. Это неизбежно
ведет к односторонней и потому неадекватной интерпретации личностного смысла
представлений воображения.
     приспосабливаются  к изменяющимся жизненным обстоятельствам.  Они идут,
так  сказать,  в ногу со временем и  получают "печать времени" под  влиянием
новой ситуации. Они  являются сырым материалом  для поэтического творчества,
потому что  из снов  наяву поэт  создает путем  преобразований,  переделок и
исключений  ситуации, которые  он  использует  в  своих  новеллах,  романах,
пьесах.1 Но  героем  снов наяву всегда является сама фантазирующая  личность
или  непосредственно,  или в  какой-либо  очевидной идентификации  с  другим
лицом.
     Может быть,  сны наяву носят это название из-за  такого же  отношения к
действительности, подчеркивая, что их содержание  так же мало реально, как и
содержание сновидений. Но может быть, эта общность  названий обусловлена еще
неизвестным  нам психическим  характером сновидения, тем,  который  мы ищем.
Возможно  также, что мы вообще не правы, когда придаем определенное значение
общности названий. Но это выяснится лишь позднее.
     ----------------------------------------
     1  Подробное обсуждение Фрейдом фантазий и  их  отношения к творческому
процессу художника  содержится в его ранних работах "Поэт и  фантазирование"
(1908), "Истерические фантазии и их отношение к бисексуальности" (1908). См.
также  23-ю  лекцию.  Утверждение  об эротической  подкладке  "снов  наяву",
ведущих   к    продуктам    художественного   творчества,   выражает   общую
методологически неверную установку Фрейда на выведение поэтических созданий,
имеющих   объективную  культурную  ценность,   из  инстинктивных  побуждений
личности.



ШЕСТАЯ ЛЕКЦИЯ

     ПРЕДПОЛОЖЕНИ&#1119; И ТЕХНИКА ТОЛКОВАНИ&#1119;

     Уважаемые  дамы  и господа! Итак, нам нужен  новый подход, определенный
метод, чтобы сдвинуться с места в  изучении  сновидения. Сделаю одно простое
предложение: давайте  будем придерживаться в  дальнейшем предположения,  что
сновидение  является  не  соматическим,  а  психическим  феноменом.  Что это
означает,  вы знаете, но что дает нам право на это предположение? Ничего, но
ничто  не мешает  нам его  сделать.  Вопрос  ставится  так: если  сновидение
является соматическим феноменом, то нам нет до него дела; оно интересует нас
только при  условии,  что является психическим феноменом.  Таким образом, мы
будем работать при условии, что это действительно так, чтобы посмотреть, что
из этого следует. Результаты нашей работы  покажут, останемся ли мы при этом
предположении  и  сможем  ли  считать  его,  в  свою  очередь,  определенным
результатом. Чего мы, собственно, хотим достичь, для чего работаем? Мы хотим
того,  к  чему  вообще  стремятся  в  науке,  т.  е.   понимания  феноменов,
установления  связей между ними и, в  конечном счете, там, где это возможно,
усиления нашей власти над ними.
     Итак,   мы  продолжаем   работу,  предполагая,   что  сновидение   есть
психический феномен. В этом случае
     оно  является продуктом  и проявлением видевшего сон, который,  однако,
нам ничего не говорит, который  мы не понимаем.  Но  что вы будете делать  в
случае, если я скажу вам что-то непонятное? Спросите меня, не так ли? Почему
нам не сделать то же самое, не расспросить видевшего сон,  что  означает его
сновидение?
     Вспомните,  мы  уже  были  однажды  в  данной  ситуации. Это  было  при
исследовании ошибочных  действий,  в случае оговорки.  Некто сказал: Da sind
Dinge zum Vorschwein  gekommen, и по этому поводу  его спросили  --  нет,  к
счастью,  не мы, а другие,  совершенно непричастные  к психоанализу люди, --
эти  другие спросили, что  он  хотел  сказать  данными непонятными  словами.
Спрошенный  тотчас же ответил,  что он  имел намерение  сказать:  das  waren
Schweinereien  (это  были свинства),  но  подавил это намерение для другого,
выраженного более мягко. Уже тогда  я вам заявил, что этот расспрос является
прообразом  любого психоаналитического исследования, и  теперь вы понимаете,
что техника психоанализа заключается в том, чтобы  получить решение загадок,
насколько это возможно, от самого обследуемого. Таким образом,  видевший сон
сам должен нам сказать, что значит его сновидение.
     Но, как известно,  при сновидении  все  не  так  просто.  При ошибочных
действиях  это  удавалось  в целом ряде  случаев, но  были  и  случаи, когда
спрашиваемый  ничего   не   хотел   говорить   и  даже  возмущенно  отклонял
предложенный нами вариант ответа. При  сновидении  же  случаев  первого рода
вообще нет; видевший сон всегда  отвечает, что он ничего не знает.  Отрицать
наше толкование он не может, потому  что мы  ему ничего не можем предложить.
Может быть, нам  все же отказаться от своей попытки? Ни он, ни мы  ничего не
знаем, а  кто-то третий  уж  наверняка ничего не может знать, так что у нас,
пожалуй, нет никакой
     надежды что-либо узнать. Тогда, если хотите, оставьте эту попытку. Если
нет, можете следовать за мной. Я скажу вам, что весьма возможно и даже очень
вероятно, что видевший сон все-таки знает, что означает его  сновидение,  он
только не знает о своем знании и полагает поэтому, что не знает этого.
     Вы  можете мне заметить,  что  я опять ввожу  новое  предположение, уже
второе в этом коротком изложении, и тем самым в значительной  степени ставлю
под  сомнение  достоверность  своего  метода.  Итак,   первое  предположение
заключается в том, что сновидение есть психический феномен, второе -- в том,
что в душе человека существует что-то, о чем он знает, не зная, что он о нем
знает,   и   т.   д.   Стоит   только   принять   во   внимание   внутреннюю
неправдоподобность каждого из этих двух предположений, чтобы вообще утратить
всякий интерес к вытекающим из них выводам.
     Но, уважаемые дамы  и господа, я  пригласил вас сюда не для того, чтобы
подурачить  или что-то скрывать. Я,  правда,  заявил об "элементарном  курсе
лекций по введению в психоанализ", но я не намерен был излагать вам материал
in  usum delphini,* изображая все сглаженным,  тщательно скрывая от вас  все
трудности,  заполняя все пробелы,  затушевывая сомнения, чтобы  вы с  легким
сердцем  могли  подумать, что научились чему-то новому. Нет,  именно потому,
что вы начинающие,  я  хотел показать вам нашу  науку  как  она  есть,  с ее
шероховатостями и  трудностями,  претензиями и сомнениями. Я знаю, что  ни в
одной  науке не может быть иначе, особенно вначале.  Я  знаю также,  что при
преподавании   сначала   стараются  скрыть  от   учащихся  эти  трудности  и
несовершенства.
     ----------------------------------------
     *  In  usum  delphini  --  "для дофина"  (надпись, сделанная на издании
классиков, которое по приказу Людовика XIV было составлено для его сына). --
Прим. нем. изд.
     Но   к  психоанализу  это  не  подходит.  Я  действительно  сделал  два
предположения, одно  в пределах  другого, и кому  все  это  кажется  слишком
трудным  и  неопределенным, кто  привык  к большей достоверности и изяществу
выводов, тому  не следует идти с нами дальше. Я только думаю, что ему вообще
следовало бы  оставить психологические проблемы, потому что, боюсь, точных и
достоверных  путей,  которыми  он  готов идти, здесь он,  скорее  всего,  не
найдет.  Да  и  совершенно   излишне,  чтобы  наука,  которая  может  что-то
предложить, беспокоилась  о  том,  чтобы ее услышали, и  вербовала  бы  себе
сторонников.  Ее  результаты должны говорить за нее сами,  а  сама она может
подождать, пока они привлекут внимание.
     Но тех из вас, кто хочет продолжать занятия, я должен предупредить, что
оба  мои  предположения  не равноценны. Первое предположение, что сновидение
является психическим феноменом, мы хотим доказать результатами нашей работы;
второе уже доказано в другой области науки, и я только беру на себя смелость
приложить его к решению наших проблем.
     Так где же, в какой области науки было доказано, что есть такое знание,
о котором  человеку  ничего  не известно  (как это имеет  место,  по  нашему
предположению,  у  видевшего сон)? Это  был бы  замечательный, поразительный
факт,  меняющий наше представление о душевной жизни, который  нет надобности
скрывать. Между прочим, это факт, который сам отрицает то, что утверждает, и
все-таки  является чем-то действительным, contradictio in adjecto.* Так он и
не скрывается. И не его вина, если о нем ничего не знают или  недостаточно в
него  вдумываются.   Точно  так  же  не  наша  вина,  что   обо  всех   этих
психологических проблемах судят люди, которые далеки от всех наблюде-
     ----------------------------------------
     * Противоречие в определении (лат.). -- Прим. пер.
     ний и опытов, имеющих в данном вопросе решающее значение.
     Доказательство  было  дано в области  гипнотических явлений. Когда я  в
1889  г. наблюдал  чрезвычайно убедительные демонстрации Льебо и Бернгейма в
Нанси, я был свидетелем и следующего эксперимента. Когда человека  привели в
сомнамбулическое   состояние,  заставили  в  этом  состоянии  галлюцинаторно
пережить всевозможные ситуации, а затем разбудили,  то сначала ему казалось,
что он ничего не знает о происходившем во время гипнотического сна. Бернгейм
потребовал  рассказать,  что  с ним происходило во  время  гипноза.  Человек
утверждал,  что ничего не может вспомнить. Но Бергейм  настаивал,  требовал,
уверял его, что он знает, должен вспомнить, и вот человек заколебался, начал
собираться  с  мыслями,  вспомнил  сначала  смутно  одно  из  внушенных  ему
переживаний, затем  другое,  воспоминание  становилось  все  отчетливей, все
полнее  и наконец  было  восстановлено без пробелов. Но  так как он все  это
знал,  как  затем  и оказалось, хотя  никто  посторонний не  мог  ему ничего
сообщить, то напрашивается вывод,  что он знал об этих  переживаниях  ранее.
Только они были ему недоступны, он не знал, что они у него есть, он полагал,
что ничего  о них  не знает. Итак,  это  совершенно та же самая ситуация,  в
которой, как мы предполагаем, находится видевший сон.
     Надеюсь,  вас поразит этот  факт  и вы спросите  меня: почему же  вы не
сослались на это доказательство уже раньше, рассматривая ошибочные действия,
когда  мы  пришли  к  заключению,  что  приписывали  оговорившемуся человеку
намерения,  о которых он не знал и  которые отрицал? Если кто-нибудь думает,
что ничего не  знает о переживаниях, воспоминания о которых у него  все-таки
есть,  то  тем  более вероятно, что он ничего не знает и о других внутренних
душевных  процессах. Этот довод, конечно, произвел бы впечатление и помог бы
нам понять  ошибочные действия. Разумеется,  я  мог бы сослаться  на него  и
тогда, но  я приберег его для  другого  случая,  где он был более необходим.
Ошибочные действия  частично разъяснились сами собой; с другой  стороны, они
напомнили   нам,  что  вследствие  общей   связи  явлений  все-таки  следует
предположить  существование  таких душевных процессов,  о которых ничего  не
известно. Изучая сновидения, мы вынуждены пользоваться  сведениями из других
областей,  и,  кроме  того,  я  учитываю  тот  факт,  что  здесь  вы  скорее
согласитесь на привлечение сведений из области гипноза. Состояние, в котором
совершаются ошибочные действия, должно быть, кажется вам  нормальным, оно не
похоже на гипнотическое. Напротив,  между  гипнотическим состоянием  и сном,
при  котором  возникают  сновидения,  имеется  значительное  сходство.  Ведь
гипнозом   называется   искусственный   сон;   мы  говорим   лицу,   которое
гипнотизируем: спите, и внушения, которые  мы ему делаем,  можно сравнить со
сновидениями  во  время  естественного  сна.  Психические ситуации  в  обоих
случаях действительно  аналогичны. При  естественном сне мы гасим интерес  к
внешнему миру, при гипнотическом -- опять-таки ко всему миру, за исключением
лица, которое нас гипнотизирует, с которым мы остаемся в связи. Впрочем, так
называемый сон кормилицы, при котором она имеет связь с ребенком и только им
может быть  разбужена,  является  нормальной аналогией  гипнотического  сна.
Перенесение  особенностей гипноза  на естественный сон  не  кажется  поэтому
таким  уж смелым.  Предположение,  что  видевший  сон  также  знает о  своем
сновидении, которое ему только недоступно,  так что он и сам этому не верит,
не  совсем   беспочвенно.  Кстати,  заметим  себе,  что  здесь   перед  нами
открывается   третий   путь  к  изучению  сновидений:   от  нарушающих   сон
раздражений, от
     снов  наяву, а  теперь  еще  от  сновидении, внушенных  в гипнотическом
состоянии.
     А теперь, когда  наша  уверенность в  себе возросла,  вернемся к  нашей
проблеме. Итак, очень вероятно, что видевший сон знает о своем сновидении, и
задача  состоит в том, чтобы дать ему  возможность  обнаружить  это знание и
сообщить  его нам.  Мы  не  требуем, чтобы  он сразу  сказал о смысле своего
сновидения,  но  он может открыть происхождение  сновидения, круг  мыслей  и
интересов,  которые его  определили.  Вспомните  случай ошибочного действия,
когда у  кого-то спросили, откуда произошла оговорка "Vorschwein", и первое,
что пришло  ему в голову, дало  нам  разъяснение. Наша техника  исследования
сновидений очень проста, весьма похожа на только  что  упомянутый прием.  Мы
вновь спросим  видевшего сон, откуда у него  это  сновидение,  и  первое его
высказывание будем считать объяснением. Мы не будем обращать внимание на то,
думает ли он, что что-то знает,  или не думает,  и в обоих случаях  поступим
одинаково.
     Эта техника, конечно,  очень проста, но, боюсь, она вызовет у вас самый
резкий отпор. Вы скажете: новое  предположение, третье! И  самое невероятное
из всех! Если я спрошу у видевшего сон, что ему приходит  в голову по поводу
сновидения, то первое же,  что ему  придет в голову, и должно дать  желаемое
объяснение? Но ему вообще может ничего  не прийти или придет бог знает  что.
Мы  не понимаем, на что тут  можно рассчитывать. Вот  уж, действительно, что
значит  проявить слишком  много  доверия  там, где уместнее было бы побольше
критики. К тому же сновидение состоит ведь не из одного неправильного слова,
а из  многих элементов.  Какой  же мысли, случайно пришедшей в голову, нужно
придерживаться?
     Вы  правы во всем, что касается  второстепенного. Сновидение отличается
от оговорки также и большим
     количеством элементов. С этим условием технике необходимо считаться. Но
я предлагаю вам  разбить сновидение на элементы и исследовать каждый элемент
в отдельности, и тогда вновь  возникнет аналогия с оговоркой.  Вы правы  и в
том, что по отношению к отдельным элементам спрашиваемый может ответить, что
ему ничего не  приходит в голову. Есть  случаи,  в которых мы удовлетворимся
этим ответом, и позднее вы узнаете, каковы они. Примечательно, что это такие
случаи, о которых мы сами можем составить определенное суждение. Но в общем,
если видевший сон будет утверждать, что ему ничего  не приходит в голову, мы
возразим ему, будем настаивать на своем, уверять его, что хоть что-то должно
ему прийти  в голову,  и окажемся правы.  Какая-нибудь мысль  придет  ему  в
голову,  нам  безразлично  какая.  Особенно  легко  ему будет дать сведения,
которые можно назвать историческими. Он скажет: вот это случилось вчера (как
в  обоих известных  нам  "трезвых" сновидениях), или: это  напоминает что-то
недавно  случившееся;  таким образом, мы  замечаем,  что связи  сновидений с
впечатлениями  последних  дней  встречаются  намного  чаще,  чем мы  сначала
предполагали. Исходя из сновидения,  видевший  сон  припомнит  наконец более
отдаленные, возможно, даже совсем далекие события.
     Но  в  главном  вы  не  правы.  Если вы считаете  слишком  произвольным
предположение о  том,  что первая  же  мысль видевшего сон  как  раз и  даст
искомое  или  должна  привести  к  нему,  если  вы  думаете, что  эта первая
пришедшая в голову мысль может быть, скорее всего, совершенно случайной и не
связанной с искомым, что я просто  лишь верю в то, что можно  ожидать от нее
другого,  то  вы  глубоко   заблуждаетесь.   Я  уже  позволил  себе  однажды
предупредить  вас,  что  в  вас  коренится  вера  в  психическую  свободу  и
произвольность, но она совершенно ненаучна и должна уступить
     требованию необходимого детерминизма и  в душевной  жизни. Я прошу  вас
считаться  с  фактом, что спрошенному придет в голову  именно  это  и  ничто
другое. Но я не хочу противопоставлять одну веру другой. Можно доказать, что
пришедшая в голову спрошенному мысль  не произвольна, а вполне определенна и
связана с искомым  нами.1  Да,  я недавно узнал, не придавая, впрочем, этому
большого  значения, что и  экспериментальная  психология располагает  такими
доказательствами.
     В   связи  с  важностью  обсуждаемого  предмета  прошу  вашего  особого
внимания. Если я прошу кого-то  сказать, что ему  пришло в голову по  поводу
определенного элемента сновидения,  то я  требую от него, чтобы  он  отдался
свободной  ассоциации, придерживаясь исходного  представления.  Это  требует
особой  установки  внимания,  которая  совершенно  иная, чем  установка  при
размышлении, и  исключает последнее. Некоторым легко дается такая установка,
другие обнаруживают при таком опыте почти полную неспособность. Существует и
более высокая  степень  свободы  ассоциации, когда  опускается также  и  это
исходное  представление и определяется только вид  и  род возникающей мысли,
например, определяется свободно возникающее имя  собственное или число.  Эта
возника-
     ----------------------------------------
     1  Неизменно  подчеркивая,  что  он  является  сторонником  строжайшего
детерминизма  применительно к течению  психических процессов,  Фрейд  имел в
виду  причинную обусловленность  этих процессов психическими  же силами  или
факторами. Советская психология  отвергает подобное понимание  детерминизма.
Она рассматривает  факты сознательной и бессознательной психической  жизни в
их  обусловленности физиологическими  и  социальными  факторами,  не отрицая
вместе с тем активность психического и, стало быть, его особую (несводимую к
физиологическим и социальным механизмам) роль в регуляции поведения.
     ющая мысль  может быть еще  произвольнее, еще более непредвиденной, чем
возникающая  при  использовании нашей  техники. Но можно  доказать,  что она
каждый   раз   строго   детерминируется  важными  внутренними   установками,
неизвестными  нам  в  момент их  действия  и так  же  мало  известными,  как
нарушающие  тенденции  при  ошибочных действиях  и тенденции,  провоцирующие
случайные действия.
     Я и многие другие после меня неоднократно  проводили такие исследования
с именами и числами, самопроизвольно возникающими в мыслях; некоторые из них
были также опубликованы.  При этом поступают следующим образом: к пришедшему
в голову  имени вызывают ряд ассоциаций, которые уже  не  совсем свободны, а
связаны, как и мысли по поводу элементов сновидения, и это продолжают до тех
пор,  пока  связь не исчерпается.  Но  затем  выяснялись  и  мотивировка,  и
значение   свободно   возникающего   имени.  Результаты  опытов  все   время
повторяются, сообщение о них часто  требует изложения большого  фактического
материала   и   необходимых    подробных   разъяснений.   Возможно,   самыми
доказательными являются ассоциации свободно возникающих чисел; они протекают
так быстро  и направляются к скрытой цели  с  такой уверенностью, что просто
ошеломляют. Я  хочу привести вам только один  пример с таким анализом имени,
так как его, к счастью, можно изложить кратко.
     Во время лечения одного  молодого  человека  я заговариваю с ним на эту
тему  и упоминаю положение о том, что, несмотря на кажущуюся произвольность,
не  может  прийти  в  голову  имя,  которое не  оказалось  бы  обусловленным
ближайшими   отношениями,   особенностями   испытуемого   и   его  настоящим
положением. Так как он сомневается в этом,  я предлагаю ему, не  откладывая,
самому  провести такой опыт. Я знаю,  что у него особенно много разного рода
отношений  с женщинами  и девушками,  и полагаю поэтому, что  у  него  будет
особенно  большой  выбор,  если ему  предложить  назвать  первое  попавшееся
женское  имя. Он  соглашается.  Но к моему или, вернее,  к его удивлению, на
меня не  катится лавина  женских  имен, а,  помолчав, он признается, что ему
пришло на ум всего лишь  одно имя: Альбина.  Странно, что же вы связываете с
этим именем? Сколько Альбин вы знаете? Поразительно, но он не знает ни одной
Альбины,  и больше ему  ничего не приходит в  голову по  поводу этого имени.
Итак,  можно  было предположить,  что  анализ не удался; но нет,  он был уже
закончен, и не потребовалось никаких  других мыслей. У молодого человека был
необычно светлый  цвет  волос, во время бесед  при лечении я  часто в  шутку
называл его Альбина, мы как раз занимались выяснением доли женского начала в
его конституции. Таким образом, он сам был этой  Альбиной, самой  интересной
для него в это время женщиной.
     То  же самое относится  к непосредственно всплывающим мелодиям, которые
определенным образом  обусловлены кругом  мыслей  человека, занимающих  его,
хотя он этого и не замечает. Легко показать, что отношение к мелодии связано
с ее текстом или происхождением; но следует быть осторожным, это утверждение
не распространяется на действительно музыкальных людей, относительно которых
у  меня  просто  нет данных.  У  таких людей ее появление может  объясняться
музыкальным  содержанием  мелодии.  Но  чаще  встречается,  конечно,  первый
случай.  Так,  я  знаю  одного  молодого  человека,  которого  долгое  время
преследовала прелестная  песня  Париса из Прекрасной Елены [Оффенбаха], пока
анализ  не обратил  его внимания на конкуренцию  "Иды" и "Елены", занимавшую
его в то время.
     Итак,  если  совершенно свободно возникающие  мысли  обусловлены  таким
образом и подчинены определенной связи, то тем более мы можем заключить, что
мысли с единственной связью, с исходным представлением,  могут быть не менее
обусловленными.   Исследование    действительно   показывает,   что,   кроме
предполагаемой нами  связи с исходным представлением,  следует  признать  их
вторую  зависимость от  богатых  аффектами  мыслей и  интересов, комплексов,
воздействие которых в настоящий момент неизвестно, т. е. бессознательно.
     Свободно  возникающие  мысли  с  такой   связью  были  предметом  очень
поучительных   экспериментальных    исследований,    сыгравших   в   истории
психоанализа  достойную  внимания  роль.1  Школа   Вундта   предложила   так
называемый ассоциативный эксперимент, при котором
     ----------------------------------------
     1  Изучение  ассоциаций   являлось  одной  из  первых  тем  психологии,
приобретавшей облик экспериментальной науки. Испытуемый в этих опытах должен
был отреагировать на предъявляемое ему слово-раздражитель первым пришедшим в
голову  другим словом, т.  е.  непосредственной  вербальной  реакцией. Связь
между   словом-раздражителем  и  словом-реакцией   трактовалась   с  позиций
ассоциативной  концепции,  предполагавшей,  что  эта  связь  детерминирована
частотой  предшествующих   сочетаний  этих  слов,  их  смежностью  и  т.  п.
Дальнейшее изучение вербальных реакций на предъявляемый  стимул выявило, что
в ряде случаев  наблюдается их необычность, задержка  (торможение) реакции и
т.  п.  Это  дало  основание предположить,  что привычный  поток  ассоциаций
нарушается  под  влиянием  аффективной значимости  того  слова,  на  которое
испытуемому было предложено отреагировать. Сам испытуемый не мог разъяснить,
почему его реакция оказалась столь непривычной, странной. Первоначально факт
влияния неосознаваемых аффектов на  ассоциативное течение представлений  был
выявлен швейцарским психиатром Юнгом, сблизившимся с Фрейдом в первый период
деятельности,  но  затем  разошедшимся  с  ним.  Данные  Юнга  стимулировали
разработку понятия о комплексе  -- особом психическом образовании, в котором
значимые для личности  идеи бессознательно и прочно  сливаются  с аффектами.
Понятие комплекса заняло в системе представлений Фрейда прочное место. Кроме
индивидуальных  комплексов он выделил  общекультурные,  которые  выступают в
качестве  детерминанты психической деятельности всех людей,  принадлежащих к
данной культуре.
     испытуемому предлагалось как можно  быстрее ответить любой реакцией  на
слово-раздражитель. Затем изучались  интервал между раздражением и реакцией,
характер  ответной  реакции,  ошибки при повторении того же  эксперимента  и
подобное. Цюрихская школа  под  руководством Блейлера и Юнга дала объяснение
происходящим при ассоциативном эксперименте реакциям, предложив  испытуемому
разъяснять полученные реакции дополнительными ассоциациями, если они сами по
себе  привлекали  внимание  своей  необычностью.  Затем оказалось,  что  эти
необычные реакции  самым  тесным образом связаны с  комплексами испытуемого.
Тем самым Блейлер и Юнг перебросили мост от экспериментальной  психологии  к
психоанализу.
     На  основании  этих данных вы можете сказать: "Теперь мы признаем,  что
свободно возникающие мысли детерминированы, не произвольны, как мы полагали.
То же самое мы  допускаем  и по отношению  к  мыслям,  возникающим по поводу
элементов сновидения. Но ведь это не то, что нам нужно. Ведь вы утверждаете,
что мысли, пришедшие по поводу элемента сновидения, детерминированы какой-то
неизвестной психической основой именно  этого элемента. А нам это не кажется
очевидным. Мы уже  предполагаем,  что мысль  по  поводу  элемента сновидения
предопределена комплексами видевшего сон, но какая  нам от этого польза? Это
приведет  нас  не  к  пониманию  сновидения, но  только к  знанию  этих  так
называемых  комплексов, как это было в ассоциативном эксперименте. Но  что у
них общего со сновидением?"
     Вы правы, но упускаете один  момент. Кстати, именно тот, из-за которого
я  не избрал ассоциативный эксперимент  исходной  точкой этого  изложения. В
этом  эксперименте  одна детерминанта реакции, а  именно слово-раздражитель,
выбирается  нами   произвольно.  Реакция  является  посредником  между  этим
словом-раздражителем и затронутым им  комплексом испытуемого. При сновидении
слово-раздражитель заменяется чем-то, что  само  исходит из  душевной  жизни
видевшего сон, из неизвестных ему  источников, т. е. из того, что само легко
могло  бы   стать  "производным   от   комплекса".   Поэтому   напрашивается
предположение,  что  и связанные с элементами  сновидения  дальнейшие  мысли
будут определены не другим комплексом, а именно комплексом самого элемента и
приведут также к его раскрытию.
     Позвольте мне на другом примере показать, что дело обстоит именно  так,
как мы предполагаем  в нашем случае.  Забывание имен  собственных  является,
собственно говоря, прекрасным примером для анализа  сновидения; только здесь
в  одном лице сливается  то, что  при толковании  сновидения  распределяется
между двумя. Если  я временно забыл  имя, то  у меня есть уверенность, что я
это имя знаю; та уверенность, которую мы  можем внушить видевшему сон только
обходным  путем  при  помощи эксперимента  Бернгейма.  Но  забытое,  хотя  и
знакомое имя мне недоступно. Все усилия вспомнить его ни к чему не приводят,
это  я  знаю по опыту. Но вместо забытого имени я  могу  придумать  одно или
несколько  замещающих имен. И если такое имя-заместитель (Ersatz) придет мне
в голову спонтанно, только тогда ситуация будет похожа на анализ сновидения.
Элемент  сновидения  ведь тоже  не  то,  что нужно,  только заместитель того
другого,  нужного, чего  я не  знаю  и  что нужно найти при  помощи  анализа
сновидения.  Различие опять-таки только в том,  что  при забывании имен я не
признаю заместитель собственным [содержанием] (Eigentliche), а для  элемента
сновидения нам  трудно стать на эту точку зрения.  Но  и при  забывании имен
есть  путь  от заместителя к собственному  бессознательному [содержанию],  к
забытому имени. Если  я направлю свое  внимание  на имена-заместители и буду
следить за приходящими мне в голову мыслями по их поводу, то рано или поздно
я  найду забытое  имя  и при этом обнаружится, что  имена-заместители, как и
пришедшие мне в голову, были связаны с забытым, были детерминированы им.
     Я хочу привести вам пример  анализа такого рода: однажды я заметил, что
забыл   название   маленькой  страны  на  Ривьере,   главный  город  которой
Монте-Карло. Это было досадно, но так.  Я  вспоминаю все, что  знаю  об этой
стране, думаю о князе Альберте из дома Лузиньян, о его браках, о его любви к
исследованию морских глубин и обо всем, что мне удается вспомнить, но ничего
не помогает. Поэтому я  прекращаю размышление  и  стараюсь  заменить забытое
название. Другие названия быстро всплывают. Само Монте-Карло, затем Пьемонт,
Албания,  Монтевидео,  Колико. Сначала  в этом ряду мне  бросается  в  глаза
Албания,  она быстро  сменяется  Монтенегро, возможно, как противоположность
белого и черного. Затем я замечаю, что в этих четырех названиях-заместителях
содержится слог мон; вдруг я вспоминаю забытое  название и громко произношу:
Монако. Заместители  действительно исходили  из забытого, первые  четыре  из
первого  слога,  последнее  воспроизводит последовательность слогов  и  весь
конечный слог. Между прочим, я могу восстановить,  почему  я на время  забыл
название.  Монако имеет отношение к Мюнхену, это  его  итальянское название;
название этого города и оказало тормозящее влияние.
     Пример,  конечно, хорош, но  слишком прост. В  других случаях  к первым
замещающим  названиям  следовало бы прибавить  более длинный ряд возникающих
мыслей, тогда аналогия с  анализом сновидения была бы яснее. У меня и в этом
есть опыт. Когда однажды незнакомец пригласил меня выпить итальянского вина,
в ресторане оказалось,  что он забыл  название вина, которое хотел заказать,
только потому,  что о  нем остались  лучшие  воспоминания. Из большого числа
замещающих названий, которые пришли ему  в  голову вместо забытого, я сделал
вывод, что  название забыто из-за какой-то  Гедвиги, и  действительно, он не
только подтвердил,  что пробовал его в обществе одной Гедвиги, но и вспомнил
благодаря этому его название. К  этому времени он был счастливо женат, а  та
Гедвига относилась к более раннему времени, о котором он неохотно вспоминал.
     То,  что оказалось возможным при забывании имен,  должно удасться и при
толковании  сновидений; идя  от  заместителя  через связывающие  ассоциации,
можно   сделать  доступным  скрытое  собственное  [содержание].  По  примеру
забывания имен  мы можем сказать об  ассоциациях с элементом сновидения, что
они  детерминированы  как  самим  элементом сновидения,  так  и  собственным
бессознательным [содержанием]. Тем самым мы привели некоторые доказательства
правомерности нашей техники.



СЕДЬМАЯ ЛЕКЦИЯ

     ЯВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ СНОВИДЕНИ&#1119; И СКРЫТЫЕ ЕГО МЫСЛИ

     Уважаемые  дамы  и господа!  Вы  видите,  что мы не  без пользы изучали
ошибочные действия.  Благодаря этим усилиям  мы  --  исходя из известных вам
предположений  --  усвоили  два  момента: понимание  элемента  сновидения  и
технику толкования сновидения.  Понимание  элемента сновидения заключается в
том,  что он не является собственным [содержанием], а  заместителем  чего-то
другого, не известного видевшему сон, подобно намерению ошибочного действия,
заместителем  чего-то,  о  чем  видевший  сон  знает,  но  это   знание  ему
недоступно. Надеемся, что это же  понимание можно распространить  и  на  все
сновидение, состоящее из  таких элементов. Наша техника состоит в том, чтобы
благодаря свободным ассоциациям вызвать к этим  элементам другие  замещающие
представления, из которых можно узнать скрытое.
     Теперь я предлагаю вам  внести изменения в терминологию, которые должны
упростить наше изложение.  Вместо  "скрытое,  недоступное,  не  собственное*
[содер-
     ----------------------------------------
     * По смыслу должно быть "собственное". Прим. ред. перевода.
     жание]" мы, выражаясь  точнее,  скажем  "недоступное сознанию видевшего
сон, или  бессознательное"  (unbewuЯt).  Под этим  мы подразумеваем (как это
было  и в отношении  к забытому слову  или нарушающей  тенденции  ошибочного
действия)  не   что   иное,  как  бессознательное   в   данный   момент.   В
противоположность этому мы, конечно, можем назвать сами  элементы сновидения
и   вновь   полученные   благодаря   ассоциациям  замещающие   представления
сознательными.  С этим  названием не  связана какая-то  новая  теоретическая
конструкция.  Употребление  слова  "бессознательное",  как легко понятного и
подходящего, не может вызвать возражений.
     Если  мы  распространим  наше  понимание  отдельного  элемента  на  все
сновидение,  то  получится, что  сновидение  как целое  является  искаженным
заместителем  чего-то   другого,   бессознательного,  и  задача   толкования
сновидения -- найти это бессознательное.  Отсюда сразу выводятся три  важных
правила,  которых мы должны придерживаться  во время работы  над толкованием
сновидения:  1)  не  нужно  обращать  внимания  на  то,   что  являет  собой
сновидение, будь оно  понятным  или абсурдным, ясным или спутанным, так  как
оно  все  равно  ни  в  коем  случае  не  является  искомым  бессознательным
(естественное ограничение этого правила напрашивается само собой); 2) работу
ограничивать тем,  что к каждому элементу вызывать замещающие представления,
не задумываясь  о них, не проверяя,  содержат ли они  что-то подходящее,  не
обращать внимания, насколько они отклоняются от элемента сновидения;
     3) нужно  выждать, пока скрытое искомое бессознательное возникнет само,
точно так же, как забытое слово Монако в описанном примере.
     Теперь нам  также  понятно,  насколько  безразлично, хорошо  или плохо,
верно или неверно  восстановлено в памяти сновидение. Ведь восстановленное в
памяти сновидение  не является собственным содержанием, но только искаженным
заместителем  того, что должно нам помочь путем вызывания  других замещающих
представлений    приблизиться    к    собственному    содержанию,    сделать
бессознательное сознательным. Если воспоминание было неточным, то  просто  в
заместителе  произошло дальнейшее  искажение, которое, однако, не может быть
немотивированным.
     Работу  толкования можно провести как на собственных сновидениях, так и
на  сновидениях других. На  собственных  даже  большему  научишься,  процесс
толкования здесь  более  убедителен. Итак, если попытаешься это сделать,  то
замечаешь, что что-то  противится работе. Мысли хотя и возникают, но не всем
им  придаешь  значение.  Производится проверка,  и делается выбор.  Об одной
мысли говоришь себе: нет, это здесь не подходит, не относится сюда, о другой
--  это слишком  бессмысленно, о третьей  -- это уж совсем  второстепенно, и
вскоре замечаешь, что при таких  возражениях мысли задерживаются прежде, чем
станут совершенно ясными,  и наконец  прогоняются.  Таким образом,  с  одной
стороны,  слишком  сильно  зависишь от  исходного  представления, от  самого
элемента  сновидения,  с   другой  --  выбор   мешает  результату  свободной
ассоциации. Если  толкование  сновидения  проводишь не  наедине,  а  просишь
кого-нибудь толковать свое сновидение, то ясно  чувствуешь  еще один  мотив,
которым оправдываешь такой недопустимый выбор. Тогда говоришь себе по поводу
отдельных мыслей: нет, эта мысль слишком неприятна, я не хочу или не могу ее
высказать.
     Эти возражения явно угрожают успешности нашей  работы. Против них нужно
защититься, и при анализе собственного сновидения делаешь это с твердым
     намерением не поддаваться им;  если анализируешь сновидение другого, то
ставишь ему как непреложное условие  не исключать ни одной мысли,  даже если
против   нее  возникает  одно  из  четырех  возражений:   что   она  слишком
незначительна,  слишком бессмысленна,  не относится  к делу или ее неприятно
сказать.  Он  обещает  следовать  этому  правилу,  но   затем  с  огорчением
замечаешь, как  плохо подчас  он сдерживает это обещание. Сначала объясняешь
это  тем,  что  он не уяснил  себе  смысл свободной  ассоциации, несмотря на
убедительное заверение, и думаешь,  что, может быть, следует подготовить его
сначала  теоретически,  давая  ему литературу  или  послав  его  на  лекции,
благодаря  чему он  мог  бы стать сторонником наших воззрений  на  свободную
ассоциацию. Но  от этих приемов  воздерживаешься, замечая, что и сам, будучи
твердо  уверен  в  собственных убеждениях,  подвержен  этим  же  критическим
возражениям против определенных  мыслей, которые впоследствии устраняются, в
известной мере, во второй инстанции.
     Вместо  того чтобы  сердиться на  непослушание видевшего сон, попробуем
оценить  этот  опыт,  чтобы научиться из него чему-то новому,  чему-то,  что
может быть  тем важнее, чем  меньше мы  к  нему  подготовлены.  Понятно, что
работа   по   толкованию   сновидения   происходит   вопреки   сопротивлению
(Widerstand), которое поднимается против него и выражением которого являются
те критические возражения.  Это сопротивление  независимо  от  теоретических
убеждений видевшего сон. Больше того. Опыт показывает, что такое критическое
возражение никогда не  бывает правильным. Напротив, мысли, которые  хотелось
бы  подавить  таким образом, оказываются все без  исключения самыми важными,
решающими для  раскрытия  бессознательного. Если мысль сопровождается  таким
возражением, то это как раз очень показательно.
     Это сопротивление является каким-то совершенно новым феноменом, который
мы нашли исходя из наших  предположений, хотя он как будто и не содержится в
них.  Этому  новому  фактору  мы   не  так   уж  приятно  удивлены.  Мы  уже
предчувствуем, что  он не облегчит нашей работы. Он  мог  бы  нас привести к
тому,   чтобы   вовсе  оставить  наши  старания   понять  сновидение.  Такое
незначительное   явление,   как  сновидение,   и  такие   трудности   вместо
безукоризненной   техники!  Но  с   другой  стороны,  именно  эти  трудности
заставляют  нас   предполагать,  что  работа  стоит  усилий.   Мы  постоянно
наталкиваемся  на сопротивление,  когда  хотим  от  заместителя, являющегося
элементом  сновидения,  проникнуть  в  его  скрытое  бессознательное.  Таким
образом,  мы  можем  предположить,  что  за  заместителем  скрывается что-то
значительное.   Иначе  к  чему   все   препятствия,  стремящиеся   сохранить
скрываемое?  Если ребенок не хочет открыть руку, чтобы показать, что в  ней,
значит, там что-то, чего ему не разрешается иметь.
     Сейчас,   когда  мы  вводим  в   ход  наших  рассуждений   динамическое
представление сопротивления, мы должны подумать о том, что это сопротивление
может количественно  изменяться.  Оно  может быть большим  и меньшим,  и  мы
готовы  к тому, что данные  различия и обнаружатся  во время  нашей  работы.
Может  быть,  благодаря  этому  мы  приобретем  другой  опыт,  который  тоже
пригодится   в   работе  по   толкованию   сновидений.   Иногда   необходима
одна-единственная  или всего  несколько мыслей,  чтобы  перейти  от элемента
сновидения к его бессознательному, в то время как в других случаях для этого
требуется   длинная  цепь  ассоциаций   и   преодоление  многих  критических
возражений.
     Мы  скажем  себе,  что  эти  различия  связаны  с  изменением  величины
сопротивления,  и будем, вероятно, правы.  Если сопротивление незначительно,
то   и  заместитель  не  столь  отличен   от  бессознательного;  но  большое
сопротивление  приводит  к  большим  искажениям бессознательного, а  с  ними
удлиняется обратный путь от заместителя к бессознательному.
     Теперь,  может быть,  настало время  взять  какое-нибудь  сновидение  и
попробовать применить к нему нашу технику, чтобы оправдать связываемые с ней
надежды.  Да,  но какое для этого выбрать  сновидение?  Вы не  представляете
себе, как мне трудно сделать выбор, и  я даже не  могу вам еще разъяснить, в
чем  трудность. Очевидно, имеются сновидения, которые в общем мало искажены,
и самое лучшее  было бы начать  с  них.  Но  какие  сновидения  меньше всего
искажены?  Понятные и не спутанные, два  примера которых я  уже приводил? Но
тут-то вы глубоко ошибаетесь.  Исследование показывает,  что эти  сновидения
претерпели чрезвычайно  высокую степень искажения. Но если я, отказавшись от
каких-либо  ограничений, возьму первое попавшееся  сновидение, вы, вероятно,
будете очень разочарованы. Может случиться, что нам  нужно будет  выделить и
записать такое  обилие  мыслей к отдельным элементам сновидения, что  работа
станет  совершенно  необозримой. Если  мы  запишем  сновидение,  а  напротив
составим список всех пришедших по его поводу мыслей, то он может быть больше
текста сновидения. Самым целесообразным кажется, таким  образом, выбрать для
анализа  несколько  коротких  сновидений,  из  которых  каждое  сможет   нам
что-нибудь сказать  или что-либо подтвердить. На это мы и решимся, если опыт
нам не подскажет, где действительно можно найти мало искаженные сновидения.
     Кроме  того, я знаю еще другой путь для облегчения нашей задачи. Вместо
толкования целых сновидений давайте ограничимся отдельными элементами
     и на ряде примеров проследим,  как  их можно объяснить,  используя нашу
технику.
     а) Одна дама рассказывает, что ребенком очень часто видела сон, будто у
Бога  на  голове  остроконечный  бумажный колпак.  Как вы  это  поймете,  не
прибегнув к помощи  видевшей сон? Ведь  это совершенно бессмысленно. Но  это
перестает быть бессмыслицей, когда дама сообщает, что ей ребенком  за столом
имели обыкновение надевать такой  колпак, потому что  она не могла отвыкнуть
от того,  чтобы  не коситься в  тарелки братьев  и сестер и  не смотреть, не
получил ли кто-нибудь  из них больше ее.  Таким образом,  колпак должен  был
действовать как  шоры. Кстати, историческое  сообщение было дано без  всякой
задержки.  Толкование  этого элемента, а с  ним и всего короткого сновидения
легко  осуществляется благодаря следующей мысли  видевшей  сон. "Так  как  я
слышала,  что Бог  всеведущ и  все видит, --  говорит  она, -- то сновидение
означает только, что я все  знаю и все вижу, как  Бог,  даже  если мне хотят
помешать". Этот пример, возможно, слишком прост.
     б) Одна скептически настроенная  пациентка видит длинный сон, в котором
известные лица рассказывают  ей о моей книге "Остроумие" (1905с) и очень  ее
хвалят.  Затем что-то упоминается о "Канале",  возможно,  о другой книге,  в
которой фигурирует канал, или еще что-то, связанное с каналом. она не знает.
это совершенно не ясно.
     Вы  склонны  будете  предположить, что  элемент  "канал"  не  поддается
толкованию,  потому  что  он  сам так неопределенен. Вы  правы  относительно
предполагаемого  затруднения, но  толкование  трудно  не  потому,  что  этот
элемент неясен, наоборот, он неясен по той же причине, по которой затруднено
толкование: видевшей  сон не  приходит по поводу  канала никаких мыслей;  я,
конечно, тоже ничего не могу сказать.
     Некоторое время спустя,  вернее, на следующий  день она говорит, что ей
пришло  в голову,  что,  может быть,  относится к  делу. А  именно  острота,
которую  она  слышала.  На  пароходе между Дувром и  Кале известный писатель
беседует  с  одним англичанином,  который в определенной связи  цитирует: Du
sublime au ridicule  il n'у a qu'un pas [От великого до смешного только один
[шаг].  Писатель  отвечает:  Qui,  le pas de  Calais [Да, Па-де-Кале];  [шаг
по-французски "па".  --  Прим.  пер.] -- этим он хочет  сказать, что Франция
великая страна, а Англия -- смешная.  Но  Pas  de Calais ведь канал,  именно
рукав канала, Canal la manche.  Не думаю ли я, что эта мысль имеет отношение
к сновидению?  Конечно,  говорю  я, она  действительно объясняет  загадочный
элемент  сновидения. Или вы сомневаетесь, что  эта шутка уже  до  сновидения
была  бессознательным  для  элемента  "канал",   и  предполагаете,  что  она
появилась позднее? Пришедшая ей в  голову  мысль свидетельствует о скепсисе,
который  скрывается у  нее  за  искусственным восхищением,  а  сопротивление
является общей причиной как задержки мысли,  так и того, что соответствующий
элемент сновидения  был  таким  неопределенным.  Вдумайтесь в  этом случае в
отношение  элемента сновидения к  его  бессознательному.  Он как  бы кусочек
бессознательного, как бы намек на него; изолировав его, мы бы его совершенно
не поняли.
     в) Один пациент  видит  длинный  сон:  вокруг стола  особой формы сидит
несколько членов его  семьи и  т. д.  По поводу стола ему приходит в  голову
мысль, что он видел такой стол при посещении определенной  семьи.  Затем его
мысль развивается: в этой семье были особые отношения между отцом и сыном, и
он тут  же добавляет,  что  такие же  отношения существуют между  ним  и его
отцом. Таким образом, стол взят в сновидение, чтобы показать эту параллель.
     Этот  пациент  был давно знаком  с требованиями толкования  сновидения.
Другой,  может быть,  был бы поражен, что такая  незначительная  деталь, как
форма стола,  является  объектом исследования. Мы считаем, что в  сновидении
нет   ничего  случайного  или  безразличного,  и  ждем  разгадки  именно  от
объяснения таких  незначительных, немотивированных деталей. Вы,  может быть,
еще удивитесь, что работа сновидения  выразила мысль  "у нас  все происходит
так,  как у  них"  именно выбором  стола. Но все  легко объяснится, если  вы
узнаете, что эта семья носит  фамилию Тишлер [Tisch -- стол. -- Прим. пер.].
Усаживая своих родных за этот стол, он как бы говорит, что они тоже Тишлеры.
Заметьте, впрочем, как в сообщениях о таких толкованиях сновидений  поневоле
становишься  нескромным.  Теперь и вы увидели  упомянутые  выше трудности  в
выборе  примеров.  Этот пример  я мог бы легко  заменить другим,  но  тогда,
вероятно, избежал бы этой нескромности за счет какой-то другой.
     Мне  кажется,  что теперь самое время ввести два  термина, которыми  мы
могли бы уже  давно пользоваться.  Мы хотим назвать то, что рассказывается в
сновидении,  явным   содержанием  сновидения  (manifester   Trauminhalt),  а
скрытое, к  которому мы приходим, следуя за  возникающими мыслями,  скрытыми
мыслями  сновидения (latente  Traumgedanken). Обратим внимание  на отношения
между явным  содержанием сновидения и скрытыми его мыслями в наших примерах.
Эти отношения могут быть весьма различными. В примерах а) и б) явный элемент
является  составной  частью  скрытых  мыслей, но  только  незначительной  их
частью. Из  всей большой  и  сложной  психической структуры  бессознательных
мыслей  в явное сновидение  проникает  лишь частица  как  их  фрагмент или в
других  случаях как намек на них, как  лозунг  или  сокращение в телеграфном
стиле. Толкование должно  восстановить  целое по этой  части или намеку, как
это  прекрасно удалось в примере б).  Один  из  видов искажения,  в  котором
заключается работа сновидения,  есть, таким  образом, замещение обрывком или
намеком.  В примере  в), кроме  того,  можно  предположить другое отношение,
более ясно выраженное в следующих примерах.
     г) Видевший  сон  извлекает (hervorzieht) (определенную, знакомую  ему)
даму из-под кровати. Он сам открывает смысл этого элемента сновидения первой
пришедшей   ему  в   голову  мыслью.  Это  означает:  он  отдает  этой  даме
предпочтение (Vorzug).
     д) Другому снится,  что его брат застрял в ящике. Первая мысль заменяет
слово  ящик   шкафом  (Schrank),  а  вторая   дает  этому  толкование:  брат
ограничивает себя (schrдnkt sich ein).
     е)  Видевший сон поднимается на гору,  откуда открывается необыкновенно
далекий вид.  Это звучит совершенно рационально,  и, может быть,  тут нечего
толковать, а следует только узнать, какие воспоминания затронуты сновидением
и  чем  оно мотивировано.  Но  вы  ошибаетесь  --  оказывается,  именно  это
сновидение нуждается в толковании, как никакое другое спутанное.
     Видевшему  сон вовсе не  приходят  в голову собственные  восхождения на
горы, а он вспоминает, что один его знакомый издает "Обозрение" (Rundschau),
в котором  обсуждаются наши  отношения  к дальним  странам.  Таким  образом,
скрытая  мысль сновидения  здесь:  отождествление  видевшего сон с издателем
"Обозрения".
     Здесь  вы видите новый тип отношения  между явным и скрытым  элементами
сновидения.  Первый является  не столько искажением последнего, сколько  его
изображением, наглядным, конкретным выражением в образе, которое имеет своим
источником созвучие
     слов. Однако благодаря этому получается опять искажение,  потому что мы
давно забыли, из какого конкретного образа выходит слово, и не узнаем  его в
замещении  образом. Если вы подумаете  о  том, что явное  сновидение состоит
преимущественно  из зрительных  образов, реже из мыслей и  слов,  то  можете
догадаться,   что   этому  виду  отношения  принадлежит  особое  значение  в
образовании сновидения. Вы видите  также,  что  этим  путем можно  создать в
явном  сновидении  для  целого  ряда  абстрактных мыслей  замещающие образы,
которые служат намерению  скрыть их. Это  та же техника ребуса. Откуда такие
изображения приобретают остроумный характер, это особый вопрос,  которого мы
здесь можем не касаться.
     О четвертом виде отношения между явным и  скрытым элементами сновидения
я умолчу, пока наша техника не откроет нам  его особенность. Но и тогда я не
дал бы полного перечисления этих отношений, для наших же целей  достаточно и
этого.
     Есть  у вас  теперь мужество решиться на толкование  целого сновидения?
Сделаем попытку и посмотрим, достаточно ли  мы подготовлены для решения этой
задачи. Разумеется,  я выберу не самое непонятное  сновидение, а остановлюсь
на таком, которое хорошо отражает его свойства.
     Итак, молодая, но уже давно вышедшая замуж дама видит сон: она сидит  с
мужем в театре,  одна половина партера совершенно пуста. Ее муж рассказывает
ей, что Элиза  Л. и ее  жених тоже  хотели  пойти, но смогли  достать только
плохие  места, три за 1 фл. 50 кр.,* а ведь такие места  они не могли взять.
Она считает, что это не беда.
     Первое,  что  сообщает  нам  видевшая  сон, --  это  то,  что  повод  к
сновидению указан в явном сновидении.
     ----------------------------------------
     * 1 флорин 50 крейцеров. -- Прим. ред. перевода.
     Муж действительно рассказал ей, что Элиза Л., знакомая, примерно тех же
лет,  обручилась. Сновидение  является  реакцией  на это сообщение.  Мы  уже
знаем,  что подобный повод в  переживаниях  дня накануне сновидения нетрудно
доказать во многих  сновидениях, и  видевшие сон  часто без затруднений дают
такие  указания. Такие  же сведения  видевшая сон  дает  и  по поводу других
элементов явного  сновидения. Откуда взялась деталь, что половина партера не
занята? Это намек  на  реальное  событие прошлой недели. Она решила пойти на
известное театральное представление и заблаговременно  купила билеты, но так
рано,  что  должна  была  доплатить  за это, когда  же они пришли  в  театр,
оказалось,  что ее заботы были  напрасны,  потому что одна половина  партера
была  почти  пуста. Она бы  не опоздала, если бы купила  билеты  даже в день
представления. Ее муж не преминул подразнить ее за эту поспешность. Откуда 1
фл. 50 кр.? Это  относится  к совсем  другому и  не  имеет  ничего  общего с
предыдущим,  но  и  тут  есть намек на известие последнего дня. Ее  невестка
получила  от  своего  мужа в  подарок 150 фл., и  эта  дура не нашла  ничего
лучшего, как побежать к ювелиру  и  истратить деньги на украшения.  А откуда
три?  Об  этом  она ничего не знает,  если только не считать  той мысли, что
невеста Элиза Л. всего лишь на три месяца моложе ее, а  она почти десять лет
замужем.  А что  это  за  нелепость брать три билета, когда  идешь  в  театр
вдвоем? На это она ничего  не  отвечает и вообще  отказывается от дальнейших
объяснений.
     Но эти пришедшие ей в голову мысли и так дали нам достаточно материала,
чтобы можно было узнать скрытые мысли  сновидения. Обращает на себя внимание
то,  что в ее сообщениях к  сновидению  в  нескольких местах  подчеркиваются
разные сроки, благодаря чему между  отдельными частями устанавливается нечто
общее: она  слишком  рано купила  билеты  в театр, поспешила, так что должна
была  переплатить;  невестка подобным  же  образом  поспешила  снести деньги
ювелиру, чтобы купить украшения, как  будто она могла это упустить. Если эти
так   подчеркнутые  "слишком   рано",   "поспешно"   сопоставить  с  поводом
сновидения,  известием, что приятельница, которая  моложе  ее  всего  на три
месяца, теперь все-таки нашла себе хорошего мужа, и с критикой, выразившейся
в  осуждении невестки: нелепо  так торопиться,  то само  собой напрашивается
следующий  ход  скрытых мыслей  сновидения, искаженным  заместителем которых
является явное  сновидение:  "Нелепо было  с моей  стороны так торопиться  с
замужеством. На  примере  Элизы я  вижу, что и позже могла  бы  найти мужа".
(Поспешность  изображена  в ее  поведении при покупке билетов и в  поведении
невестки при покупке украшений. Замужество замещено посещением  театра.) Это
--  главная  мысль;  может  быть,  мы могли  бы  продолжать,  но  с  меньшей
уверенностью, потому что в  этом месте анализу  незачем было бы отказываться
от заявлений видевшей сон: "За эти деньги  я могла  бы приобрести  в 100 раз
лучшее!" (150 фл. в 100  раз больше 1 фл. 50  кр.). Если бы  мы могли деньги
заменить приданым,  то это означало бы, что  мужа покупают за приданое;  муж
заменен украшениями и плохими билетами. Еще лучше  было бы,  если бы элемент
"три билета" имел какое-либо отношение к мужу. Но наше понимание не идет так
далеко.  Мы только угадали, что сновидение выражает пренебрежение  к  мужу и
сожаление о слишком раннем замужестве.
     По моему  мнению,  результат этого  первого  толкования  сновидения нас
больше поражает и смущает, чем удовлетворяет.  Слишком уж много на нас сразу
свалилось, больше,  с чем мы в состоянии справиться. Мы уже замечаем, что не
сможем разобраться в том,
     что может  быть поучительного в этом толковании сновидения. Поспешим же
извлечь то, что мы узнали несомненно нового.
     Во-первых, замечательно, что в  скрытых мыслях главный акцент падает на
элемент  поспешности; в  явном сновидении именно  об  этом  ничего  нет. Без
анализа  мы бы не могли предположить, что этот момент играет какую-то  роль.
Значит  возможно, что  как  раз  самое  главное  то,  что  является  центром
бессознательных  мыслей,  в  явном  сновидении отсутствует. Благодаря  этому
совершенно меняется впечатление от всего сновидения. Во-вторых, в сновидении
имеется абсурдное сопоставление три  за 1 фл. 50 кр., в мыслях сновидения мы
угадываем фразу: нелепо было (так рано  выходить замуж). Можно ли  отрицать,
что эта  мысль  "нелепо было" выражена  в явном сновидении  именно абсурдным
элементом? В-третьих,  сравнение показывает, что  отношение  между явными  и
скрытыми  элементами не просто, оно состоит не в том, что один явный элемент
всегда  замещает  один скрытый. Это  скорее групповое отношение между обоими
лагерями,  внутри которого один  явный  элемент  представляется  несколькими
скрытыми или один скрытый может замещаться несколькими явными.
     Что касается смысла сновидения и  отношения  к нему видевшей сон, то об
этом можно было  бы тоже  сказать много удивительного. Правда, она  признает
толкование, но поражается ему. Она  не знала, что пренебрежительно относится
к своему мужу, она также не знает, почему она к нему  так относится. Итак, в
этом  еще много непонятного. Я действительно думаю, что  мы  еще не готовы к
толкованию сновидений и нам надо сначала еще поучиться и подготовиться.



ВОСЬМАЯ ЛЕКЦИЯ

     ДЕТСКИЕ СНОВИДЕНИ&#1119;

     Уважаемые дамы и господа!  У  нас возникло впечатление, что  мы слишком
ушли вперед.  Вернемся  немного назад. Прежде чем  мы  предприняли последнюю
попытку  преодолеть с помощью нашей техники трудности искажения  сновидения,
мы  поняли, что  лучше было бы  ее обойти, взяв  такие сновидения,  если они
имеются,  в которых  искажение отсутствует или оно очень незначительно.  При
этом  мы  опять отойдем  от истории  развития  наших  знаний,  потому  что в
действительности на  существование таких  свободных от искажения  сновидений
обратили  внимание   только  после   последовательного   применения  техники
толкования и проведения анализа искаженных сновидений.
     Сновидения,  которые нам нужны,  встречаются у детей. Они кратки, ясны,
не бессвязны, не  двусмысленны, их легко понять,  и все-таки это сновидения.
Но не думайте, что  все сновидения детей такого  рода. И в  детском возрасте
очень   рано   наступает    искажение   сновидений;   записаны    сновидения
пяти-восьмилетних детей, которые имеют все признаки  более поздних. Но  если
вы  ограничитесь возрастом  с  начала  известной  душевной  деятельности  до
четвертого или
     пятого  года,  то встретитесь  с рядом  сновидений,  которые  имеют так
называемый  инфантильный характер, а затем отдельные сновидения такого  рода
можно найти и в более поздние детские годы. Даже у взрослых при определенных
условиях бывают сновидения, похожие на типично инфантильные.
     Используя эти детские сновидения, мы с легкостью и уверенностью сделаем
выводы о  сущности сновидения, которые, хотим надеяться, будут существенными
и общими [для всех сновидений].1
     1.  Для понимания  этих сновидений не  требуется анализ и использование
нашей  техники.  Не  надо  и  расспрашивать  ребенка,  рассказывающего  свое
сновидение. Достаточно  немного  дополнить  сновидение  сведениями  из жизни
ребенка.   Всегда   имеется   какое-нибудь   переживание  предыдущего   дня,
объясняющее нам сновидение. Сновидение  является  реакцией душевной жизни во
сне на это впечатление дня.
     Мы хотим предложить вам несколько примеров, чтобы сделать еще некоторые
выводы.
     а)  22-месячный  мальчик как поздравитель  должен  преподнести  корзину
вишен. Он делает  это с явной неохотой, хотя ему обещают, что он сам получит
несколько вишен. Утром он рассказывает свой сон: Ге(р)ман съел все вишни.
     ----------------------------------------
     1  Обращение Фрейда к детским сновидениям  было  обусловлено его  общей
(заимствованной  из  эволюционной   концепции)  установкой  о   том,  что  в
простейших   психических  формах,  не   осложненных  последующим   развитием
личности, общие закономерности  динамики неосознаваемых  мотивов выступают в
более резком типичном выражении.
     Факты   иллюзорной  реализации  потребностей   в   образах   сновидений
использовались  Фрейдом  для подкрепления своей общей  теории, строящейся на
противоположении  влечений  личности  условиям  ее  существования в реальном
мире.
     б) Девочка 3 1/4  лет  впервые катается на  лодке  по озеру. Когда надо
было выходить из лодки, она  не хотела этого  сделать и горько расплакалась.
Ей показалось, что время прогулки  прошло слишком быстро. На  следующее утро
она сказала:  Сегодня ночью я каталась по озеру. Мы могли  бы прибавить, что
эта прогулка длилась дольше.
     в) 5 1/4-летнего мальчика  взяли с собой  на  прогулку в Эшернталь близ
Галлштатта. Он слышал, что Галлштатт расположен у подножия Дахштейна. К этой
горе он проявлял  большой  интерес. Из  своего дома  в Аусзее он  мог хорошо
видеть  Дахштейн,  а  в  подзорную  трубу  можно  было  разглядеть  на   нем
Симонигютте.  Ребенок   не  раз  пытался  увидеть   ее  в  подзорную  трубу,
неизвестно,  с каким  успехом.  Прогулка началась  в  настроении  радостного
ожидания. Как  только появлялась какая-нибудь новая гора, мальчик спрашивал:
это  Дахштейн?  Чем  чаще   он  получал  отрицательный  ответ,  тем   больше
расстраивался, потом  совсем замолчал и  не  захотел даже немного  пройти  к
водопаду. Думали, что он устал,  но на следующее утро он радостно рассказал:
сегодня  ночью я видел во  сне, что мы были на Симонигютте. Он  участвовал в
прогулке, ожидая этого момента. О  подробностях  он только  сказал,  что уже
слышал раньше: поднимаются шесть часов вверх по ступенькам.
     Этих трех сновидений достаточно, чтобы получить нужные нам сведения.
     2. Мы видим, что эти детские сновидения не бессмысленны; это  понятные,
полноценные   душевные  акты.  Вспомните,  что  я  говорил  вам   по  поводу
медицинского суждения о сновидении: это то, что получается, когда не знающий
музыки беспорядочно перебирает клавиши  пианино. Вы не  можете  не заметить,
как резко  эти  детские  сновидения  противоречат  такому  пониманию.  Но не
слишком ли странно,  что ребенок  в состоянии во  сне переживать полноценные
душевные акты, тогда как взрослый довольствуется в том же случае судорожными
реакциями. У  нас  есть  также все основания  предполагать, что  сон ребенка
лучше и глубже.
     3.  Эти  сновидения  лишены  искажения,  поэтому  они  не  нуждаются  в
толковании. Явное и скрытое сновидение совпадают. Итак, искажение сновидения
не  есть  проявление  его сущности. Смею предположить,  что у  вас при  этом
камень  свалился  с  души.  Но  частицу  искажения  сновидения, определенное
различие между явным содержанием сновидения и его  скрытыми мыслями мы после
некоторого размышления признаем и за этими сновидениями.
     4.  Детское сновидение является  реакцией на  переживание дня,  которое
оставило  сожаление, тоску, неисполненное  желание. Сновидение дает  прямое,
неприкрытое  исполнение этого желания.  Вспомните теперь наши  рассуждения о
роли  физических  раздражений, внешних и внутренних, как  нарушителей сна  и
побудителей  сновидений.  Мы узнали совершенно  достоверные факты  по  этому
поводу, но таким  образом могли объяснить лишь небольшое число сновидений. В
этих  детских  сновидениях  ничто   не  свидетельствует  о   действии  таких
соматических  раздражений;  в этом мы не можем ошибиться, так как сновидения
совершенно понятны и  в них трудно  чего-нибудь  не  заметить. Однако это не
заставляет нас  отрицать происхождение сновидений от раздражений. Мы  только
можем  спросить,  почему мы с  самого начала забыли,  что, кроме физических,
есть  еще  и  душевные раздражения, нарушающие  сон? Мы ведь знаем, что  эти
волнения  больше  всего вызывают  нарушение  сна у взрослого человека, мешая
установить душевное состояние засыпания,  падения интереса к миру.  Человеку
не
     хочется прерывать  жизнь,  он  продолжает  работу  над  занимающими его
вещами  и поэтому  не спит.  Для ребенка таким  мешающим  спать раздражением
является неисполненное желание, на которое он реагирует сновидением.
     5. Отсюда мы кратчайшим путем приходим к объяснению функции сновидения.
Сновидение,  будучи  реакцией  на  психическое  раздражение,   должно   быть
равнозначно  освобождению от этого раздражения,  так что оно устраняется,  а
сон  может продолжаться.  Как  динамически  осуществляется это  освобождение
благодаря сновидению,  мы еще  не знаем,  но  уже  замечаем,  что сновидение
является не нарушителем  сна, как это  ему приписывается, а  оберегает  его,
устраняет нарушения сна. Правда, нам кажется, что мы лучше спали бы, если бы
не было сновидения, но мы не правы; в действительности без помощи сновидения
мы  вообще бы  не спали. Ему мы  обязаны, что проспали хотя бы и так. Оно не
могло немного не помешать  нам, подобно  ночному сторожу,  который не  может
совсем  не  шуметь, прогоняя  нарушителей покоя, которые хотят разбудить нас
шумом.
     6.  Главной  характерной   чертой  сновидения   является  то,  что  оно
побуждается  желанием,  исполнение   этого  желания  становится  содержанием
сновидения. Другой такой же постоянной чертой является то, что сновидение не
просто  выражает  мысль,  а представляет собой  галлюцинаторное  переживание
исполнения  желания.  Я  желала  бы.  кататься  по  озеру,  гласит  желание,
вызывающее сновидение, содержание  сновидения: я катаюсь по  озеру. Различие
между скрытым  и  явным  сновидением,  искажение  скрытой  мысли  сновидения
остается и в этих простых детских сновидениях,  и это -- превращение мысли в
переживание.  При толковании сновидения надо прежде всего  обнаружить именно
это  частичное изменение. Если бы эта характерная черта оказалась общей всем
сновидениям, то приведенный выше фрагмент сновидения: я  вижу своего брата в
ящике -- надо было бы понимать не как  "мой  брат ограничивается",  а как "я
хотел  бы, чтобы  мой  брат  ограничился,  мой  брат  должен  ограничиться".
Очевидно,  что  из двух приведенных  характерных черт  сновидения  у  второй
больше  шансов  быть  признанной  без  возражений,   чем  у  первой.  Только
многочисленные  исследования  могут установить, что возбудителем  сновидения
должно быть  всегда желание, а не опасение, намерение  или упрек,  но другая
характерная черта, которая  заключается в  том,  что  сновидение  не  просто
передает это раздражение, а прекращает, устраняет, уничтожает его при помощи
особого рода переживания, остается непоколебимой.
     7. Исходя из этих характерных черт сновидения, мы можем опять вернуться
к  сравнению  сновидения  с  ошибочным действием.  В последнем мы  различали
нарушающую и нарушенную тенденцию,  а  ошибочное действие было  компромиссом
между обеими.  Та  же  самая схема  подходит и  для  сновидения.  Нарушенной
тенденцией в  ней может быть желание спать. Нарушающую тенденцию мы заменяем
психическим  раздражением, то  есть  желанием,  которое  стремится  к своему
исполнению, так как до сих  пор  мы не видели  никакого другого психического
раздражения,  нарушающего  сон.  И  здесь  сновидение  является  результатом
компромисса.  Спишь,  но  переживаешь   устранение  желания;  удовлетворяешь
желание и продолжаешь  спать. И то и  другое отчасти осуществляется, отчасти
нет.
     8. Вспомните, как мы пытались однажды найти путь к пониманию сновидений
исходя из очень понятных образований фантазии, так называемых "снов  наяву".
Эти сны  наяву  действительно являются  исполнением  желаний, честолюбивых и
эротических, которые  нам хорошо  известны,  но  они мысленные, и хотя  живо
представляются, но никогда не переживаются галлюцинаторно. Таким образом, из
двух  характерных черт  сновидения  здесь  остается менее достоверная,  в то
время   как   вторая,  зависящая  от  состояния  сна   и  не  реализуемая  в
бодрствовании, совершенно  отпадает.  И в языке есть также намек  на то, что
исполнение желания  является основной характерной  чертой  сновидения. Между
прочим,   если  переживание  в   сновидении  является  только   превращенным
представлением, т.  е.  "ночным сном наяву", возможным  благодаря  состоянию
сна,  то мы уже понимаем, что процесс образования сновидения может устранить
ночное  раздражение  и принести  удовлетворение,  потому  что  и  сны  наяву
являются  деятельностью, связанной  с  удовлетворением, и  ведь только из-за
этого им и отдаются.
     Не только это,  но и другие общеупотребительные выражения имеют  тот же
смысл.  Известные  поговорки  утверждают:  свинье  снится  желудь,  гусю  --
кукуруза;  или  спрашивают: что видит во сне курица?  Просо. Поговорка идет,
следовательно, дальше,  чем мы, -- от ребенка к  животному  -- и утверждает,
что  содержание сна является  удовлетворением потребности. Многие выражения,
по-видимому,  подтверждают это, например: "прекрасно, как во  сне", "этого и
во  сне  не  увидишь",  "я  бы не мог  себе  это представить  даже  в  самом
необычайном сне". Употребление  в языке таких выражений, очевидно, говорит в
нашу пользу. Правда, есть страшные сновидения  и сновидения с неприятным или
безразличным  содержанием, но их словоупотребление и не коснулось. Хотя мы и
говорим о  "дурных" снах, но для  нашего языка сновидение все равно остается
только  исполнением желания.  Нет ни одной поговорки, которая бы утверждала,
что свинья или гусь видели во сне, как их закалывают.
     Конечно,   немыслимо,   чтобы   столь  характерная   черта  сновидения,
выражающаяся в исполнении желания, не была бы замечена авторами, писавшими о
сновидениях. Это  происходило очень часто, но ни  одному  из них не пришло в
голову признать ее общей характерной чертой и считать  это ключевым моментом
в объяснении сновидений. Мы можем себе хорошо  представить, что их  могло от
этого удерживать, и еще коснемся этого вопроса.
     Но посмотрите,  сколько сведений мы получили из  высоко оцененных  нами
детских сновидений и почти без труда. Функция сновидения как стража сна, его
возникновение  из двух  конкурирующих  тенденций,  из  которых одна остается
постоянной  --  желание сна,  а  другая стремится  удовлетворить психическое
раздражение; доказательство, что сновидение является осмысленным психическим
актом; обе его  характерные  черты:  исполнение  желания  и  галлюцинаторное
переживание. И при этом мы почти забыли, что занимаемся психоанализом. Кроме
связи с ошибочными действиями  в нашей работе не было ничего специфического.
Любой психолог, ничего  не знающий об исходных предположениях  психоанализа,
мог бы дать  это объяснение  детских сновидений. Почему  же  никто  этого не
сделал?
     Если бы все сновидения были такими же, как детские, то проблема была бы
решена, наша задача выполнена,  и не нужно  было бы  расспрашивать видевшего
сон, привлекать бессознательное  и пользоваться свободной ассоциацией.  Но в
этом-то, очевидно, и состоит наша дальнейшая задача. Наш опыт уже не раз
     показывал,   что   характерные   черты,   которые   считаются   общими,
подтверждаются затем только для определенного вида и числа сновидений. Речь,
следовательно,  идет  о  том, остаются ли в  силе открытые благодаря детским
сновидениям  общие  характерные  черты,  годятся  ли  они  для  тех  неясных
сновидений,  явное содержание которых  не обнаруживает отношения к какому-то
оставшемуся  желанию. Мы придерживаемся  мнения, что  эти  другие сновидения
претерпели глубокое  искажение и поэтому о них нельзя судить сразу. Мы также
предполагаем, что для их объяснения  необходима  психоаналитическая техника,
которая не была нам нужна для понимания детских сновидений.
     Имеется,  впрочем, еще один  класс неискаженных сновидений, в  которых,
как и в детских, легко узнать исполнение желания. Это те, которые вызываются
в течение  всей  жизни  императивными  потребностями тела:  голодом, жаждой,
сексуальной потребностью, т. е.  являются исполнением желаний как реакции на
внутренние  соматические раздражения. Так, я записал сновидение  19-месячной
девочки,  которое  состояло из  меню  с  прибавлением  ее  имени  (Анна  Ф.,
земляника, малина,  яичница,  каша).  Сновидение  явилось реакцией  на  день
голодовки   из-за   расстройства  пищеварения,  вызванного   как  раз  двумя
упомянутыми ягодами.  В  то же  время  и бабушка, возраст которой  вместе  с
возрастом внучки  составил  семьдесят  лет,  вследствие  беспокойства  из-за
блуждающей почки должна была целый день голодать, и в ту же ночь ей снилось,
что ее пригласили в гости  и угощают самыми  лучшими лакомствами. Наблюдения
за заключенными, которых заставляют голодать, и за лицами, терпящими лишения
в путешествиях и экспедициях, свидетельствуют о том, что в этих условиях они
постоянно видят во сне удовлетворение этих потребностей. Так, Отто
     Норденшельд в своей книге Антарктика (1904) сообщает о зимовавшей с ним
команде (т. 1, с. 366 и cл.): "О направленности  наших сокровеннейших мыслей
очень ясно  говорили  наши сновидения, которые  никогда прежде не были столь
ярки  и  многочисленны.  Даже  те  наши  товарищи,   которые  видели  сны  в
исключительных  случаях,  теперь  по  утрам,  когда  мы обменивались  своими
переживаниями  из  этого  фантастического  мира,  могли рассказывать длинные
истории.  Во всех них речь шла  о том внешнем  мире, который  был теперь так
далек от нас, но часто они имели отношение и к нашим тогдашним условиям. Еда
и питье  были центром, вокруг которого чаще всего вращались наши сновидения.
Один из нас, который особенно часто наслаждался грандиозными ночными пирами,
был  от души  рад,  если утром мог сообщить, "что съел обед из  трех  блюд";
другой  видел  во сне  табак, целые горы табаку; третьи -- корабль, на  всех
парусах приближающийся  из открытого моря. Заслуживает  упоминания  еще одно
сновидение: является  почтальон  с  почтой  и  длинно  объясняет,  почему ее
пришлось так  долго  ждать, он неправильно  ее сдал и  ему с большим  трудом
удалось получить  ее обратно. Конечно, во время сна  нас занимали еще  более
невозможные  вещи, но почти  во  всех сновидениях, которые видел я сам или о
которых слышал, поражает бедность фантазии. Если бы все эти  сновидения были
записаны, это,  несомненно, представило бы большой психологический  интерес.
Но легко понять, каким желанным был для нас сон,  потому что он мог дать нам
все,  чего  каждый больше всего желал". Цитирую еще по Дю Прелю (1885, 231):
"Мунго Парк, погибавший от жажды во время путешествия по Африке, беспрерывно
видел во сне  многоводные долины и луга своей  родины. Так и мучимый голодом
Тренк видел себя во сне в Sternschanze в Магдебурге, окруженным
     роскошными обедами, а Георг Бакк, участник первой экспедиции Франклина,
когда вследствие невыносимых лишений был близок к голодной смерти, постоянно
видел во сне обильные обеды".
     Тому,  кто за  ужином  ест острую  пищу, вызывающую  жажду, легко может
присниться,  что  он  пьет.  Разумеется,  невозможно  удовлетворить  сильную
потребность  в  еде  или питье  при помощи сновидения;  от  таких сновидений
просыпаешься  с  чувством жажды и напиваешься воды по-настоящему. Достижение
сновидения  в этом случае практически  незначительно, но  не менее очевидно,
что оно возникло с целью не допустить раздражение, заставляющее проснуться и
действовать.  При  незначительной  силе  этих  потребностей сны,  приносящие
удовлетворение, часто вполне помогают.
     Точно так же сновидение дает удовлетворение сексуальных раздражений, но
оно  имеет  особенности,  о  которых  стоит  упомянуть.  Вследствие  особого
свойства сексуального  влечения в меньшей степени  зависеть от  объекта, чем
при голоде и  жажде, удовлетворение в сновидении  с  поллюциями  может  быть
реальным, а из-за определенных трудностей в отношениях  с объектом, о чем мы
скажем  позже,  очень часто  реальное  удовлетворение связано с неясным  или
искаженным  содержанием сновидения. Эта  особенность сновидения с поллюциями
делает  их, как  заметил О.  Ранк (1912а), удобными объектами  для  изучения
искажения  сновидения.   Впрочем,  все   сновидения  взрослых,  связанные  с
удовлетворением  потребности, кроме  удовлетворения содержат многое  другое,
что происходит  из  чисто психических  источников  раздражения и для  своего
понимания нуждается в толковании.
     Впрочем,  мы  не  хотим утверждать,  что  образуемые  по  типу  детских
сновидения взрослых с исполнением желания являются только реакциями на так
     называемые  императивные потребности.  Нам известны  также  короткие  и
ясные сновидения  такого типа  под  воздействием  определенных  доминирующих
ситуаций, источниками которых являются, несомненно, психические раздражения.
Таковы,   например,  сновидения,   [выражающие]  нетерпение,   когда  кто-то
готовится к путешествию, важной для  него выставке,  докладу, визиту и видит
заранее во сне исполнение ожидаемого, т. е. ночью  еще до настоящего события
достигает цели, видит себя в театре,  беседует в гостях. Или  так называемые
"удобные" сновидения,  когда кто-то, желая продлить сон, видит, что  он  уже
встал, умывается  или находится  в  школе, в то время как в действительности
продолжает   спать,   т.  е.  предпочитает  вставать   во  сне,   а   не   в
действительности. Желание спать, по  нашему  мнению,  постоянно  принимающее
участие в образовании  сновидения,  явно проявляется в  этих сновидениях как
существенный  фактор  образования  сновидения. Потребность  во  сне с полным
правом занимает место в ряду других физических потребностей.
     На примере репродукции картины  Швинда  из  Шакк-галереи  в  Мюнхене  я
покажу  вам,  как  правильно  понял  художник  возникновение  сновидения  по
доминирующей ситуации. Это  "Сновидение узника",  содержание которого не что
иное,   как   его  освобождение.  Примечательно,  что  освобождение   должно
осуществиться   через  окно,  потому  что  через  окно  проникает   световое
раздражение, от  которого  узник просыпается. Стоящие  друг за другом  гномы
представляют  его собственные последовательные положения при попытке вылезти
вверх  к окну и, если  я  не  ошибаюсь и не  приписываю  намерению художника
слишком многого, стоящий выше всех гном, который перепиливает решетку, т. е.
делает то, что хотел бы сделать сам узник, имеет его черты лица.
     Во всех других сновидениях, кроме детских  и указанных, инфантильных по
своему типу,  как  сказано, искажение воздвигает на нашем пути  преграды. Мы
пока  еще  не можем сказать, являются ли и  они  исполнением желания, как мы
предполагаем;  из их  явного  содержания  мы  не знаем,  какому психическому
раздражению они  обязаны  своим происхождением, и мы не  можем доказать, что
они также стремятся устранить  это раздражение.  Они, вероятно,  должны быть
истолкованы, т. е. переведены, их искажение надо устранить, явное содержание
заменить  скрытым,  прежде  чем сделать вывод,  что открытое  нами в детских
сновидениях подтверждается для всех сновидений.



ДЕВЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

     ЦЕНЗУРА СНОВИДЕНИ&#1119;

     Уважаемые дамы и  господа! Мы познакомились с возникновением, сущностью
и   функцией  сновидения,  изучая  сновидения  детей.   Сновидения  являются
устранением нарушающих  сон (психических) раздражений путем галлюцинаторного
удовлетворения. Правда, из сновидений взрослых мы  смогли  объяснить  только
одну группу, которую мы назвали сновидениями инфантильного типа. Как обстоит
дело  с другими сновидениями, мы пока не  знаем, мы также и не  понимаем их.
Пока мы получили результат, значение которого не хотим недооценивать. Всякий
раз,  когда сновидение нам абсолютно понятно,  оно  является галлюцинаторным
исполнением   желания.   Такое  совпадение  не   может  быть   случайным   и
незначительным.
     Исходя из  некоторых соображений  и  по аналогии с пониманием ошибочных
действий  мы  предполагаем, что сновидение другого  рода является искаженным
заместителем  для неизвестного содержания  и  только им  должно объясняться.
Исследование,  понимание   этого  искажения  сновидения   и  является  нашей
ближайшей задачей.
     Искажение  сновидения  -- это то,  что нам  кажется  в  нем  странным и
непонятным. Мы хотим многое узнать о нем: во-первых, откуда оно берется, его
динамизм, во-вторых, что оно делает и, наконец, как оно это делает. Мы можем
также сказать, что искажение сновидения -- это продукт работы сновидения. Мы
хотим описать работу сновидения и указать на действующие при этом силы.
     А теперь выслушайте пример сновидения. Его записала дама нашего круга,*
по ее словам, оно принадлежит одной почтенной высокообразованной престарелой
даме. Анализ  этого сновидения не был  произведен. Наша референтка замечает,
что для психоаналитика  оно не нуждается в толковании. Сама видевшая сон его
не толковала, но  она высказала о нем свое суждение, как будто она сумела бы
его  истолковать.  Вот  как  она высказалась  о нем: и такая  отвратительная
глупость снится женщине 50 лет, которая день и ночь не имеет других  мыслей,
кроме заботы о своем ребенке.
     А вот и сновидение о "любовной службе". "Она отправляется в гарнизонный
госпиталь No 1 и говорит часовому у ворот, что ей нужно поговорить с главным
врачом  (она называет  незнакомое ей имя), так как  она хочет  поступить  на
службу  в  госпиталь. При  этом  она  так подчеркивает  слово  "служба", что
унтер-офицер тотчас догадывается, что речь идет о "любовной службе". Так как
она  старая  женщина, то он  пропускает ее  после некоторого  колебания.  Но
вместо того  чтобы  пройти к  главному врачу, она попадает в большую  темную
комнату, где вокруг длинного  стола сидит и стоит много  офицеров и  военных
врачей.  Она обращается со  своим  предложением  к какому-то штабному врачу,
который понимает ее с нескольких слов. Дословно ее речь во сне следующая: "Я
и многие  другие женщины и молодые  девушки Вены готовы  солдатам, рядовым и
офице-
     ----------------------------------------
     * Госпожа д-р фон Гуг-Гелльмут (1915).
     рам без различия." Здесь  в сновидений следует  какое-то бормотание. Но
то, что ее правильно поняли, видно по  отчасти смущенному, отчасти  лукавому
выражению лиц офицеров. Дама продолжает: "Я знаю, что наше решение несколько
странно,  но оно для нас чрезвычайно  серьезно.  Солдата на поле боя тоже не
спрашивают,   хочет  он  умирать  или  нет".  Следует  минутное  мучительное
молчание.  Штабной  врач  обнимает  ее  за  талию  и  говорит:   "Милостивая
государыня,  представьте  себе,  что   дело  действительно  дошло  бы  до  .
(бормотание)".  Она  освобождается  от  его  объятии  с  мыслью:  "Все   они
одинаковы"  --  и возражает: "Господи,  я старая  женщина и,  может быть, не
окажусь в таком положении. Впрочем, одно условие должно быть соблюдено: учет
возраста; чтобы немолодая дама совсем молодому парню. (бормотание); это было
бы ужасно". Штабной врач:  "Я прекрасно понимаю". Некоторые офицеры, и среди
них  тот, кто сделал  ей  в  молодости  предложение, громко  смеются, и дама
желает,  чтобы ее проводили к  знакомому  главному врачу  для окончательного
выяснения. При  этом,  к великому смущению, ей приходит в голову, что она не
знает его  имени.  Штабной врач тем  временем  очень  вежливо предлагает  ей
подняться на верхний этаж по узкой железной винтовой лестнице, которая ведет
прямо из  комнаты на верхние  этажи. Поднимаясь, она слышит, как один офицер
говорит: "Это колоссальное  решение, безразлично, молодая  или старая; нужно
отдать должное". С чувством, что просто выполняет свой долг, она поднимается
по бесконечной лестнице".
     Это сновидение повторяется на протяжении нескольких недель еще два раза
с  совершенно  незначительными и довольно  бессмысленными  изменениями,  как
замечает дама.
     В своем течении  сновидение соответствует дневной фантазии: в нем  мало
перерывов, некоторые  частности в его содержании могли  бы  быть  разъяснены
расспросами,  чего,  как  вы  знаете,  не  было. Но  самое  замечательное  и
интересное для нас то, что в сновидении  есть несколько пропусков, пропусков
не в воспоминании, а в  содержании. В трех местах содержание  как бы стерто;
речи, в  которых  имеются пропуски,  прерываются бормотанием. Так как  мы не
проводили  анализа,  то, строго говоря,  не имеем права  что-либо говорить о
смысле сновидения. Правда,  в  нем  есть  намеки, из  которых можно  кое-что
заключить,  например,   выражение  "любовная   служба",   но   части   речи,
непосредственно предшествующие бормотанию,  требуют прежде всего дополнений,
которые могут иметь один смысл. Если мы их используем, то получится фантазия
такого  содержания,  что видевшая сон готова, исполняя  патриотический долг,
предоставить  себя  для  удовлетворения  любовных потребностей  военных, как
офицеров,  так и рядовых. Это,  безусловно,  совершенно неприлично,  образец
дерзкой либидозной  фантазии, но в  сновидении этого вовсе нет. Как раз там,
где  ход  мыслей привел бы к  этому  признанию, в явном  сновидении  неясное
бормотание, что-то утрачено или подавлено.
     Вы согласитесь, надеюсь,  что  именно неприличие этих мест было мотивом
для их подавления. Где, однако, найти аналогию этому случаю? В  наши дни вам
не придется ее долго искать. Возьмите какую-нибудь политическую газету, и вы
найдете, что  в нескольких  местах текст изъят, на его  месте светится белая
бумага. Вы знаете, что это дело газетной цензуры. На этих пустых местах было
что-то, что не понравилось высоким цензурным властям и поэтому было удалено.
Вы думаете, как жаль, это  было, может быть, самое интересное, "самое лучшее
место".
     В других случаях  цензура  оказывает свое действие не на готовый текст.
Автор  предвидел,  какие  высказывания  могут вызвать  возражения цензуры, и
предусмотрительно смягчил их, слегка изменил или удовольствовался намеками и
неполным изложением того, что хотел сказать. Тогда в газете нет пустых мест,
а по  некоторым намекам и  неясностям выражения  вы  можете  догадаться, что
требования цензуры уже заранее приняты во внимание.
     Будем придерживаться этого сравнения.  Мы утверждаем, что  пропущенные,
скрытые за бормотанием слова сновидения принесены в жертву цензуре. Мы прямо
говорим о цензуре сновидения, которой следует  приписать известное участие в
искажении сновидения. Везде, где  в явном сновидении  есть пропуски,  в  них
виновата цензура сновидения.  Нам следовало бы пойти еще  дальше и  считать,
что действие  цензуры  сказывается  каждый  раз там,  где элемент сновидения
вспоминается особенно  слабо,  неопределенно  и с сомнением  по  сравнению с
другими,  более   ясными  элементами.  Но  цензура  редко   проявляется  так
откровенно, так,  хотелось бы сказать,  наивно,  как  в примере сновидения о
"любовной  службе".  Гораздо  чаще  цензура  проявляется  по  второму  типу,
подставляя  на  место того, что  должно быть,  смягченное,  приблизительное,
намекающее.
     Третий  способ  действия цензуры  нельзя сравнить  с приемами  газетной
цензуры; но я  могу продемонстрировать его на уже проанализированном примере
сновидения. Вспомните сновидение  с "тремя плохими билетами в театр за 1 фл.
50  кр.".  В скрытых  мыслях  этого  сновидения на первом  месте был элемент
"поспешно, слишком рано". Это означало: нелепо было так рано выходить замуж,
также бессмысленно было  покупать так  рано билеты  в театр, смешно  было со
стороны  невестки  так  поспешно  истратить деньги на  украшения.  От  этого
центрального  элемента сновидения ничего не осталось в  явном сновидении;  в
нем
     центр  тяжести  переместился  на  посещение  театра и покупку  билетов.
Благодаря  этому смещению акцента, этой перегруппировке элементов содержания
явное сновидение становится настолько непохожим на скрытые мысли сновидения,
что мы и не  подозреваем о  наличии  этих последних за  первым. Это смещение
акцента является главным средством искажения сновидения и придает сновидению
ту странность,  из-за которой видевший  сон сам не хотел бы признать его  за
собственный продукт.
     Пропуск,  модификация,  перегруппировка  материала  --  таковы действия
цензуры  сновидения  и  средства  его  искажения.  Сама  цензура  сновидения
является  причиной  или  одной  из  причин  искажения  сновидения, изучением
которого  мы  теперь займемся.  Модификацию  и  перегруппировку  мы привыкли
называть "смещением" (Verschiebung).
     После  этих замечаний о действии цензуры сновидения обратимся к вопросу
о ее динамизме. Надеюсь, вы не воспринимаете выражение слишком антропоморфно
и  не представляете себе цензора сновидения маленьким строгим человечком или
духом, поселившимся  в мозговом желудочке и оттуда управляющим делами, но не
связываете  его  также  и  с  пространственным  представлением  о   каком-то
"мозговом  центре",  оказывающем   такое   цензурирующее   влияние,  которое
прекратилось бы с нарушением или удалением этого центра.  Пока  это не более
чем весьма удобный термин для обозначения динамического отношения. Это слово
не  мешает нам задать вопрос, какие тенденции и на какие элементы сновидения
оказывают  это  влияние,  мы  не  удивимся  также,  узнав,  что  раньше  уже
сталкивались с цензурой сновидения, может быть, не узнав ее.
     А это  было действительно так. Вспомните,  с каким поразительным фактом
мы встретились, когда начали применять нашу технику свободной ассоциации. Мы
почувствовали тогда, что наши  усилия перейти от  элемента сновидения  к его
бессознательному,  заместителем   которого   он  является,  натолкнулись  на
сопротивление.  Мы  говорили,  что  это  сопротивление различается  по своей
величине, в одних случаях  оно огромно, в других  незначительно. В последнем
случае  для работы  толкования нужно  было  только  несколько  промежуточных
звеньев, но если оно было велико, тогда мы должны были анализировать длинные
цепочки ассоциаций от элемента, далеко уходили бы  от него и вынуждены  были
бы преодолевать много трудностей  в виде критических  возражений против этих
ассоциаций. То, что при  толковании проявляется как  сопротивление, теперь в
работе сновидения выступает  его  цензурой. Сопротивление толкованию --  это
только объективация цензуры сновидения. Оно доказывает нам, что сила цензуры
не исчерпывается внесением в сновидение искажения и после этого  не угасает,
но что она как постоянно действующая сила продолжает существовать,  стремясь
сохранить  искажение.  Кстати, как  и  сопротивление при толковании  каждого
элемента меняется по своей силе, так и внесенное цензурой искажение в  одном
и том же сновидении  различно для  каждого элемента. Если сравнить  явное  и
скрытое сновидения, то обнаружится, что отдельные скрытые элементы полностью
отсутствуют, другие более  или  менее модифицированы, а третьи остались  без
изменений и даже, может быть, усилены в явном содержании сновидения.
     Но мы собирались исследовать, какие  тенденции осуществляют  цензуру  и
против чего она направлена. На этот  вопрос, имеющий важнейшее значение  для
понимания  сновидения  и  даже,  может  быть,  всей  жизни  человека,  легко
ответить,  если   просмотреть   ряд  истолкованных   сновидений.  Тенденции,
осуществляющие цензуру, -- те, которые признаются видевшим
     сон в бодрствующем состоянии, с которыми он  согласен. Будьте  уверены,
что если  вы  отказываетесь  от  вполне правильного толкования  собственного
сновидения, то  вы  поступаете  по  тем  же мотивам, по которым  действовала
цензура  сновидения,  произошло  искажение  и  стало  необходимо толкование.
Вспомните о сновидении нашей 50-летней дамы. Без толкования она  считает его
отвратительным, была  бы еще больше  возмущена, если бы д-р фон Гуг-Гелльмут
сообщила  ей  что-то  необходимое  для  толкования,  и  именно  из-за  этого
осуждения в ее сновидении самые неприличные места заменены бормотанием.
     Однако тенденции, против которых направлена цензура сновидения, следует
сначала описать по отношению к этой последней. Тогда можно  только  сказать,
что  они  по  своей  природе  безусловно достойны  осуждения,  неприличны  в
этическом,  эстетическом,  социальном отношении,  это  явления, о которых не
смеют думать  или думают  только с  отвращением.  Эти отвергнутые цензурой и
нашедшие в сновидении  искаженное  выражение желания  являются  прежде всего
проявлением   безграничного   и   беспощадного  эгоизма.   И  действительно,
собственное  Я появляется в любом сновидении  и играет в  нем главную  роль,
даже  если  это  умело скрыто  в  явном содержании.  Этот  "sacro  egoismo"*
сновидения, конечно,  связан с установкой  на сон, которая состоит в падении
интереса ко всему внешнему миру.
     Свободное  от  всех  этических уз  Я  идет  навстречу  всем притязаниям
сексуального влечения, в том  числе и таким, которые  давно  осуждены  нашим
эстетическим  воспитанием  и  противоречат  всем  этическим  ограничительным
требованиям. Стремление  к удовольствию -- либидо (Libido), как  мы говорим,
-- беспре-
     ----------------------------------------
     * Священный эгоизом. -- Прим. пер.
     пятственно выбирает свои объекты и охотнее  всего  именно запретные. Не
только  жену  другого,  но  прежде  всего   инцестуозные,  свято  охраняемые
человеческим обществом объекты, мать  и сестру  со  стороны  мужчины, отца и
брата со стороны женщины. (Сновидение нашей 50-летней дамы тоже инцестуозно,
ее либидо, несомненно, направлено на сына).  Вожделения, которые кажутся нам
чуждыми человеческой природе, оказываются достаточно сильными, чтобы вызвать
сновидения. Безудержно  может проявляться  также ненависть.  Желания мести и
смерти самым  близким и любимым в  жизни -- родителям,  братьям  и  сестрам,
супругу или супруге, собственным детям -- не  являются ничем  необычным. Эти
отвергнутые цензурой желания как  будто  бы поднимаются из настоящего ада; в
бодрствующем  состоянии  после  толкования  никакая  цензура против  них  не
кажется нам достаточно строгой.
     Но  не  ставьте  это  страшное содержание в  вину самому сновидению. Не
забывайте, что оно  имеет безобидную, даже полезную функцию оградить сон  от
нарушения. Такая низость не имеет  отношения  к сущности сновидения. Вы ведь
знаете также, что есть сновидения, которые, следует  признать, удовлетворяют
оправданные желания и насущные физические потребности. Но в этих сновидениях
нет искажения; они в нем не нуждаются, они  могут выполнять свою функцию, не
оскорбляя этических и эстетических  тенденций Я. Примите также  во внимание,
что искажение сновидения зависит от двух факторов.  С одной стороны, оно тем
больше, чем  хуже отвергаемое цензурой желание, но  с другой -- чем строже в
это  время  требования  цензуры.  Поэтому  у  молодой,  строго  воспитанной,
щепетильной  девушки  неумолимая  цензура  исказит  побуждения   сновидения,
которые, например, мы, врачи, считаем  дозволенными, безобидными либидозными
желаниями и которые она сама десять лет спустя сочтет такими же.
     Впрочем,  мы  еще далеки от  того, чтобы  возмущаться  этим результатом
нашего толкования.  Я полагаю, что мы его еще недостаточно хорошо  понимаем;
но прежде всего перед нами стоит задача  защитить его  от известных нападок.
Совсем  не  трудно  найти  для  этого  зацепку. Наши  толкования  сновидений
производились  с  учетом объявленных  заранее предположений,  что сновидение
вообще имеет смысл, что  бессознательные в какое-то  время душевные процессы
существуют  не только при гипнотическом,  но и при нормальном сне и что  все
возникающие по поводу сновидения мысли детерминированы. Если бы на основании
этих предположений мы пришли к приемлемым результатам толкования сновидений,
то  по праву  могли бы заключить, что эти  предположения правильны.  Но  как
быть, если  эти результаты выглядят  так,  как  только что описанные?  Тогда
можно было бы сказать: это невозможные, бессмысленные результаты, по меньшей
мере,  они  весьма  невероятны,  так   что  в   предположениях  было  что-то
неправильно.  Или  сновидение  не  психический  феномен,  или  в  нормальном
состоянии   нет  ничего  бессознательного,   или   наша   техника  в  чем-то
несовершенна. Не проще и не приятнее  ли предположить  это, чем признать все
те мерзости, которые мы будто бы открыли на основании наших предположений?
     И то  и другое! И  проще  и  приятнее, но из-за  этого  не  обязательно
правильнее. Не будем спешить, вопрос  еще  не решен.  Прежде всего  мы можем
усилить  критику  наших толкований  сновидений.  То, что  их  результаты так
неприятны и  неаппетитны, может  быть, еще не  самое худшее.  Более  сильным
аргументом является то, что видевшие  сон решительнейшим образом и  с полным
основанием отвергают желания,  которые мы им  приписываем  благодаря  нашему
толкованию. "Что?  -- говорит один. -- Основываясь на сновидении, вы  хотите
доказать, что  мне жаль денег на приданое сестры и воспитание брата? Но ведь
этого не может быть; я только для них и работаю, у меня нет других интересов
в жизни, кроме выполнения моего долга перед ними,  --  как старший, я обещал
это покойной  матери". Или  дама,  видевшая  сон,  говорит: "Я  желаю смерти
своему мужу. Да  ведь  это возмутительная  нелепость!  Вы мне, вероятно,  не
поверите, что у нас не только самый счастливый брак, но его смерть отняла бы
у  меня  все,  что я  имею  в  жизни".  Или третий возразит нам:  "Я  должен
испытывать  чувственные желания  к своей  сестре?  Это смешно; я на  нее  не
обращаю никакого внимания, у  нас плохие отношения  друг с  другом,  и  я  в
течение многих лет не обменялся с ней ни  словом".  Мы могли  бы с легкостью
отнестись  к   тому,  что   видевшие  сон  не   подтверждают  или   отрицают
приписываемые им намерения;  мы могли  бы сказать,  что именно об этих вещах
они и не знают. Но то, что они чувствуют в себе как раз противоположное тому
желанию,   которое  приписывает  им   толкование,  и   могут   доказать  нам
преобладание  этого противоположного  своим  образом жизни, это  нас наконец
озадачивает. Не  бросить ли теперь всю  эту работу по толкованию сновидений,
поскольку ее результаты вроде бы и привели к абсурду?
     Нет,   все   еще   нет.   И   этот  более   сильный  аргумент  окажется
несостоятельным,  если  к  нему подойти  критически.  Предположение,  что  в
душевной жизни есть бессознательные  тенденции,  еще не  доказательство, что
противоположные им являются господствующими  в сознательной жизни. Возможно,
что  в  душевной  жизни  есть   место  для  противоположных  тенденций,  для
противоречий, которые существуют рядом друг с другом; возможно даже, что как
раз  преобладание   одного  побуждения  является  условием  бессознательного
существования  его  противоположности.  Итак, выдвинутые вначале возражения,
что  результаты толкования сновидений непросты и очень неприятны, остаются в
силе. На  первое можно  возразить,  что,  мечтая о  простоте,  вы не сможете
решить ни одной проблемы сновидения; вы должны примириться с  предполагаемой
сложностью  отношений. А  на второе  --  что вы явно  не правы, используя  в
качестве  обоснования  для  научного  суждения   испытываемое  вами  чувство
удовольствия  или  отвращения. Что  нам за  дело  до  того,  что  результаты
толкования  кажутся  вам  неприятными,  даже  позорными   и  противными?  Са
n'empeche  pas  d'exister,*  -- слышал  я в таких случаях  молодым врачом от
своего  учителя  Шарко.   Приходится   смириться   со  своими  симпатиями  и
антипатиями, если  хочешь знать,  что в этом мире реально. Если какой-нибудь
физик  докажет  вам,  что  в  скором  будущем органическая  жизнь  на  земле
прекратится,  посмеете ли  вы  ему  возразить:  этого  не  может  быть,  эта
перспектива слишком  неприятна? Я думаю,  что вы  промолчите  или подождете,
пока явится  другой  физик  и  укажет  на  ошибку в его  предположениях  или
расчетах.  Если  вы  отстраняете  от  себя то, что вам неприятно, то вы,  по
меньшей мере, действуете как механизм образования  сновидения,  вместо  того
чтобы понять его и овладеть им.
     Может быть, вы согласитесь тогда не обращать внимания на отвратительный
характер  отвергнутых  цензурой  желаний,  а  выдвинете  довод,  что  просто
невероятно, чтобы в конституции человека столько места занимало зло. Но дает
ли вам ваш  опыт право  так говорить?  Я не хочу говорить  о  том, какими вы
кажетесь сами себе, но много ли вы нашли благосклонности у своего начальства
и конкурентов, много ли рыцарства у своих
     ----------------------------------------
     * Это не мешает тому, чтобы было так (франц.). -- Прим.
     пер.
     врагов  и мало ли  зависти  в своем обществе,  чтобы  чувствовать  себя
обязанным выступать против эгоистически  злого в человеческой природе? Разве
вам  неизвестно, как  плохо  владеет  собой и как  мало  заслуживает доверия
средний человек во  всех  областях сексуальной жизни? Или  вы не знаете, что
все  злоупотребления  и  бесчинства,  которые  нам  снятся ночью,  ежедневно
совершаются бодрствующими людьми  как действительные преступления?  В данном
случае психоанализ только подтверждает старое изречение Платона, что добрыми
являются  те, которые довольствуются сновидениями о том,  что злые  делают в
действительности.
     А  теперь отвлекитесь  от индивидуального  и перенесите  свой  взор  на
великую  войну, которая все еще опустошает Европу, подумайте  о безграничной
жестокости, свирепости и лживости, которые сейчас  широко распространились в
культурном   мире.  Вы   действительно  думаете,   что  кучке   бессовестных
карьеристов и соблазнителей удалось бы сделать столько зла, если бы миллионы
идущих  за вожаками не были соучастниками преступления? Решитесь ли вы и при
этих  условиях  ломать копья  за исключение  злого  из  душевной конституции
человека?1
     Вы мне возразите, что я односторонне сужу о войне; она обнаружила самое
прекрасное   и   благородное  в   людях,  их  геройство,  самоотверженность,
социальное  чувство.  Конечно,  но  не  будьте  столь  же   несправедливы  к
психоанализу, как те, кто упрекает  его  в том, что он  отрицает одно, чтобы
утверждать другое. Мы не собирались отрицать благородные стремления че-
     ----------------------------------------
     * Версия о том, что источник  войн скрыт в  психологическом  устройстве
человека,   является   совершенно    несостоятельной.    Она   опровергается
историческим опытом,  указывающим  на решающую  роль социальных  факторов  в
возникновении войн.
     ловеческой  природы  и ничего  никогда  не  делали,  чтобы  умалить  их
значимость.  Напротив, я показываю  вам не  только отвергнутые цензурой злые
желания   сновидения,   но  и  цензуру,   которая   их  подавляет  и  делает
неузнаваемыми. Мы  подчеркиваем  злое  в  человеке только потому, что другие
отрицают его,  отчего душевная жизнь человека становится  хотя  не лучше, но
непонятнее.  Если  мы  откажемся  от  односторонней  этической  оценки,  то,
конечно,  можем найти более правильную форму соотношения  злого и доброго  в
человеческой природе.
     Итак,   все  остается  по-прежнему.   Нам  не  нужно   отказываться  от
результатов  нашей  работы  по толкованию сновидений, хотя они и кажутся нам
странными.  А  пока   запомним:  искажение  сновидения  является  следствием
цензуры, которая осуществляется признанными тенденциями Я против неприличных
побуждений,  шевелящихся в нас  ночью во время сна. Правда,  почему  ночью и
откуда берутся эти недостойные желания,  в  этом еще много непонятного,  что
предстоит исследовать.
     Но  с нашей стороны  было  бы несправедливо, если бы мы не  выделили  в
достаточной мере  другой  результат этих исследований.  Желания  сновидения,
которые  нарушают  наш  сон,  нам  неизвестны,  мы узнаем  о  них только  из
толкования  сновидений; их можно поэтому назвать  бессознательными  в данное
время в указанном выше смысле. Видевший  сон  отвергает их, как мы видели во
многих случаях, после того как узнал о них благодаря толкованию. Повторяется
случай, с которым мы встретились при толковании оговорки "auf stoЯen", когда
оратор возмущенно уверял, что ни тогда, ни когда-либо раньше он не испытывал
непочтительного чувства  к  своему шефу.  Уже тогда мы сомневались  в  таком
заверении и  выдвинули вместо него предположение, что оратор долго ничего не
знал  об имеющемся чувстве.  Теперь это  повторяется  при  всяком толковании
сильно искаженного сновидения и тем самым приобретает  большое значение  для
подтверждения  нашей точки зрения. Мы  готовы предположить, что  в  душевной
жизни  есть  процессы, тенденции, о  которых человек вообще ничего не знает,
очень давно ничего  не знает, возможно,  никогда ничего  не  знал. Благодаря
этому бессознательное получает для нас новый смысл; понятие "в данное время"
или  "временно" исчезает из его сущности, оно может также означать длительно
бессознательное,  а  не  только  "скрытое  на  данное время".  Об  этом нам,
конечно, тоже придется поговорить в другой раз.



ДЕСЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

     СИМВОЛИКА СНОВИДЕНИ&#1119;

     Уважаемые дамы и господа! Мы  убедились, что искажение, которое  мешает
нам   понять   сновидение,   является   следствием   деятельности   цензуры,
направленной  против неприемлемых, бессознательных желаний. Но мы,  конечно,
не  утверждаем,  что  цензура  является  единственным  фактором,  вызывающим
искажение сновидения, и  в дальнейшем мы действительно можем установить, что
в этом искажении участвуют и другие моменты. Этим мы хотим сказать, что если
цензуру  сновидения  можно  было  бы  исключить, мы все равно  были бы  не в
состоянии понять  сновидения, явное сновидение не  было бы идентично скрытым
его мыслям.
     Этот  другой  момент,  затемняющий  сновидение, этот новый  фактор  его
искажения  мы  откроем, если обратим внимание на изъян нашей  техники. Я уже
признавался вам, что анализируемым иногда действительно ничего не приходит в
голову по поводу  отдельных элементов  сновидения. Правда, это происходит не
так часто,  как  они утверждают;  в  очень  многих случаях при настойчивости
мысль  все-таки  можно заставить появиться. Но  бывают,  однако,  случаи,  в
которых  ассоциация  не получается или, если ее вынудить, она не дает  того,
что мы от нее ожидаем. Если
     это происходит  во время психоаналитического  лечения,  то  приобретает
особое  значение, о чем мы не будем здесь  говорить. Но это случается  и при
толковании   сновидений   у  нормальных  людей  или  при  толковании   своих
собственных сновидении. Когда видишь, что никакая настойчивость не помогает,
то  в  конце  концов  убеждаешься,  что  нежелательная случайность регулярно
повторяется при определенных элементах сновидения,  и тогда начинаешь видеть
новую закономерность там,  где сначала предполагал  только несостоятельность
техники.
     В  таких  случаях  возникает  соблазн  самому истолковать  эти  "немые"
элементы сновидения,  предпринимаешь их перевод  (Ьbersetzung)  собственными
средствами. Само собой  получается, что, если  довериться такому  замещению,
каждый раз находишь  для сновидения вполне удовлетворяющий смысл;  а до  тех
пор, пока не решишься на этот прием, сновидение остается бессмысленным и его
связность  нарушается. Повторение многих чрезвычайно похожих случаев придает
нашей вначале робкой попытке необходимую уверенность.
     Я  излагаю   все  несколько  схематично,  но  это  вполне  допустимо  в
дидактических   целях,  и  мое  изложение  не  фальсификация,   а  некоторое
упрощение.
     Таким  образом для целого ряда элементов сновидений получаешь одни и те
же переводы,  подобно тем, какие можно найти в наших популярных сонниках для
всевозможных  приснившихся  вещей.  Однако  не  забывайте,  что   при  нашей
ассоциативной технике постоянные  замещения элементов  сновидения никогда не
встречались.
     Вы  сразу же возразите, что этот путь толкования  кажется вам еще более
ненадежным и спорным, чем прежний посредством свободных ассоциаций. Но здесь
следует кое-что добавить. Когда благодаря опыту на-
     капливается достаточно таких постоянных замещений,  начинаешь понимать,
что это  частичное  толкование  действительно возможно исходя из собственных
знаний,   что   элементы   сновидения   действительно   можно   понять   без
[использования] ассоциации видевшего  сон. Каким  образом  можно  узнать  их
значение, об этом будет сказано во второй части нашего изложения.
     Это постоянное отношение между элементом сновидения  и его переводом мы
называем  символическим  (symbolische),  сам   элемент  сновидения  символом
(Symbol)  бессознательной  мысли  сновидения.  Вы  помните,  что раньше  при
исследовании  отношений  между  элементами  сновидения  и  его   собственным
[содержанием] я  выделил три вида таких отношений: части от целого, намека и
образного  представления. О четвертом я  тогда упомянул,  но не назвал  его.
Введенное  здесь  символическое отношение является этим четвертым. По поводу
него  имеются очень интересные  соображения, к которым мы обратимся,  прежде
чем  приступим  к  изложению  наших специальных наблюдений  над  символикой.
Символика, может быть, самая примечательная часть в теории сновидения.
     Прежде всего: ввиду того, что символы имеют устоявшиеся переводы, они в
известной   мере  реализуют   идеал  античного   и   популярного  толкования
сновидений, от которого мы при нашей технике так  далеко ушли. Они позволяют
нам иногда толковать сновидения,  не расспрашивая видевшего сон, ведь он все
равно  ничего  не  сможет сказать по поводу  символа.  Если  знать  принятые
символы сновидений и к тому же личность видевшего сон, условия, в которых он
живет, и полученные им до сновидения  впечатления, то часто мы оказываемся в
состоянии  без  затруднений истолковать сновидение,  перевести его сразу же.
Такой фокус  льстит  толкователю  и  импонирует видевшему  сон; это  выгодно
отличается от утомительной работы при
     расспросах видевшего сон. Но пусть это  не введет вас в заблуждение. Мы
не ставим перед собой задачу  показывать фокусы.  Толкование,  основанное на
знании символов, не является  техникой, которая может заменить ассоциативную
или равняться с  ней. Символическое толкование является только дополнением к
ней и  дает ценные результаты  лишь в сочетании  с ассоциативной техникой. А
что касается знания психической ситуации видевшего сон, то прошу принять  во
внимание,  что вам придется  толковать  сновидения не только хорошо знакомых
людей,  что  обычно  вы  не  будете  знать  событий  дня,  которые  являются
побудителями  сновидений, и что мысли, приходящие  в  голову анализируемого,
как раз и дадут вам знание того, что называется психической ситуацией.
     В связи  с обстоятельствами, о  которых будет идти  речь ниже, достойно
особого внимания  то, что признание  существования символического  отношения
между  сновидением  и бессознательным вызывало опять-таки  самые  энергичные
возражения.  Даже   люди,  обладающие   смелостью  суждения  и  пользующиеся
признанием, прошедшие с  психоанализом  значительный путь, отказались в этом
следовать за  ним.  Такое  отношение  тем более удивительно, что, во-первых,
символика  свойственна и  характерна не только для сновидения,  а во-вторых,
символику в сновидении, как  ни богат он ошеломляющими открытиями, открыл не
психоанализ.  Если  уж  вообще  приписывать  открытие  символики  сновидения
современникам, то следует назвать философа  К. А.  Шернера (Scherner, 1861).
Психоанализ   только  подтвердил   открытия  Шернера,  хотя  и  основательно
видоизменил их.
     Теперь вам хочется услышать что-нибудь о сущности символики  сновидения
и познакомиться с ее примерами. Я охотно сообщу вам, что  знаю, но сознаюсь,
что наши знания не соответствуют тому, чего бы нам хотелось.
     Сущностью символического отношения является сравнение, хотя и не любое.
Предполагается,  что это  сравнение особым  образом  обусловлено,  хотя  эта
обусловленность  нам не  совсем  ясна. Не все то, с чем  мы  можем  сравнить
какой-то  предмет или процесс,  выступает в сновидении  как символ. С другой
стороны,  сновидение  выражает  в символах  не все,  а  только  определенные
элементы скрытых  мыслей  сновидения.  Итак,  ограничения  имеются  с  обеих
сторон.  Следует также  согласиться  с тем, что  пока понятие символа нельзя
строго  определить,  оно  сливается  с  замещением,  изображением  и  т. п.,
приближается  к  намеку.  Лежащее  в  основе  сравнения   в   ряде  символов
осмысленно.  Наряду  с  этими  символами есть другие, при  которых возникает
вопрос,  где  искать  общее,  Tertium comparationis*  этого  предполагаемого
сравнения. При ближайшем рассмотрении мы либо найдем его, либо действительно
оно останется  скрытым от нас. Удивительно, далее,  то, что  если  символ  и
является сравнением,  то оно  не обнаруживается  при помощи  ассоциации, что
видевший  сон  тоже не знает сравнения, пользуется им, не  зная о нем.  Даже
больше  того,  видевший сон не желает признавать это сравнение, когда ему на
него  указывают.  Итак,  вы  видите,  что  символическое отношение  является
сравнением  совершенно  особого рода,  обусловленность  которого  нам еще не
совсем  ясна.  Может  быть,   указания   для  его  выяснения  обнаружатся  в
дальнейшем.
     Число  предметов,  изображаемых  в  сновидении символически,  невелико.
Человеческое  тело в  целом,  родители,  дети,  братья  и  сестры, рождение,
смерть, нагота и еще немногое. Единственно типичное, т. е. по-
     ----------------------------------------
     * Tertium comparationis  -- "третье в сравнении",  т.  е. общее в  двух
сравниваемых между собой  явлениях, служащее  основанием  для сравнения.  --
Прим. ред. перевода.
     стоянное  изображение  человека  в целом,  представляет  собой дом, как
признал  Шернер, который  даже хотел  придать  этому символу  первостепенное
значение,  которое ему не свойственно. В сновидении  случается спускаться по
фасаду  домов то с удовольствием,  то со страхом. Дома с совершенно гладкими
стенами изображают  мужчин; дома с выступами и балконами,  за которые  можно
держаться,  -- женщин.  Родители  появляются  во  сне  в  виде императора  и
императрицы,  короля  и королевы или других  представительных лиц,  при этом
сновидение преисполнено чувства почтения. Менее нежно сновидение относится к
детям,  братьям  и  сестрам,  они  символизируются  маленькими  зверенышами,
паразитами.  Рождение  почти  всегда  изображается  посредством  какого-либо
отношения  к  воде, в  воду  или  бросаются, или  выходят из  нее,  из  воды
кого-нибудь  спасают или  тебя  спасают из  нее,  что  означает  материнское
отношение  к  спасаемому. Умирание заменяется  во сне отъездом,  поездкой по
железной  дороге,  смерть  --  различными  неясными, как  бы  нерешительными
намеками,  нагота  --  одеждой  и  форменной одеждой.  Вы  видите,  как  тут
стираются границы между символическим и намекающим изображением.
     Бросается в глаза, что по сравнению с  перечисленными объектами объекты
из  другой  области  представлены  чрезвычайно  богатой  символикой.  Такова
область сексуальной жизни,  гениталий, половых процессов, половых  сношений.
Чрезвычайно большое  количество символов  в сновидении являются сексуальными
символами. При этом  выясняется  удивительное  несоответствие.  Обозначаемых
содержаний  немного, символы же для них чрезвычайно  многочисленны, так  что
каждое  из  этих  содержаний  может  быть   выражено  большим  числом  почти
равнозначных  символов.  При   толковании  получается  картина,   вызывающая
всеобщее  возмущение.  Толкования символов в противоположность  многообразию
изображений сновидения  очень однообразны. Это не  нравится каждому, кто  об
этом узнает, но что же поделаешь?
     Так  как в этой лекции мы  впервые говорим о вопросах половой жизни,  я
считаю  своим долгом  сообщить  вам,  как  я  собираюсь  излагать  эту тему.
Психоанализ не  видит причин для скрывания  и  намеков,  не  считает  нужным
стыдиться обсуждения  этого  важного  материала, полагает,  что  корректно и
пристойно все называть своими  настоящими именами, и надеется  таким образом
скорее всего устранить мешающие  посторонние мысли.  То  обстоятельство, что
мне приходится говорить перед смешанной аудиторией, представляющей оба пола,
ничего  не может изменить. Как нет науки in usum delphini,* так нет ее и для
девочек-подростков, а дамы  своим появлением в этой  аудитории дают  понять,
что они хотят поставить себя наравне с мужчинами.
     Итак, сновидение изображает мужские гениталии несколькими символами,  в
которых  по большей  части вполне  очевидно  общее основание для  сравнения.
Прежде всего,  для  мужских гениталий в  целом символически важно  священное
число  3. Привлекающая большее внимание и  интересная для  обоих полов часть
гениталий,  мужской член,  символически заменяется, во-первых,  похожими  на
него  по  форме,  то  есть длинными и торчащими  вверх  предметами,  такими,
например,  как  палки,  зонты,  шесты,  деревья  и  т. п.  Затем предметами,
имеющими с обозначаемым  сходство  проникать внутрь и  ранить, т. е. всякого
рода   острым   оружием,  ножами,  кинжалами,  копьями,   саблями,  а  также
огнестрельным оружием:  ружьями, пистолетами и очень похожим по  своей форме
ре-
     ----------------------------------------
     * Для дофина.
     вольвером. В  страшных снах девушек  большую роль играет  преследование
мужчины  с ножом или  огнестрельным оружием. Это,  может  быть, самый частый
случай символики сновидения, который  вы  теперь легко можете  понять. Также
вполне  понятна замена  мужского члена  предметами, из  которых льется вода:
водопроводными кранами, лейками, фонтанами и другими предметами, обладающими
способностью    вытягиваться   в   длину,    например,   висячими   лампами,
выдвигающимися  карандашами  и т. д.  Вполне понятное представление об  этом
органе обусловливает точно так же  то,  что  карандаши,  ручки,  пилочки для
ногтей, молотки и другие инструменты являются несомненными мужскими половыми
символами.
     Благодаря  примечательному свойству  члена  подниматься в  направлении,
противоположном  силе   притяжения   (одно   из   проявлений   эрекции),  он
изображается символически в виде воздушного шара, аэропланов, а  в последнее
время в виде воздушного корабля цеппелина.  Но сновидение может символически
изобразить  эрекцию  еще иным,  гораздо  более  выразительным  способом. Оно
делает половой  орган самой  сутью  личности  и  заставляет  ее  летать.  Не
огорчайтесь,  что часто  такие  прекрасные  сны  с полетами,  которые мы все
знаем,  должны   быть   истолкованы  как   сновидения  общего   сексуального
возбуждения,        как         эрекционные         сновидения.        Среди
исследователей-психоаналитиков  П.   Федерн   (1914)  доказал,   что   такое
толкование  не   подлежит  никакому  сомнению,  но  и  почитаемый  за   свою
педантичность Моурли Вольд, экспериментировавший  над сновидениями, придавая
искусственное положение рукам и ногам, и стоявший в стороне от психоанализа,
может  быть, даже ничего не  знавший  о нем, пришел в  своих исследованиях к
тому же выводу (1910-1912,  т. 2, 791).  Не  возражайте,  что  женщинам тоже
может присниться, что они летают. Вспомните
     лучше,  что наши сновидения  хотят исполнить наши желания  и что  очень
часто  у  женщин  бывает  сознательное  или   бессознательное  желание  быть
мужчиной.  А  всякому  знающему  анатомию  понятно,   что  и  женщина  может
реализовать  это  желание  теми  же  ощущениями,  что  и  мужчина.  В  своих
гениталиях женщина тоже имеет маленький орган, аналогичный  мужскому, и этот
маленький  орган, клитор,  играет  в  детском возрасте  и  в  возрасте перед
началом половой жизни ту же роль, что и большой мужской половой член.
     К  числу   менее  понятных   мужских  сексуальных  символов   относятся
определенные пресмыкающиеся  и рыбы, прежде  всего  известный  символ  змеи.
Почему  шляпа и пальто приобрели такое  же  символическое значение, конечно,
нелегко узнать, но оно  несомненно. Наконец, возникает  еще вопрос, можно ли
считать символическим замещение мужского органа  каким-нибудь другим,  ногой
или рукой.  Я думаю, что общий ход сновидения  и  соответствующие аналогии у
женщин заставляют нас это сделать.
     Женские  половые  органы  изображаются  символически  при  помощи  всех
предметов,  обладающих  свойством ограничивать  полое  пространство,  что-то
принять в себя.  Т. е. при помощи шахт, копей и пещер, при помощи  сосудов и
бутылок, коробок,  табакерок,  чемоданов, банок, ящиков,  карманов  и  т. д.
Судно тоже относится к их  разряду.  Многие символы имеют больше отношения к
матке, чем к гениталиям женщины, таковы шкафы, печи и прежде  всего комната.
Символика  комнаты соприкасается  здесь  с символикой дома,  двери и  ворота
становятся символами полового отверстия. Материалы тоже могут быть символами
женщины, дерево, бумага и  предметы, сделанные из этих материалов, например,
стол и книга. Из животных несомненными женскими символами являются улит-
     ка и  раковина;  из  частей  тела рот  как образ полового отверстия, из
строений церковь и капелла. Как видите, не все символы одинаково понятны.
     К гениталиям следует отнести  также и  груди,  которые,  как и  ягодицы
женского  тела,  изображаются  при  помощи яблок, персиков,  вообще фруктов.
Волосы  на гениталиях обоих  полов сновидение описывает как лес и кустарник.
Сложностью топографии женских половых органов объясняется то, что они  часто
изображаются  ландшафтом,  со  скалами,  лесом  и  водой,   между  тем   как
внушительный механизм  мужского полового  аппарата  приводит к тому, что его
символами становятся трудно поддающиеся описанию в виде сложных машин.
     Как  символ  женских  гениталий  следует  упомянуть  еще  шкатулку  для
украшений, драгоценностью  и  сокровищем называются любимые лица и  во  сне;
сладости    часто   изображают   половое   наслаждение.   Самоудовлетворение
обозначается часто как всякого  рода игра, так  же  как  игра на фортепиано.
Типичным  изображением онанизма является  скольжение и  скатывание,  а также
срывание ветки.  Особенно примечателен символ выпадения  или вырывания зуба.
Прежде всего он означает кастрацию  в наказание за онанизм.  Особые  символы
для изображения в  сновидении  полового акта менее многочисленны, чем  можно
было  бы  ожидать  на  основании  вышеизложенного.  Здесь  следует упомянуть
ритмическую деятельность,  например, танцы, верховую езду. подъемы,  а также
переживания, связанные  с насилием, как, например, быть задавленным. Сюда же
относятся определенные ремесленные работы и, конечно, угроза оружием.
     Вы не должны  представлять себе  употребление  и перевод этих  символов
чем-то очень простым.  При этом  возможны всякие случайности, противоречащие
нашим ожиданиям.  Так, например, кажется маловероятным, что половые различия
в этих  символических изображениях проявляются  не  резко. Некоторые символы
означают  гениталии  вообще,  безразлично,  мужские  или  женские, например,
маленький   ребенок,   маленький   сын   или   маленькая   дочь.   Иной  раз
преимущественно мужской символ может употребляться для женских гениталий или
наоборот.  Это  нельзя  понять без  более близкого  знакомства  с  развитием
сексуальных представлений человека.  В некоторых  случаях эта двойственность
только кажущаяся; самые яркие из символов, такие, как оружие,  карман, ящик,
не могут употребляться в бисексуальном значении.
     Теперь я буду исходить не из изображаемого, а  из символа, рассмотрю те
области, из которых по большей части берутся сексуальные символы, и прибавлю
некоторые  дополнения, принимая во  внимание символы, в которых неясна общая
основа.  Таким темным символом  является шляпа,  может быть, вообще головной
убор обычно с мужским значением, но иногда и с женским. Точно  так же пальто
означает мужчину, но не всегда в половом отношении. Вы можете сколько угодно
спрашивать почему. Свисающий галстук,  который  женщина  не  носит, является
явно  мужским  символом. Белое белье, вообще полотно символизирует  женское;
платье,  форменная  одежда, как мы уже знаем, является заместителями наготы,
форм  тела,  а  башмак,  туфля  --  женских  гениталий;  стол и  дерево  как
загадочные,  но определенно  женские символы уже  упоминались. Всякого  рода
лестницы,  стремянки и подъем  по  ним -- несомненный символ полового  акта.
Вдумавшись, мы обратим внимание на  ритмичность этого подъема, которая,  как
и, возможно, возрастание возбуждения, одышка по мере подъема, является общей
основой.
     Мы уже упоминали  о ландшафте как изображении женских гениталий. Гора и
скала  -- символы мужского члена; сад  -- часто встречающийся символ женских
гениталий. Плод  имеет значение не ребенка, а  грудей.  Дикие звери означают
чувственно  возбужденных людей, кроме того, другие  грубые желания, страсти.
Цветение  и  цветы обозначают  гениталии  женщин  или, в  более  специальном
случае, --  девственность.  Не  забывайте,  что цветы действительно являются
гениталиями растений.
     Комната   нам  уже  известна   как   символ.  Здесь  можно   продолжить
детализацию: окна, входы и выходы комнаты получают  значение отверстий тела.
К этой символике относится также и то,  открыта комната или закрыта, а ключ,
который открывает, является несомненным мужским символом.
     Таков  материал символики сновидений. Он еще не полон и его можно  было
бы  углубить и  расширить. Но я думаю,  вам и этого более чем достаточно,  а
может быть,  уже и надоело. Вы спросите: неужели я  действительно живу среди
сексуальных символов? Неужели  все предметы,  которые меня окружают, платья,
которые я надеваю, вещи, которые  беру в  руки, всегда сексуальные символы и
ничто другое? Повод для недоуменных вопросов действительно есть, и первый из
них:  откуда нам, собственно, известны значения этих символов сновидения,  о
которых сам видевший сон не говорит нам ничего или сообщает очень мало?
     Я отвечу: из очень различных  источников,  из сказок и  мифов, шуток  и
острот,  из фольклора, т. е. из сведений  о  нравах, обычаях,  поговорках  и
народных песнях, из поэтического и обыденного языка. Здесь всюду встречается
та же символика, и в некоторых случаях мы  понимаем ее  без всяких указаний.
Если  мы  станем  подробно  изучать  эти  источники,   то  найдем  символике
сновидении  так  много   параллелей,   что  уверимся  в  правильности  наших
толкований.1
     Человеческое тело, как  мы  сказали,  по  Шернеру часто изображается  в
сновидении символом дома. При детальном рассмотрении этого изображения окна,
двери и  ворота являются  входами во внутренние полости тела,  фасады бывают
гладкие или имеют балконы и  выступы, чтобы держаться. Но такая же символика
встречается в нашей речи, когда  мы фамильярно приветствуем хорошо знакомого
"altes  Haus" [старина], когда  говорим, чтобы дать  кому-нибудь  хорошенько
aufs  Dachl  [по куполу]  или о другом,  что  у  него  не все в  порядке  in
Oberstьbchen  [чердак  не  в  порядке].  В  анатомии  отверстия  тела  прямо
называются Leibespforten [ворота тела].
     То,  что  родители  в сновидении появляются  в виде  императорской  или
королевской   четы,  сначала  кажется  удивительным.  Но  это  находит  свою
параллель  в  сказках. Разве не возникает у  нас мысль, что в  начале многих
сказок   вместо:  "жили-были  король  с  королевой"  должно  было  бы  быть:
"жили-были  отец с  матерью"?  В семье детей  в  шутку называют  принцами, а
старшего  наследником  (Kronprinz). Король  сам  называет себя отцом  страны
[Landesvater,  по-русски  --  царь-батюшка].  Маленьких  детей  в  шутку  мы
называем  червяками [по-русски -- клопами]  и сострадательно говорим: бедный
червяк [das arme Wurm; по-русски -- бедный клоп].
     Вернемся к символике дома. Когда мы  во сне пользуемся выступами домов,
чтобы ухватиться, не напоминает ли это известное народное выражение для
     ----------------------------------------
     1 Выдвинутое  Фрейдом  толкование  мифа,  согласно  современным научным
представлениям,  является  совершенно  неверным,   игнорирующим  своеобразие
мифологического  сознания   как  особой   формы   неадекватного   осмысления
действительности.
     сильно  развитого   бюста:  у  этой  есть  за  что  подержаться?  Народ
выражается в таких случаях и  иначе, он говорит: Sie  hat  viel Holz vor dem
Haus [у этой много дров перед домом], как будто желая прийти нам на помощь в
нашем истолковании дерева как женского, материнского символа.
     И еще  о  дереве.  Нам неясно,  как  этот  материал  стал  символически
представлять материнское,  женское.  Обратимся  за  помощью  к сравнительной
филологии. Наше немецкое слово Holz [дерево]  одного корня с греческим  ili,
что  означает  "материал",  "сырье".  Тут  мы  имеем дело с  довольно частым
случаем, когда  общее название материала в конце концов сохранилось за одним
частным.  В океане есть остров под названием  Мадейра. Так как  он весь  был
покрыт лесом, португальцы  дали ему это название, когда открыли его. Madeira
на португальском языке  значит "лес".  Но  легко узнать, что  madeira не что
иное,  как  слегка  измененное  латинское  слово  materia,   что  опять-таки
обозначает  материю вообще. A materia  происходит  от  слова mater  -- мать.
Материал, из  которого что-либо состоит, является как бы материнской частью.
Таким образом, это древнее понимание в символическом употреблении продолжает
существовать.
     Рождение в сновидении постоянно выражается отношением к воде; бросаться
в воду  или  выходить  из нее  означает рождать  или  рождаться.  Не следует
забывать, что этот  символ вдвойне оправдан  ссылкой на историю развития. Не
только  тем,  что все  наземные  млекопитающие,  включая  предков  человека,
произошли от водяных животных --  это  весьма отдаленная  аналогия, --  но и
тем, что каждое  млекопитающее, каждый человек  проходит первую  фазу своего
существования  в воде, а именно как эмбрион в околоплодной жидкости  в чреве
матери, а при  рождении выходит из  воды. Я не хочу утверждать, что видевший
сон  знает  это, напротив, я считаю, что  ему и  не нужно этого  знать.  Он,
вероятно, знает что-нибудь  другое,  что ему  рассказывали в  детстве,  но и
здесь  я  буду утверждать,  что  это  знание не  способствовало  образованию
символа. В детской  ему говорили, что детей  приносит аист,  но откуда он их
берет?  Из пруда,  из  колодца,  т.  е.  опять-таки  из воды.  Один из  моих
пациентов,  которому это сказали,  когда он был маленьким, исчез после этого
на  все  послеобеденное время. Наконец его нашли на берегу пруда у замка, он
лежал, приникнув личиком к поверхности воды и усердно искал на дне маленьких
детей.
     В мифах о рождении героя, подвергнутых сравнительному  исследованию  О.
Ранком (1909), самый древний из которых о царе  Саргоне из Агаде, около 2800
лет до Р. X., преобладающую роль играет бросание в воду и спасание  из воды.
Ранк  открыл,  что это --  изображения  рождения,  аналогичные  таким  же  в
сновидении. Если во сне спасают из  воды  какое-нибудь лицо, то считают себя
его матерью  или просто  матерью;  в мифе  лицо, спасающее  ребенка из воды,
считается  его настоящей матерью. В  известном  анекдоте  умного  еврейского
мальчика  спрашивают, кто был матерью  Моисея.  Он не  задумываясь отвечает:
принцесса. Но как же, возражают ему, она ведь  только  вытащила его из воды.
Так говорит она, отвечает мальчик, показывая, что правильно истолковал миф.
     Отъезд означает в сновидении смерть,  умирание. Принято так же отвечать
детям  на  вопрос,  куда  девалось  умершее  лицо,  отсутствие  которого они
чувствуют, что оно уехало. Я опять  хотел бы возразить тем, кто считает, что
символ сновидения  происходит от этого способа  отделаться от ребенка.  Поэт
пользуется такой же символикой, говоря о загробной жизни как
     о  неоткрытой  стране,  откуда  не  возвращался  ни  один  путник   (по
traueller). В обыденной жизни мы тоже часто говорим о последнем пути. Всякий
знаток  древнего ритуала знает, как  серьезно относились  к  представлению о
путешествии в страну мертвых,  например, в древнеегипетской религии. До  нас
дошла во многих экземплярах  Книга мертвых, которой, как бедекером, снабжали
в это  путешествие мумию. С тех пор как  кладбища  были отделены  от  жилищ,
последнее путешествие умершего стало реальностью.
     Символика гениталий тоже не является чем-то присущим только сновидению.
Каждому из вас случается быть невежливым и назвать  женщину "alte Schachtel"
[старая колода], не зная, что вы пользуетесь при  этом символом гениталий. В
Новом Завете сказано: женщина -- сосуд скудельный. Священное Писание евреев,
так  приближающееся по стилю к  поэтическому, полно сексуально-символических
выражений,  которые не  всегда  правильно  понимались и  толкование которых,
например, Песни Песней, привело к некоторым  недоразумениям. В более поздней
еврейской литературе очень распространено изображение женщины в виде дома, в
котором дверь считается половым отверстием. Муж жалуется, например, в случае
отсутствия девственности, что нашел дверь открытой. Символ стола для женщины
также  известен  в  этой  литературе.  Женщина  говорит   о  своем  муже:  я
приготовила  ему стол,  ко он его перевернул. Хромые  дети  появляются из-за
того, что муж перевернул стол. Эти факты я беру из статьи Л. Леви из Брюнна:
"Сексуальная символика библии и талмуда" (1914).
     То, что и корабли в сновидении означают женщин, поясняют нам этимологи,
которые утверждают, что первоначально кораблем (Schiff)  назывался  глиняный
сосуд  и это  было  то  же  слово, что овца (Schaff).  Греческое сказание  о
Периандре из Коринфа и его жене
     Мелиссе  подтверждает, что печь означает женщину и чрево матери. Когда,
по Геродоту, тиран вызвал  тень  своей горячо любимой, но убитой из ревности
супруги, чтобы получить от нее некоторые сведения, умершая удостоверила себя
напоминанием, что он, Периандр, поставил  свой хлеб в холодную печь, намекая
на событие,  о котором  никто другой не мог знать. В изданной Ф. С. Крауссом
Anthropophyteia, незаменимом  источнике всего,  что касается  половой  жизни
народов, мы  читаем, что в одной немецкой местности о женщине, разрешившейся
от бремени, говорят, что у нее обвалилась печь. Приготовление огня, все, что
с  ним связано, до глубины проникнуто сексуальной  символикой.  Пламя всегда
является мужскими гениталиями, а место огня, очаг -- женским лоном.
     Если, быть может,  вы удивлялись тому, как часто ландшафты в сновидении
используются для изображения  женских гениталий, то от мифологов  вы  можете
узнать,  какую роль мать-земля играла в представлениях и культах древности и
как понимание земледелия  определялось этой символикой. То, что в сновидении
комната  (Zimmer)  представляет женщину  (Frauenzimmer),  вы склонны  будете
объяснить употреблением в нашем языке слова Frauenzimmer [баба] вместо Frau,
т.  е.  замены  человеческой  личности предназначенным для  нее  помещением.
Подобным же образом  мы  говорим  о Высокой Порте  и подразумеваем  под этим
султана и его  правительство; название древнеегипетского властителя  фараона
также означало  не  что иное, как "большой двор". (В Древнем  Востоке  дворы
между двойными воротами города являются местом сборища, как рыночные площади
в  классическом  мире.)  Я,  правда,  думаю,  что  это   объяснение  слишком
поверхностно. Мне кажется более  вероятным, что  комната  как  пространство,
включающее в себя человека, стала символом женщины. Мы уже ведь знаем,
     что  слово  "дом"   употребляется  в  этом  значении;  из  мифологии  и
поэтических выражений  мы можем добавить в  качестве других символов женщины
еще город, замок, дворец, крепость. Вопрос  было  бы легче решить, используя
сновидения лиц, не знающих и не понимающих немецкого языка. В последние годы
я лечил преимущественно иностранцев и, насколько помню, в их  языках не было
аналогичного словоупотребления.  Есть  и  другие  доказательства  тому,  что
символическое  отношение может перейти языковые границы,  что, впрочем,  уже
утверждал старый исследователь сновидений Шуберт (1814). Впрочем, ни один из
моих  пациентов не  был  абсолютно  не  знаком с немецким  языком, так что я
предоставляю решить этот вопрос тем психоаналитикам, которые  могут  собрать
опыт в других странах, исследуя лиц, владеющих одним языком.
     Среди  символов, изображающих мужские гениталии, едва  ли найдется хоть
один, который не употреблялся бы в шуточных, простонародных или  поэтических
выражениях, особенно у  классических поэтов  древности. К  ним  относятся не
только символы, встречающиеся в сновидениях, но и новые, например, различные
инструменты,  в  первую   очередь  плуг.  Впрочем,  касаясь   символического
изображения мужского, мы затрагиваем  очень  широкую  и горячо  оспариваемую
область,  от   углубления   в  которую  из  соображений  экономии  мы  хотим
воздержаться. Лишь по  поводу одного,  как бы выпадающего  из  ряда  символа
"три"  мне  хотелось  бы  сделать   несколько   замечаний.  Еще  неясно,  не
обусловлена ли отчасти святость этого числа данным символическим отношением.
Но  несомненным кажется то,  что вследствие такого  символического отношения
некоторые встречающиеся в природе трехчастные предметы, например трилистник,
используются в качестве
     гербов и  эмблем. Так называемая французская лилия, тоже трехчастная, и
странный герб двух так  далеко  расположенных друг от  друга  островов,  как
Сицилия и остров  Мен, Triskeles (три полусогнутые ноги, исходящие из одного
центра),  по-видимому,  только  стилизация  мужских  гениталий.  В древности
подобия  мужского  члена  считались  самыми  сильными  защитными  средствами
(Apotropaea) против дурных влияний, и с этим  связано то,  что в  приносящих
счастье  амулетах  нашего  времени  всегда   легко  узнать  генитальные  или
сексуальные  символы.  Рассмотрим  такой  набор,   который  носится  в  виде
маленьких серебряных брелоков: четырехлистный клевер, свинья, гриб, подкова,
лестница  и  трубочист. Четырехлистный  клевер,  собственно говоря, заменяет
трехлистный; свинья -- древний символ плодородия; гриб -- несомненно, символ
пениса,  есть грибы,  которые  из-за своего несомненного  сходства с мужским
членом  получили  при  классификации  название  Phallus  impudicas;  подкова
повторяет  очертание  женского  полового  отверстия,  а  трубочист,  несущий
лестницу, имеет отношение к этой компании потому, что делает такие движения,
с которыми в простонародье сравнивается половой акт (см. Anthropophyteia). С
его лестницей как сексуальным символом мы познакомились в сновидении; нам на
помощь приходит употребление в немецком языке слова "steigen" [подниматься],
применяемого  в  специфически   сексуальном  смысле.  Говорят:  "Den  Frauen
nachsteigen"  [приставать  к  женщинам]  и  "ein   alter  Steiger"   [старый
волокита].   По-французски  ступенька  называется   la  marche,  мы  находим
совершенно аналогичное выражение для старого бонвивана "un vieux  marcheur".
С этим, вероятно,  связано то, что при  половом акте многих крупных животных
самец взбирается, поднимается (steigen, besteigen) на самку.
     Срывание  ветки  как  символическое   изображение  онанизма  не  только
совпадает  с  простонародным изображением  онанистического акта, но имеет  и
далеко идущие мифологические параллели. Но особенно замечательно изображение
онанизма  или,  лучше  сказать,  наказания за  него,  кастрации, посредством
выпадения  и вырывания  зубов, потому  что этому  есть аналогия в фольклоре,
которая, должно быть, известна очень немногим лицам,  видящим их во сне. Мне
кажется несомненным, что распространенное у  столь многих  народов обрезание
является  эквивалентом  и  заменой  кастрации.  И  вот  нам  сообщают, что в
Австралии известные примитивные племена вводят обрезание  в качестве ритуала
при наступлении половой зрелости (во  время празднеств по случаю наступления
совершеннолетия), в то время как другие, живущие  совсем рядом, вместо этого
акта вышибают один зуб.
     Этими  примерами  я  закончу свое изложение. Это всего лишь примеры; мы
больше знаем об этом, а вы можете себе представить, насколько содержательнее
и интереснее получилось  бы  подобное собрание примеров,  если  бы оно  было
составлено  не  дилетантами, как мы, а  настоящими  специалистами  в области
мифологии,  антропологии,  языкознания,  фольклора. Напрашиваются  некоторые
выводы,  которые  не  могут  быть  исчерпывающими,  но  дают  нам  пищу  для
размышлений.
     Во-первых, мы  поставлены перед фактом, что в распоряжении видящего сон
находится символический способ выражения, которого он не знает и не узнает в
состоянии  бодрствования.  Это  настолько  же поразительно, как  если  бы вы
сделали открытие, что ваша прислуга  понимает санскрит,  хотя вы знаете, что
она  родилась  в богемской  деревне  и  никогда  его не изучала.  При  наших
психологических воззрениях  нелегко объяснить  этот  факт. Мы  можем  только
сказать, что знание символики не осознается видевшим
     сон, оно относится  к его  бессознательной  духовной жизни.  Но и  этим
предположением  мы  ничего  не достигаем.  До сих  пор нам  необходимо  было
предполагать  только   бессознательные  стремления,  такие,  о  которых  нам
временно  или   постоянно  ничего   не  известно.  Теперь  же  речь  идет  о
бессознательных знаниях, о логических отношениях, отношениях сравнения между
различными объектами, вследствие  которых одно  постоянно  может  замещаться
другим.  Эти сравнения  не возникают каждый  раз  заново,  они  уже заложены
готовыми, завершены раз и навсегда; это вытекает из  их сходства у различных
лиц, сходства даже, по-видимому, несмотря на различие языков.
     Откуда же берется знание этих символических отношений? Только небольшая
их часть объясняется словоупотреблением.  Разнообразные  параллели из других
областей по  большей  части неизвестны видевшему сон; да и  мы лишь с трудом
отыскивали их.
     Во-вторых,  эти  символические отношения не  являются чем-то таким, что
было  бы  характерно  только для  видевшего  сон или для работы  сновидения,
благодаря  которой они  выражаются.  Ведь мы узнали, что  такая же символика
используется  в   мифах  и  сказках,  в  народных  поговорках  и  песнях,  в
общепринятом словоупотреблении и поэтической фантазии.1 Область
     ----------------------------------------
     1  Идея  о  том,  что  в  картинах  сновидений  имеется   символическое
содержание, требующее особого истолкования, сложилась в древнейшие  времена.
Обычно этому  содержанию придавался прогностический  смысл,  хотя  доступных
логическому обоснованию и эмпирической проверке доказательств  правомерности
такого подхода не приводилось. Своеобразие позиции Фрейда, ставшей предметом
острых  дискуссий  и  побудившей многих  сторонников признания  важной  роли
бессознательных  влечений  отойти  от  того варианта  психоанализа,  который
создал  Фрейд,  заключалось  в  том,  что  в  качестве  основного   принципа
объяснения содержания сновидений был выдвинут принцип сексуальной символики.
Образы любых явлений,  представляемых субъектом в сновидном состоянии, Фрейд
сгруппировал в различные формы сексуальной символики.
     символики чрезвычайно обширна,  символика сновидений является ее  малой
частью,  даже  нецелесообразно приступать к рассмотрению  всей этой проблемы
исходя  из сновидения.  Многие употребительные в других  областях символы  в
сновидениях не встречаются или  встречаются лишь  очень редко,  некоторые из
символов сновидений встречаются не во всех  других областях, а  только в той
или  иной.  Возникает  впечатление,  что  перед  нами  какой-то древний,  но
утраченный  способ  выражения,  от  которого  в разных областях  сохранилось
разное, одно  только  здесь, другое только там, третье в  слегка  измененной
форме  в  нескольких  областях.  Я  хочу  вспомнить  здесь  фантазию  одного
интересного душевнобольного, воображавшего себе какой-то "основной язык", от
которого во всех этих символических отношениях будто бы имелись остатки.
     В-третьих,  вам  должно было  броситься в глаза, что символика в других
указанных областях не  только  сексуальная,  в  то  время как  в  сновидении
символы используются почти исключительно для выражения сексуальных  объектов
и  отношений.  И  это  нелегко  объяснить. Не  нашли  ли исходно  сексуально
значимые символы позднее другое применение и не  связан  ли с этим известный
переход  от  символического изображения к другому его  виду? На этот вопрос,
очевидно, нельзя ответить, если иметь дело только  с символикой  сновидений.
Можно лишь предположить,  что  существует  особенно  тесное  отношение между
истинными символами и сексуальностью.
     По этому поводу нам было  дано в  последние годы одно  важное указание.
Филолог Г. Шпербер (Упсала),
     работающий независимо от психоанализа, выдвинул (1912) утверждение, что
сексуальные   потребности   принимали   самое  непосредственное  участие   в
возникновении  и  дальнейшем  развитии языка. Начальные звуки  речи  служили
сообщению и подзывали сексуального партнера; дальнейшее развитие корней слов
сопровождало  трудовые  операции  первобытного  человека.  Эти  работы  были
совместными  и проходили  в  сопровождении  ритмически  повторяемых языковых
выражений. При этом сексуальный интерес переносился на работу.  Одновременно
первобытный человек делал труд приятным для себя, принимая его за эквивалент
и замену половой деятельности. Таким образом, произносимое при общей  работе
слово имело два значения, обозначая  как  половой  акт, так и приравненную к
нему  трудовую деятельность. Со временем слово освободилось от  сексуального
значения и  зафиксировалось  на этой  работе. Следующие  поколения поступали
точно  так  же  с  новым  словом,  которое  имело   сексуальное  значение  и
применялось  к  новому виду труда. Таким  образом  возникало  какое-то число
корней  слов, которые  все были сексуального происхождения, а затем лишились
своего сексуального значения. Если вышеизложенная точка зрения правильна, то
перед нами, во  всяком  случае, открывается  возможность понимания символики
сновидений. Мы могли бы понять, почему в сновидении, сохраняющем  кое-что из
этих самых древних отношений, имеется такое огромное  множество символов для
сексуального,  почему  в  общем   оружие  и  орудия  символизируют  мужское,
материалы и то, что обрабатывается, -- женское. Символическое отношение было
бы остатком древней принадлежности слова; вещи, которые когда-то  назывались
так же, как  и  гениталии, могли теперь в сновидении выступить для того же в
качестве символов.
     Но  благодаря  этим параллелям к символике сновидений  вы  можете также
оценить   характерную  особенность   психоанализа,   благодаря   которой  он
становится  предметом  всеобщего  интереса,   чего   не  могут  добиться  ни
психология,  ни  психиатрия.   При  психоаналитической  работе  завязываются
отношения  с очень многими другими  гуманитарными  науками,  с мифологией, а
также  с языкознанием, фольклором,  психологией  народов и  религиоведением,
изучение которых обещает ценнейшие результаты. Вам будет  понятно, почему на
почве  психоанализа вырос журнал Imago,  основанный в 1912  г. под редакцией
Ганса  Сакса   и   Отто  Ранка,   поставивший   себе  исключительную  задачу
поддерживать  эти отношения.  Во  всех  этих отношениях  психоанализ сначала
больше давал,  чем получал.  Хотя  и  он извлекает выгоду  из того, что  его
своеобразные  результаты  подтверждаются  в  других  областях  и  тем  самым
становятся более  достоверными, но в целом  именно психоанализ  предложил те
технические  приемы и подходы,  применение которых  оказалось плодотворным в
этих других областях.1 Душевная жизнь
     ----------------------------------------
     1 Фрейд ошибочно утверждает,  будто  психоанализ  впервые проложил мост
между  психологическим  исследованием,  с  одной  стороны, и  исследованиями
культуры   --  с   другой.   Программа   разработки   "психологии   народов"
(культурно-исторической психологии) возникла задолго  до Фрейда, в 60-х  гг.
прошлого века  (Штейнталь, Лазарус и др.). В дальнейшем, в начале XX в., эту
программу  стремился  реализовать В. Вундт в  своей десятитомной "Психологии
народов". За несколько лет  до Вундта другой  немецкий философ -- В. Дильтей
выступил  с   работой,   в  которой  обосновывал   необходимость  наряду   с
естественнонаучной       ("объяснительной")       психологией      развивать
культурно-историческую  ("описательную"),  которая   своим  предметом  имеет
включенность духовной жизни личности в континуум культурно-смысловых связей.
     Указанным   концепциям    был    присущ   психологизм   --    выведение
социально-исторических  явлений   и  продуктов  из  процессов  и  механизмов
индивидуального  сознания.  Подмена  общественных закономерностей  динамикой
бессознательных  влечений  является типичной особенностью  психоанализа.  За
предложением  Фрейда   распространить   понятия  в  объяснительные  принципы
психоанализа  на  науки  о  культуре  скрывались  неверные  методологические
установки, воспринятые в дальнейшем рядом исследователей культуры на Западе.
     Вместе  с  тем,  указав  на  своеобразие  семейно-брачных  отношений  в
различных  культурах,  Фрейд  побудил  этнографов  заняться  их  специальным
изучением.
     отдельного   человеческого   существа   дает   при   психоаналитическом
исследовании сведения, с помощью которых мы можем  разрешить или, по крайней
мере, правильно осветить некоторые тайны из жизни человеческих масс.
     Впрочем, я вам еще не сказал, при каких обстоятельствах мы можем глубже
всего заглянуть  в тот  предполагаемый "основной  язык",  из  какой  области
узнать  о нем больше всего. Пока  вы этого не  знаете, вы не можете  оценить
всего  значения предмета.  Областью  этой является невротика, материалом  --
симптомы и другие невротические проявления, для объяснения и лечения которых
и был создан психоанализ.
     Рассматривая вопрос с четвертой точки зрения,  мы опять  возвращаемся к
началу и  направляемся по  намеченному пути. Мы сказали,  что  даже  если бы
цензуры сновидения не было, нам все равно было бы нелегко понять сновидение,
потому  что  перед  нами встала бы задача перевести  язык символов  на  язык
нашего мышления в состоянии бодрствования. Таким образом, символика является
вторым и  независимым  фактором  искажения  сновидения  наряду  с  цензурой.
Напрашивается предположение, что цензуре удобно пользоваться символикой, так
как  она тоже  стремится к  той  же  цели -- сделать  сновидение странным  и
непонятным.
     Скоро  станет  ясно,  не  натолкнемся  ли мы  при  дальнейшем  изучении
сновидения на новый  фактор, способствующий искажению сновидения. Я не хотел
бы  оставлять   тему  символики  сновидения,  не  коснувшись  еще  раз  того
загадочного  обстоятельства,  что  она  может  встретить  весьма  энергичное
сопротивление  образованных  людей,  тогда как  распространение символики  в
мифах,  религии, искусстве и языке совершенно несомненно. Уж не определяется
ли это вновь отношением к сексуальности?



ОДИННАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

     РАБОТА СНОВИДЕНИ&#1119;

     Уважаемые дамы и господа! Если вы усвоили сущность цензуры сновидения и
символического  изображения,  хотя  еще  и не  совсем  разрешили  вопрос  об
искажении сновидения, вы все-таки в состоянии понять большинство сновидений.
При  этом  вы можете пользоваться обеими  дополняющими друг друга техниками,
вызывая у видевшего  сон ассоциативные мысли до тех  пор, пока не проникнете
от  заместителя  к собственному  [содержанию], подставляя  для  символов  их
значение,  исходя из своих собственных знаний. Об  определенных  возникающих
при этом сомнениях речь будет идти ниже.
     Теперь мы можем опять взяться за работу, которую в свое  время пытались
сделать,  не  имея для этого достаточно средств, когда мы изучали  отношения
между элементами сновидения и его собственным [содержанием] и установили при
этом  четыре  такие  основные отношения:  части к  целому;  приближения, или
намека; символического отношения и наглядного изображения слова. То же самое
мы  хотим  предпринять  в  большем  масштабе,   сравнивая  явное  содержание
сновидения в целом со скрытым сновидением, найденным путем толкования.
     Надеюсь, вы никогда не перепутаете их друг с другом.  Если вы добьетесь
этого,  то  достигнете  в  понимании  сновидения  большего,  чем,  вероятно,
большинство  читателей моей  книги Толкование сновидений.  Позвольте еще раз
напомнить,  что  та  работа,  которая  переводит скрытое сновидение в явное,
называется  работой  сновидения  (Traumarbeit).  Работа,   проделываемая   в
обратном направлении, которая имеет целью  от явного сновидения добраться до
скрытого,   является  нашей  работой  толкования   (Deutungsarbeit).  Работа
толкования  стремится  устранить  работу  сновидения.  Признанные  очевидным
исполнением  желания  сновидения  детского  типа  все-таки  испытали на себе
частичную  работу сновидения,  а именно перевод  желания  в  реальность и по
большей части также перевод  мыслей в визуальные образы. Здесь  не требуется
никакого толкования,  только  обратный ход  этих двух  превращений. То,  что
прибавляется  к   работе  сновидения  в  других  сновидениях,   мы  называем
искажением сновидения  (Traumentstellung);  именно  его  и  нужно  устранить
посредством нашей работы толкования.
     Сравнивая  большое  количество  толкований  сновидений,  я в  состоянии
последовательно показать вам, что проделывает работа сновидения с материалом
скрытых его мыслей. Но  я прошу вас не требовать  от этого  слишком многого.
Это всего лишь описание, которое нужно выслушать со спокойным вниманием.
     Первым  достижением  работы сновидения является сгущение (Verdichtung).
Под этим  мы подразумеваем тот факт,  что  явное сновидение содержит меньше,
чем  скрытое, т. е. является своего рода  сокращенным переводом  последнего.
Иногда  сгущение может  отсутствовать,  однако, как  правило, оно имеется  и
очень часто  даже  чрезмерное. Но  никогда не бывает  обратного, т. е. чтобы
явное  сновидение  было  больше  скрытого по  объему  и содержанию. Сгущение
происходит
     благодаря   тому,  что:  1)   определенные   скрытые  элементы   вообще
опускаются;   2)  в  явное  сновидение  переходит  только  часть   некоторых
комплексов скрытого сновидения; 3) скрытые элементы, имеющие что-то общее, в
явном сновидении соединяются, сливаются в одно целое.
     Если хотите, то можете  сохранить название  "сгущение" только для этого
последнего процесса. Его результаты можно особенно легко продемонстрировать.
Из своих собственных  сновидений вы без труда вспомните о сгущении различных
лиц в  одно.  Такое смешанное лицо выглядит как А, но одето как Б, совершает
какое-то действие, какое, помнится, делал В, а при этом знаешь, что это лицо
-- Г. Конечно, благодаря  такому смешиванию  особенно  подчеркивается что-то
общее для всех четырех лиц. Так же, как и  из  лиц, можно составить смесь из
предметов  или  из  местностей,  если  соблюдается  условие,  что  отдельные
предметы и местности имеют  что-то  общее  между  собой,  выделяемое скрытым
сновидением. Это  что-то вроде  образования  нового  и мимолетного понятия с
этим общим в  качестве ядра. Благодаря накладыванию друг на  друга отдельных
сгущаемых единиц  возникает,  как правило,  неясная,  расплывчатая  картина,
подобно  той,  которая  получается,  если  на  одной  фотопластинке  сделать
несколько снимков.
     Для работы сновидения образование таких  смесей очень важно, потому что
мы  можем  доказать,  что  необходимые  для  этого  общие  признаки  нарочно
создаются  там, где их раньше не было, например, благодаря выбору словесного
выражения  какой-либо  мысли.  Мы уже  познакомились с такими  сгущениями  и
смешениями;  они играли роль  в  возникновении некоторых  случаев  оговорок.
Вспомните  молодого  человека, который хотел  begleitdigen даму. Кроме того,
имеются остроты, механизм возникновения которых объяс-
     няется таким сгущением.  Однако независимо от этого  можно  утверждать,
что данный процесс является чем-то необычным и странным. Правда, образование
смешанных лиц  в  сновидении  имеет  аналогии  в  некоторых творениях  нашей
фантазии,   которая   легко  соединяет  в  одно  целое  составные  части,  в
действительности не связанные между собой, -- например, кентавры и сказочные
животные  в  древней  мифологии  или на  картинах Беклина. Ведь  "творческая
фантазия" вообще не может изобрести ничего нового, а только соединяет чуждые
друг другу составные части. Но странным в способе работы сновидения является
следующее: материал,  которым располагает работа сновидения, состоит ведь из
мыслей,   мыслей,   некоторые   из   которых  могут  быть   неприличными   и
неприемлемыми,  однако  они  правильно  образованы  и  выражены.  Эти  мысли
переводятся  благодаря  работе  сновидения  в  другую  форму,  и  странно  и
непонятно,  что при  этом переводе, перенесении как бы  на другой  шрифт или
язык  находят свое  применение средства  слияния и  комбинации.  Ведь обычно
перевод  старается  принять  во  внимание  имеющиеся в  тексте  различия,  а
сходства  не смешивать между собой. Работа сновидения стремится к совершенно
противоположному:  сгустить две различные мысли  таким образом,  чтобы найти
многозначное слово, в котором обе мысли могут соединиться, подобно тому, как
это делается в остроте.  Этот переход нельзя  понять сразу, но для понимания
работы сновидения он может иметь большое значение.
     Хотя  сгущение  делает  сновидение  непонятным,  все-таки  не возникает
впечатления,  что  оно является  результатом  действия  цензуры  сновидения.
Скорее,  хочется объяснить  его  механическими  и экономическими  факторами;
однако приходится принимать в расчет и цензуру.
     Результаты  сгущения  могут  быть  совершенно  исключительными.  С  его
помощью иногда возможно объединить две совершенно различные скрытые  мысли в
одном явном сновидении, так что можно получить одно вроде бы удовлетворяющее
толкование сновидения и все же при этом упустить возможность другого.
     Следствием  сгущения  является также отношение между  скрытым  и  явным
сновидением,  заключающееся в  том,  что  между  различными элементами и  не
сохраняется   простого  соответствия.   Один   явный  элемент  соответствует
одновременно  нескольким скрытым,  и  наоборот, один скрытый  элемент  может
участвовать  в  нескольких  явных как бы в  виде перекреста. При  толковании
сновидения оказывается также, что [ассоциативные] мысли к  отдельному явному
элементу не всегда  приходят по  порядку.  Часто  приходится ждать, пока все
сновидение не будет истолковано.
     Итак, работа сновидения совершает очень необычную по форме транскрипцию
мыслей сновидения -- не  перевод слова за словом или  знака  за  знаком и не
выбор   по   определенному   правилу,  когда   передаются  только  согласные
какого-нибудь  слова,  а  гласные опускаются,  что  можно  было  бы  назвать
представительством, т. е. один элемент всегда извлекается вместо нескольких,
-- но это нечто другое и гораздо более сложное.
     Вторым  результатом работы сновидения является смещение (Verschiebung).
Для его понимания  мы, к  счастью, провели  подготовительную работу; ведь мы
знаем, что  оно целиком  является делом цензуры сновидения.  Оно проявляется
двояким образом, во-первых,  в том, что какой-то скрытый элемент  замещается
не  собственной  составной частью, а  чем-то отдаленным,  т.  е.  намеком, а
во-вторых, в  том, что  психический  акцент  смещается  с какого-то  важного
элемента на другой,  не важный, так  что в сновидении возникает иной центр и
оно кажется странным.
     Замещение  намеком  известно нам  и по  нашему  мышлению в бодрствующем
состоянии, однако здесь есть различие. При мышлении в бодрствующем состоянии
намек  должен быть легко понятным, а заместитель иметь смысловое отношение к
собственному [содержанию] (Eigentliche). И острота часто пользуется намеком,
она  отказывается  от  ассоциации  по содержанию  и заменяет  ее  необычными
внешними ассоциациями, такими, как созвучие и многозначность слова и др.  Но
она сохраняет понятность; острота лишилась бы всего своего действия, если бы
нельзя было  без  труда проделать  обратный путь  от  намека  к собственному
содержанию. Но намек смещения в сновидении свободен от обоих ограничений. Он
связан с замещаемым элементом самыми  внешними  и  отдаленными отношениями и
поэтому  непонятен,   а  если  его  разъяснить,   то  толкование  производит
впечатление  неудачной  остроты  или  насильственно  притянутой  за  волосы,
принужденной интерпретации. Цензура только тогда достигает своей цели, когда
ей  удается  полностью  затемнить  обратный путь  от  намека к  собственному
[содержанию].
     Смещение акцента  как  средство выражения  мысли  не  встречается.  При
мышлении в  бодрствующем состоянии  мы иногда  допускаем его  для достижения
комического эффекта.  Впечатление  ошибки,  которое оно производит, я могу у
вас вызвать, напомнив  один анекдот: в деревне  был кузнец, который совершил
преступление,  достойное  смертной  казни.  Суд  постановил,  что он  должен
понести наказание за свое преступление, но так как в деревне был только один
кузнец  и он был необходим, портных же в деревне жило  трое, то один из этих
трех был повешен вместо него.
     Третий результат  работы сновидения психологически самый интересный. Он
состоит в превращении мыслей в зрительные образы. Запомним, что не все в
     мыслях  сновидения подлежит этому  превращению,  кое-что сохраняет свою
форму и  появляется  в  явном сновидении как  мысль  или знание;  зрительные
образы являются также не единственной формой, в которую  превращаются мысли.
Однако они все-таки являются существенным фактором в образовании сновидения;
эта  сторона  работы  сновидения, как мы знаем,  является второй  постоянной
чертой  сновидения,   а  для   выражения  отдельных   элементов   сновидения
существует, как мы видели, наглядное изображение слова.
     Ясно, что это нелегкая работа. Чтобы составить понятие о ее трудностях,
представьте  себе,  что  вы  взяли  на  себя  задачу  заменить  политическую
передовицу  какой-то газеты рядом иллюстраций, т. е. вернуться от буквенного
шрифта к письму  рисунками.  То, что  в  этой статье  говорится  о  лицах  и
конкретных предметах, вы легко и, может быть, удачно замените иллюстрациями,
но  при  изображении  абстрактных  слов  и  всех   частей  речи,  выражающих
логические отношения,  таких  как  частицы,  союзы  и  т.  п.,  вас  ожидают
трудности.  При  изображении  абстрактных  слов   вы  сможете  себе   помочь
всевозможными  искусственными приемами. Вы попытаетесь,  например,  передать
текст  статьи  другими  словами,  которые звучат, может быть,  необычно,  но
содержат  больше конкретных  и подходящих для изображения  понятий. Затем вы
вспомните,   что   большинство   абстрактных  слов   являются  потускневшими
конкретными  и   поэтому   по   возможности   воспользуетесь  первоначальным
конкретным  значением  этих  слов.  Итак,  вы  будете  рады,  если   сможете
изобразить  обладание  (Besitzen)  объектом  как  действительное  физическое
сидение (Darauf sitzen).  Так  же поступает  и работа сновидения. При  таких
обстоятельствах вы  едва ли будете предъявлять большие  претензии к точности
изображения.  Таким  образом, и  работе  сновидения вы  простите,  что  она,
например,
     такой трудный  для изображения элемент, как нарушение  брачной верности
(Ehebruch),  заменяет  другим  каким-либо  разрывом  (Bruch),  перелом  ноги
(Beinbruch).*   Надеюсь,  вы   сумеете   до   некоторой   степени   простить
беспомощность языка рисунков, когда он замещает собой буквенный.
     ----------------------------------------
     * При исправлении корректуры этого листа мне случайно попалась газетная
заметка, которую я  здесь  привожу  как неожиданное пояснение вышеизложенных
положений.
     "НАКАЗАНИЕ  БОЖИЕ  (перелом  руки  за нарушение  супружеской  верности)
(Armbruch durch Ehebruch).
     Анна M., супруга одного ополченца, обвинила  Клементину К.  в нарушении
супружеской верности. В обвинении говорится, что  К. находится с Карлом М. в
преступной связи, в то время как ее собственный муж на войне, откуда он даже
присылает ей ежемесячно семьдесят крон. К. получила от мужа пострадавшей уже
довольно много  денег, в то  время как она сама с ребенком  вынуждена жить в
нужде  и терпеть голод. Товарищи мужа рассказывали ей, что  К. посещает с М.
рестораны и кутит там до поздней ночи. Однажды обвиняемая даже спросила мужа
пострадавшей  в присутствии многих солдат, скоро ли он  разведется  со своей
"старухой", чтобы переехать к ней. Жена привратника дома, где живет К., тоже
неоднократно видела мужа пострадавшей в полном неглиже на квартире К.
     Вчера перед  судом в Леопольдштатте  К.  отрицала,  что знает М.,  а об
интимных отношениях уж не может быть и речи. Однако свидетельница Альбертина
М.   показала,  что   неожиданно  застала  К.,  когда   она  целовала   мужа
пострадавшей.
     Допрошенный при  первом разборе дела  в  качестве  свидетеля М. отрицал
тогда интимные отношения с обвиняемой. Вчера судье было представлено письмо,
в  котором   свидетель   отказывается   от   своего  показания   на   первом
разбирательстве дела и сознается,  что  до июня месяца  поддерживал любовную
связь  с  К. При первом  разборе он только  потому отрицал  свои отношения с
обвиняемой, что она перед разбором дела явилась к нему и на коленях  умоляла
спасти ее  и  ничего  не  говорить.  "Теперь же,  --  пишет свидетель,  -- я
чувствую  потребность  откровенно сознаться  перед судом,  так как  я сломал
левую руку, и  это кажется мне наказанием божьим за мое преступление". Судья
установил,  что  срок преступления  прошел,  после чего  пострадавшая  взяла
жалобу обратно, а обвиняемая была оправдана".
     Для изображения частей речи,  показывающих логические отношения,  вроде
"потому что, поэтому,  но" и  т. д., нет  подобных  вспомогательных средств;
таким  образом, эти части текста пропадут при переводе в рисунки. Точно  так
же благодаря работе сновидения содержание  мыслей  сновидения растворяется в
его  сыром материале  объектов и деятельностей.  И вы  можете быть довольны,
если вам предоставится возможность каким-то образом намекнуть в более тонком
образном  выражении на определенные недоступные изображению отношения. Точно
так  же  работе сновидения удается  выразить что-то  из  содержания  скрытых
мыслей сновидения в формальных особенностях явного сновидения, в его ясности
или неясности, в его разделении на несколько фрагментов  и т.  п. Количество
частей сновидения, на  которые оно  распадается, как  правило,  сочетается с
числом   основных   тем,  ходом   мыслей   в  скрытом  сновидении;  короткое
вступительное сновидение часто относится к последующему подробному основному
сновидению  как  введение или мотивировка; придаточное  предложение в мыслях
сновидения замещается в явном сновидении сменой включенных в него сцен и  т.
д.  Таким   образом,  форма  сновидений  ни  в  коем   случае  не   является
незначительной  и сама требует толкования. Несколько сновидений  одной  ночи
часто имеют одно  и то же значение и  указывают на усилия как-нибудь получше
справиться  с  нарастающим раздражением.  Даже  в одном сновидении  особенно
трудный элемент может быть изображен "дублетами", несколькими символами.
     При  дальнейшем  сравнении мыслей  сновидения  с замещающими их  явными
сновидениями мы узнаем такие вещи, к которым  еще не подготовлены, например,
что бессмыслица  и абсурдность  сновидений также имеют свое значение. Да,  в
этом пункте противоречие между  медицинским и психоаналитическим  пониманием
сновидения обостряется до  последней  степени.  С  медицинской  точки зрения
сновидение  бессмысленно,  потому что душевная  деятельность  спящего лишена
всякой  критики; с  нашей же, напротив, сновидение бессмысленно тогда, когда
содержащаяся в мыслях сновидения критика, суждение "это бессмысленно" должны
найти свое  изображение. Известное вам сновидение  с посещением  театра (три
билета  за 1 фл. 50 кр.) -- хороший тому пример. Выраженное  в  нем суждение
означает: бессмысленно было так рано выходить замуж.
     Точно так же при работе над толкованием мы узнаем о часто высказываемых
сомнениях  и  неуверенности видевшего  сон по  поводу того, встречался ли  в
сновидении определенный элемент, был  ли  это данный  элемент  или  какой-то
другой. Как правило,  этим сомнениям и неуверенности ничего не соответствует
в  скрытых  мыслях  сновидения;  они возникают  исключительно под  действием
цензуры сновидения и  должны быть приравнены к  не вполне удавшимся попыткам
уничтожения этих элементов.
     К  самым  поразительным  открытиям   относится  способ,  каким   работа
сновидения  разрешает  противоречия скрытого сновидения. Мы  уже  знаем, что
совпадения в скрытом  материале замещаются сгущениями  в явном сновидении. И
вот с противоположностями работа сновидения поступает точно так же, как с
     совпадениями, выражая их  с  особым предпочтением одним и тем  же явным
элементом.  Один   элемент  в  явном   сновидении,  который  способен   быть
противоположностью, может, таким образом, означать себя самого, а также свою
противоположность или  иметь оба  значения; только  по  общему  смыслу можно
решить, какой  перевод выбрать. С этим  связан  тот факт,  что в  сновидений
нельзя найти изображения "нет", по крайней мере недвусмысленного.
     Пример  желанной аналогии этому  странному поведению  работы сновидения
дает нам развитие языка. Некоторые лингвисты утверждают, что в самых древних
языках  противоположности,  например, сильный -- слабый,  светлый -- темный,
большой  --   маленький,   выражались  одним  и  тем   же  корневым  словом.
("Противоположный  смысл  первоначальных  слов").  Так, на  древнеегипетском
языке  ken  первоначально  означало  "сильный"  и  "слабый".  Во   избежание
недоразумений   при   употреблении   таких   амбивалентных   слов   в   речи
ориентировались  на интонацию и сопроводительный жест, при письме прибавляли
так  называемый детерминатив, т. е. рисунок, не произносившийся при  чтении.
Ken  в значении  "сильный"  писалось,  таким  образом, с  прибавлением после
буквенных  знаков  рисунка  прямо  сидящего  человечка;  если  ken  означало
"слабый",  то  следовал рисунок небрежно сидящего  на  корточках  человечка.
Только позже благодаря легким изменениям одинаково звучащего первоначального
слова получилось два обозначения для содержащихся в нем  противопоставлений.
Так  из  ken --  "сильный  -- слабый"  возникло  ken -- "сильный" и  kan  --
"слабый".  Не  только  древнейшие языки  в своем позднейшем развитии,  но  и
гораздо более молодые и даже живые ныне языки сохранили в большом количестве
остатки этого древнего противоположного смысла.
     Хочу привести вам в этой связи несколько примеров по К. Абелю (1884).
     В латинском языке такими все еще амбивалентными словами являются: altus
(высокий  -- низкий)  и sacer (святой --  нечестивый). В  качестве  примеров
модификации одного и  того же  корня я упомяну: clamare  --  кричать, dam --
слабый, тихий, тайный; siccus -- сухой, succus -- сок. Сюда же из  немецкого
языка  можно  отнести:  Stimme  --  голос,  stumm --  немой.  Если  сравнить
родственные  языки, то  можно  найти  много  примеров. По-английски lock  --
закрывать; по-немецки  Loch --  дыра, Lьcke -- люк. В  английском  cleave --
раскалывать, в немецком kleben -- клеить.
     Английское слово  without, означающее,  собственно, "с --  без", теперь
употребляется в значении "без"; то, что with, кроме прибавления, имеет также
значение отнимания, следует из  сложных слов  withdraw -- отдергивать, брать
назад, withhold  --  отказывать, останавливать.  Подобное же значение  имеет
немецкое wieder.
     В развитии  языка находит свою  параллель еще  одна  особенность работы
сновидения.  В  древнеегипетском,  как и  в  других  более  поздних  языках,
встречается  обратный  порядок звуков  в  словах с  одним значением.  Такими
примерами в английском н  немецком языках являются: Topf  --  pot  [горшок];
boat -- tub [лодка]; hurry [спешить] -- Ruhe [покой,  неподвижность]; Balken
[бревно, брус] -- Kloben [полено, чурбан].
     В  латинском и  немецком: capere  --  packen  [хватать]; ren  --  Niere
[почка].
     Такие   инверсии,  какие  здесь   происходят   с  отдельными   словами,
совершаются работой  сновидения различным  способом. Переворачивание смысла,
замену   противоположностью  мы   уже  знаем.  Кроме  того,  в   сновидениях
встречаются инверсии  ситуации,  взаимоотношения между двумя  лицами,  как в
"перевернутом мире". В сновидении заяц  нередко стреляет в охотника.  Далее,
встречаются изменения в порядке следования событий, так что то, что является
предшествующей причиной,  в  сновидении  ставится после  вытекающего из  нее
следствия. Все  происходит как  при  постановке  пьесы плохой труппой, когда
сначала  падает герой, а потом  из-за кулис  раздается выстрел, который  его
убивает. Или есть сновидения, в которых весь порядок элементов обратный, так
что  при  толковании,  чтобы  понять  его  смысл,  последний  элемент  нужно
поставить на  первое место, а  первый  -- на последнее. Вы помните  также из
нашего изучения символики сновидения, что входить или падать в воду означало
то же самое, что и выходить из воды, а именно  рождать или рождаться,  и что
подниматься  по  лестнице  означает то  же самое,  что и спускаться по  ней.
Несомненно,  что   искажение  сновидения  может  извлечь  из  такой  свободы
изображения определенную выгоду.
     Эти черты  работы  сновидения  можно  назвать архаическими. Они присущи
также древним системам выражения, языкам и письменностям, и несут с собой те
же трудности, о которых речь будет ниже в критическом обзоре.
     А теперь еще о  некоторых других взглядах. При работе  сновидения дело,
очевидно, заключается  в  том,  чтобы  выраженные  в  словах  скрытые  мысли
перевести  в чувственные образы по большей части зрительного характера. Наши
мысли как раз и произошли из таких чувственных образов; их первым материалом
и предварительными этапами были чувственные впечатления, правильнее сказать,
образы воспоминания о таковых. Только  позднее  с ними связываются слова,  а
затем и  мысли. Таким  образом,  работа сновидения  заставляет  мысли пройти
регрессивный путь,  лишает  их достигнутого  развития,  и при этой регрессии
должно  исчезнуть все то, что  было приобретено в  ходе развития  от образов
воспоминаний к мыслям.
     Такова работа  сновидения. По  сравнению  с  процессами,  о  которых мы
узнали при ее изучении, интерес к явному  сновидению должен отойти на задний
план. Но  этому последнему,  которое является все-таки единственным, что нам
непосредственно известно, я хочу посвятить еще несколько замечаний.
     Естественно, что явное сновидение  теряет для  нас свою значимость. Нам
безразлично,   хорошо  оно  составлено  или  распадается  на  ряд  отдельных
бессвязных  образов.  Даже  если  оно  имеет  кажущуюся осмысленной  внешнюю
сторону,  то  мы  все  равно  знаем,  что  она  возникла благодаря искажению
сновидения и может иметь к внутреннему его содержанию так же мало отношения,
как фасад итальянской церкви к ее конструкции и силуэту. В некоторых случаях
и  этот фасад сновидения имеет  свое значение, когда он  передает в мало или
даже  совсем  не искаженном  виде какую-то  важную составную  часть  скрытых
мыслей сновидения. Но мы  не  можем узнать  этого, не подвергнув  сновидение
толкованию  и не  составив  благодаря ему суждения о том, в какой мере имело
место  искажение.  Подобное же  сомнение  вызывает  тот  случай,  когда  два
элемента  сновидения, по-видимому,  находятся в тесной связи.  В этом  может
содержаться ценный намек на то,  что  соответствующие этим элементам скрытые
мысли сновидения тоже должны быть приведены  в  связь, но  в  других случаях
убеждаешься, что то, что связано в мыслях, разъединено в сновидении.
     В  общем  следует  избегать  того, чтобы  объяснять  одну  часть явного
сновидения  другой,  как  будто  сновидение  связно  составлено  и  является
прагматическим изложением.  Его,  скорее,  можно  сравнить  с  искусственным
мрамором  брекчией,  составленным  из  различных  кусков  камня  при  помощи
цементирующего  средства  так,   что  получающиеся  узоры  не  соответствуют
первоначальным  составным частям. Действительно,  есть  некая  часть  работы
сновидения,  так  называемая  вторичная  обработка (sekundдre  Bearbeitung),
которая старается составить из ближайших результатов работы сновидения более
или  менее  гармоничное  целое.  При  этом  материал располагается  зачастую
совершенно не в соответствии  со смыслом, а там,  где  кажется  необходимым,
делаются вставки.
     С другой  стороны,  нельзя  переоценивать работу сновидения, слишком ей
доверять. Ее  деятельность исчерпывается перечисленными результатами; больше
чем  сгустить, сместить, наглядно изобразить  и подвергнуть целое  вторичной
обработке, она  не может сделать. То,  что в сновидении появляются выражения
суждений,  критики,  удивления,  заключения,  -- это  не  результаты  работы
сновидения, и только очень редко это проявления размышления о сновидении, но
это по большей части -- фрагменты скрытых мыслей сновидения, более или менее
модифицированных   и  приспособленных  к  контексту,  перенесенных  в  явное
сновидение. Работа сновидения также не может создавать и  речей.  За  малыми
исключениями речи в сновидении являются подражаниями и составлены из  речей,
которые видевший сон слышал или сам произносил в  тот день, когда видел сон,
и  которые  включены  в  скрытые  мысли  как  материал  или  как  побудители
сновидения.  Точно так же работа сновидения не может производить вычисления;
все вычисления, которые встречаются в явном сновидении, --  это  по  большей
части  набор чисел,  кажущиеся  вычисления,  как  вычисления  они совершенно
бессмысленны,  и  истоки  вычислений опять-таки  находятся в скрытых  мыслях
сновидения.  При этих отношениях  неудивительно также, что интерес,  который
вызывает  работа сновидения,  скоро  устремляется от  нее к  скрытым  мыслям
сновидения, проявляющимся благодаря явному сновидению
     в более или менее искаженном виде. Но нельзя оправдывать  то, чтобы это
изменение отношения  заходило так  далеко, что с теоретической  точки зрения
скрытые мысли  вообще ставятся на  место  самого сновидения  и  о  последнем
высказывается  то,  что может относиться только к  первым. Странно,  что для
такого    смешивания   могли   злоупотребить    результатами   психоанализа.
"Сновидением" можно назвать не что иное, как результат работы сновидения, т.
е. форму, в которую скрытые мысли переводятся благодаря работе сновидения.
     Работа сновидения -- процесс совершенно своеобразного характера, до сих
пор в душевной  жизни  не  было известно  ничего подобного.  Такие сгущения,
смещения,   регрессивные   превращения  мыслей  в   образы  являются  новыми
объектами,   познание   которых   уже   достаточно   вознаграждает    усилия
психоанализа. Из приведенных параллелей к работе сновидения  вы можете также
понять, какие  связи открываются между психоаналитическими исследованиями  и
другими областями, в  частности, между развитием языка и мышления. О  другом
значении этих взглядов вы можете догадаться только тогда, когда узнаете, что
механизмы  образования сновидений являются прототипом  способа возникновения
невротических симптомов.
     Я  знаю  также,  что  мы  еще  не можем полностью  понять  значения для
психологии всех новых данных, заключающихся в этих работах. Мы хотим указать
лишь  на   то,   какие  новые  доказательства   имеются  для   существования
бессознательных душевных актов  -- а  ведь скрытые мысли  являются ими --  и
какой  неожиданно широкий  доступ к знанию  бессознательной  душевной  жизни
обещает нам толкование сновидений.
     Ну а  теперь,  пожалуй,  самое  время привести  вам  различные  примеры
отдельных сновидений, к этому вы подготовлены всем вышеизложенным.



ДВЕНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

АНАЛИЗ ОТДЕЛЬНЫХ СНОВИДЕНИЙ

     Уважаемые дамы и господа! Не разочаровывайтесь,  если  я опять предложу
вам  фрагменты  толкований  сновидений,  вместо  того  чтобы  пригласить вас
участвовать  в  толковании  большого  хорошего  сновидения. Вы скажете,  что
имеете на это право после стольких приготовлений, и выскажете убеждение, что
после  удачного  толкования  стольких тысяч сновидений  давно должна была бы
возникнуть   возможность  составить   набор   отличных  сновидений,  которые
позволяли  бы  продемонстрировать все  наши  утверждения  о  работе и мыслях
сновидения.  Да,  но  существует  слишком  много  трудностей, препятствующих
выполнению вашего желания.
     Прежде всего должен вам признаться,  что нет никого,  кто  занимался бы
толкованием  сновидений  в  качестве  своего  основного  занятия.  Ведь  как
приходят  к  толкованию  сновидений? Случайно, без  особого  намерения можно
заняться  сновидениями  друга  или  работать  какое-то   время  над   своими
собственными сновидениями,  чтобы поупражняться в психоаналитической работе;
но по большей части  приходится  иметь дело со сновидениями  лиц, страдающих
неврозами, подвергающихся аналитическому лечению.  Сновидения этих последних
представляют   собой  отличный  материал  и  никоим   образом   не  уступают
сновидениям здоровых, но  техника лечения вынуждает нас подчинять толкование
сновидения терапевтическим задачам  и  оставлять без внимания большое  число
сновидений  после того, как из них  было  взято  что-то нужное для  лечения.
Некоторые  сновидения, встречающиеся  во  время лечения,  вообще  недоступны
полному толкованию. Так как они возникают  из всей совокупности неизвестного
нам психического материала, то их понимание возможно  только после окончания
лечения. Сообщение  о таких сновидениях сделало бы неизбежным раскрытие всех
тайн  невроза; это нам  не нужно, так как мы взялись  за сновидение с  целью
подготовиться к изучению неврозов.
     Вы охотно  отказались  бы  от  этого материала и  скорее  предпочли  бы
услышать  толкования сновидений  здоровых людей  или  своих собственных.  Но
из-за содержания  сновидений это недопустимо.  Ни  самого себя,  ни другого,
чьим доверием пользуешься, нельзя так беспощадно обнажать, как этого требует
подробное  толкование  его сновидений, которые,  как  вы  уже знаете,  имеют
отношение  к  самому интимному  в  его  личности. Кроме этого  затруднения в
получении  материала,  для  сообщения принимается во  внимание и  другое. Вы
знаете, что сновидение кажется странным даже самому видевшему сон, не говоря
уже  о другом  человеке, которому личность видевшего сон не знакома. В нашей
литературе нет  недостатка в хороших и подробных анализах сновидений,  я сам
опубликовал некоторые из  них  в рамках историй болезни;  может  быть, самый
лучший  пример толкования  сновидений  представляют  собой опубликованные О.
Ранком  (1910b)  два связанных между собой сновидения одной молодой девушки,
запись которых занимает около двух печатных страниц,  тогда как их анализ --
76  страниц.  Мне  понадобился бы примерно целый семестр, чтобы показать вам
эту  работу.  Если  берешься за  какое-нибудь  более  длинное  и  еще  более
искаженное сновидение, то приходится  давать  столько объяснений, привлекать
такое  обилие  ассоциативных  мыслей  и   воспоминаний,  делать   так  много
отступлений,  что  лекция  о  нем  оказалась  бы  совершенно  запутанной   и
неудовлетворительной. Поэтому я должен просить вас довольствоваться тем, что
легче  получить,  --  сообщением  о  небольших  фрагментах  сновидений  лиц,
страдающих неврозом,  по которым  по  отдельности можно узнать то или  иное.
Легче всего  продемонстрировать символы  сновидения, затем  --  определенные
особенности регрессивного изображения сновидений. О каждом из  нижеследующих
сновидений я скажу вам, почему я счел нужным сообщить о нем.
     1.  Сновидение состоит только из двух  простых картин:  его дядя  курит
папиросу, хотя  сегодня  суббота;  какая-то женщина  гладит  и  ласкает  его
(видевшего сон), как своего ребенка.
     По поводу первой картины видевший сон (еврей) замечает, что его дядя --
набожный человек,  который никогда  не совершал  и не  совершил бы подобного
греха.  Относительно  женщины во  второй картине ему ничего  не  приходит  в
голову,  кроме того, что это его мать. Обе эти  картины или мысли, очевидно,
следует привести в  соответствие друг с другом. Но каким образом? Так как он
решительно оспаривает действие  дяди, то естественно прибавить "если". "Если
мой дядя,  святой человек,  стал бы  курить в субботу папиросу, то я мог  бы
допустить ласки матери". Очевидно, что ласка матери -- такое же недопустимое
действие,  как  курение в  субботу для  набожного еврея.  Вспомните,  что  я
говорил  вам  о том, что при работе сновидения отпадают  все отношения между
мыслями сновидения; они растворяются в своем сыром материале, и
     задачей толкования является вновь восстановить опущенные отношения.
     2. Благодаря своим публикациям  о сновидении я стал  в известном смысле
общественным консультантом  по вопросам сновидений  и в течение  многих  лет
получаю с самых разных  сторон письма,  в которых мне сообщаются  сновидения
или  предлагается  их  толкование.  Я, конечно,  благодарен  всем  тем,  кто
прибавляет  к   сновидению  достаточно  материала,  чтобы  толкование  стало
возможным,  или  кто сам дает такое  толкование. К  этой категории относится
следующее  сновидение  одного  врача из  Мюнхена,  относящееся к 1910  г.  Я
привожу его, потому что оно может вам доказать, насколько сновидение в общем
недоступно  пониманию,  пока  видевший сон  не даст нам  дополнительно своих
сведений.  Я  ведь  предполагаю,  что  вы,  в сущности,  считаете  идеальным
толкование   сновидений   с   помощью   использования   значения   символов,
ассоциативную  же технику хотели бы устранить, а  мне хочется освободить вас
от этого вредного заблуждения.
     "13  июля  1910г.  мне  снится: я  еду  на  велосипеде  вниз  по  улице
Тюбингена, как вдруг коричневая  такса  пускается за мной в погоню и хватает
меня  за  пятку. Проехав немного дальше,  я  слезаю  с велосипеда, сажусь на
ступеньку и начинаю колотить животное, крепко уцепившееся зубами (от укуса и
всей   сцены  у  меня  нет  неприятных  чувств).  Напротив  сидят  несколько
престарелых дам, которые смотрят  на меня улыбаясь. Затем  я  просыпаюсь, и,
как уже часто бывало, в этот момент перехода  к бодрствованию все сновидение
становится мне ясным".
     Символами  здесь  мало поможешь.  Но  видевший  сон  сообщает  нам:  "В
последнее время  я был влюблен в одну  девушку, видел ее только на улице, но
не  имел никакой возможности завести  знакомство.  Самым  приятным для  меня
поводом для знакомства могла быть
     такса,  так  как я  большой  любитель животных  и  это  же  качество  с
симпатией заметил у девушки". Он добавляет также, что неоднократно с большой
ловкостью  и  зачастую к удивлению  зрителей  вмешивался в борьбу грызущихся
между собой собак. Итак,  мы узнаем, что понравившаяся ему девушка постоянно
появлялась  в сопровождении  этой  особенной собаки. Но из явного сновидения
эта девушка  устранена, осталась только ассоциируемая  с ней  собака.  Может
быть, престарелые  дамы, которые  ему улыбаются, заняли место девушки. Того,
что  он еще сообщает, недостаточно  для объяснения этого момента.  То, что в
сновидении он  едет на велосипеде, является прямым повторением припоминаемой
ситуации. Он всегда встречал девушку с  собакой только  тогда,  когда был на
велосипеде.
     3. Если кто-нибудь потерял своего  дорогого родственника, то ему долгое
время после  этого снятся  сны особого  рода,  в  которых  знание  о  смерти
заключает самые странные компромиссы с потребностью воскресить мертвого.  То
умерший, будучи мертвым, продолжает все-таки  жить, потому  что он не знает,
что умер, и  если бы он это узнал, то лишь тогда умер бы окончательно; то он
наполовину  мертв, а наполовину жив, и каждое  из этих состояний  имеет свои
особые  признаки.  Эти сновидения  нельзя  назвать бессмысленными,  так  как
воскресение  для  сновидения не является неприемлемым, как, например, и  для
сказки,   где   это   совершенно   обычное   событие.   Насколько   я   смог
проанализировать  такие сновидения,  они способны  на  разумное  решение, но
достойное  уважения  желание  возвратить к жизни  мертвого  умеет добиваться
этого самыми странными  средствами. Я предлагаю  вам здесь такое сновидение,
которое  звучит достаточно странно и бессмысленно и  анализ которого покажет
вам  многое  из  того,  к  чему   вы   подготовлены  нашими   теоретическими
рассуждениями.  Сновидение одного мужчины,  который несколько лет тому назад
потерял отца.
     Отец умер,  но  был выкопан  и  плохо выглядит.  С тех пор он  живет, и
видевший  сон делает  все,  чтобы он ничего  не  заметил. (Затем  сновидение
переходит на другие явления, не имеющие с этим, по-видимому, ничего общего).
     Отец  умер,  это  мы  знаем.  Что  он  был  выкопан,  не  соответствует
действительности,  да  и  все последующее не принимает ее  во  внимание.  Но
видевший  сон  рассказывает:  когда он  вернулся  с  похорон  отца,  у  него
разболелся зуб. Он хотел поступить с  ним по предписанию еврейского  учения:
если твой зуб тебе досаждает, вырви его, -- и отправился к зубному врачу. Но
тот  сказал: зуб  не  следует  вырывать, нужно потерпеть. Я кое-что  положу,
чтобы его убить, приходите через три дня опять, я это выну.
     Это "вынимание", говорит вдруг видевший сон, и есть эксгумация.
     Неужели видевший сон прав? Не совсем, потому что ведь вынимался  не сам
зуб,  а только то, что в  нем омертвело.  Но подобные  неточности,  судя  по
другим примерам, вполне можно  ожидать от  работы  сновидения. Видевший  сон
сгустил,  слил  в  одно  умершего  отца   и  мертвый,  но  сохраненный  зуб.
Неудивительно,  что  в  явном  сновидении получилось  что-то  бессмысленное,
потому что не все, что можно сказать  о зубе, подходит к отцу. Где же вообще
Tertium  comparationis*  между  зубом и  отцом,  что  сделало возможным  это
сгущение?
     И все-таки  это, должно  быть,  именно  так,  потому  что  видевший сон
продолжает рассказывать, что ему известно, если увидишь во сне выпавший зуб,
то это значит, что потеряешь кого-нибудь из членов семьи.
     Мы знаем, что это  популярное толкование неверно или  верно, по крайней
мере, только в шуточном смыс-
     ----------------------------------------
     * Третье в сравнении.
     ле. Тем более нас поражает то обстоятельство, что начатую таким образом
тему можно проследить и в других фрагментах содержания сновидения.
     Без  дальнейших  требований видевший сон начинает теперь рассказывать о
болезни  и  смерти отца и также о своем отношении  к нему. Отец долго болел,
уход и лечение стоили ему, сыну,  много денег.  И тем не менее ему ничего не
было жаль, он никогда не терял терпения, никогда не испытывал желания, чтобы
скорее наступил конец. Он хвастает чисто еврейской  почтительностью  к отцу,
строгим выполнением  еврейского  закона.  Но не  бросается ли  нам  в  глаза
противоречие  в относящихся  к  сновидению мыслях? Он  идентифицировал зуб с
отцом. По отношению к зубу он хотел поступить по еврейскому закону, приговор
которого  гласил:  вырвать  его,  если он  причиняет  боль  и досаду.  И  по
отношению к отцу он  хотел поступить  по предписанию закона, который на этот
раз означал, несмотря на затраты и беспокойство, взять всю тяжесть на себя и
не  допускать  никакого   враждебного  намерения  против  причиняющего  горе
объекта. Разве  сходство  не было бы  гораздо более несомненным, если  бы он
действительно проявил по  отношению к больному отцу те  же  чувства, что и к
больному  зубу, т. е. пожелал бы, чтобы  скорая  смерть  положила  конец его
излишнему, страдальческому и дорогостоящему существованию?
     Я не сомневаюсь в  том, что таково было  его действительное отношение к
отцу  во время его длительной болезни,  а хвастливые уверения в его набожной
почтительности предназначены  для  того,  чтобы  отвлечь  внимание  от  этих
воспоминаний. При таких  условиях обыкновенно возникает желание смерти тому,
кто причиняет  беспокойство,  и он скрывается под маской сострадания, когда,
например, думают: это было бы для него только избавлением. Но заметьте,  что
в данном
     случае даже в  скрытых мыслях сновидения мы перешагнули какую-то черту.
Первая их  часть, несомненно,  только временно,  т. е. во время  образования
сновидения,  бессознательна, но  враждебные чувства против  отца  могли быть
длительное  время бессознательными, может быть, возникли еще в детские годы,
а  во время болезни отца постепенно  робко и замаскированно проскальзывали в
сознание.  С  еще большей уверенностью  мы  можем  утверждать  это  о других
скрытых  мыслях,  которые,  без  сомнения, были  представлены  в  содержании
сновидения.  Из самого сновидения о враждебных чувствах к отцу ничего нельзя
узнать.  Но,  исследуя  истоки  такой  враждебности  к  отцу  в  детстве, мы
вспомним, что  страх перед  отцом существует, потому  что уже в самые ранние
годы  он противится  сексуальной  деятельности  мальчика,  как  правило,  он
повторяет  это из  социальных соображений  и после  достижения  им  возраста
половой  зрелости. Это  отношение к  отцу свойственно и нашему видевшему сон
лицу;  к его  любви  к отцу было  прибавлено  достаточно уважения и  страха,
имевших своим источником раннее сексуальное запугивание.
     Дальнейшие  утверждения   явного   сновидения   объясняются  комплексом
онанизма.  "Он  плохо выглядит" хотя и относится к словам зубного врача, что
будет  некрасиво, если вырвать зуб на этом месте,  но одновременно это имеет
отношение к  неважному  виду,  которым  молодой  человек  в  период  половой
зрелости выдает или боится выдать свою  чрезмерную половую деятельность. То,
что видевший сон не без облегчения перенес в явном сновидении неважный вид с
себя на отца, есть одна из известных вам инверсий в работе сновидения. С тех
пор он продолжает  жить покрывается как желанием воскресить, так и обещанием
зубного  врача,  что  зуб  сохранится.  Но  особенно  хитроумно  предложение
"видевший сон делает все, чтобы он (отец) этого не заметил", направленное на
то,  чтобы склонить нас к  дополнению, что он умер. Но  единственно разумное
дополнение  вытекает  опять-таки  из комплекса  онанизма, когда, само  собой
разумеется,  молодой  человек  делает  все,  чтобы   скрыть  от   отца  свою
сексуальную  жизнь. Вспомните,  наконец, что  так  называемые  сновидения  с
вырыванием зуба  мы должны всегда толковать как онанистические  и выражающие
страх перед наказанием за онанизм.
     Теперь вы видите, как составилось это  непонятное сновидение. Произошло
странное  и вводящее в заблуждение  сгущение, в котором все мысли происходят
из среды скрытых мыслей  и  в  котором  для самых глубоких и  отдаленных  по
времени из этих мыслей создаются ее многозначные замещающие образования.
     4. Мы уже неоднократно пытались  взяться  за  те "трезвые"  и банальные
сновидения,  в  которых нет  ничего  бессмысленного  или  странного,  но  по
отношению к которым встает вопрос: зачем видишь во сне  такую чепуху? Я хочу
привести   еще  один  пример   такого  рода,  три  составляющие  одно  целое
сновидения, приснившиеся в одну ночь молодой даме.
     а) Она  идет через залу своего дома и  разбивает голову о низко висящую
люстру.
     Никаких  воспоминаний,  ничего,  что  действительно  произошло  бы.  Ее
комментарии ведут  совсем по  другому пути. "Вы знаете,  как сильно  у  меня
выпадают волосы. Дитя, сказала  мне вчера мать, если так будет продолжаться,
то у  тебя голова станет как задняя  часть  (Роро)".  Итак, голова выступает
здесь вместо другого конца тела. Люстру мы и сами можем понять символически;
все  предметы,  способные вытягиваться в  длину, являются символами мужского
члена. Таким образом, речь идет о кровотечении из нижней
     части тела, которое  возникает  от столкновения с пенисом. Это могло бы
иметь  еще несколько  значений; ее ассоциативные  мысли показывают, что дело
заключается  в  предположении,  будто  менструация  возникает  в  результате
полового  акта с мужчиной,  --  часть  сексуальной теории,  распространенной
среди многих незрелых девушек.
     б) Она видит в  винограднике глубокую яму, о которой она  знает, что та
образовалась благодаря вырванному дереву.  Она замечает при этом, что дерева
у  нее нет. Она имеет в виду, что не  видела  дерева  во сне,  но  эта фраза
служит выражением другой мысли, которая полностью подтверждает символическое
толкование. Сновидение относится  к другой  части детских сексуальных теорий
-- к убеждению, что  первоначально девочки имели  такие же гениталии, как  и
мальчики,  и  теперешняя  их  форма  образовалась   в  результате  кастрации
(вырывания дерева).
     в) Она стоит  перед  ящиком  своего письменного стола, в котором ей все
так  хорошо знакомо, что она  сразу же  узнает, если кто-нибудь в нем рылся.
Ящик  письменного  стола,  как  всякий  ящик,  сундук,  коробка  --  женские
гениталии. Она знает, что  по  гениталиям  можно  узнать  об  имевшем  место
половом сношении  (как она  думает, и  прикосновении), и давно боится такого
разоблачения. Я  думаю, что во всех  этих  трех сновидениях  акцент  следует
сделать на  познании.  Она  вспоминает  время своего  детского  сексуального
исследования, результатами которого тогда очень гордилась.
     5. Опять немного символики. Но на этот  раз  в коротком предварительном
сообщении я заранее представлю  психическую ситуацию. Один господин, который
провел  любовную ночь с женщиной, описывает свою партнершу как одну  из  тех
материнских натур,
     у которых  при половых  сношениях  с  мужчиной  неотвратимо  появляется
желание иметь ребенка. Но условия  той  встречи требуют  осторожности, из-за
которой   оплодотворяющее   семяизвержение   удаляется  из  женского   лона.
Проснувшись после этой ночи, женщина рассказывает следующий сон:
     На улице ее преследует офицер в  красной фуражке.  Она убегает от него,
бежит  вверх  по лестнице,  он  все  за ней. Задыхаясь,  она достигает своей
квартиры и захлопывает за собой дверь. Он остается снаружи  и. как она видит
в глазок, сидит снаружи и плачет.
     В преследовании офицера  в красной фуражке и в том, как она, задыхаясь,
поднимается по лестнице, вы, видимо,  узнали  изображение полового акта. То,
что  видевшая  сон запирается перед  преследователем, может служить примером
так   часто  используемых   в  сновидении  инверсий,   потому  что  ведь   в
действительности мужчина воздержался  от окончания любовного акта. Точно так
же она перенесла свою  грусть на партнера, так как он  плачет в  сновидении;
одновременно этим делается намек на семяизвержение.
     Вы,  конечно,  когда-нибудь слышали, будто  психоанализ утверждает, что
все сновидения имеют сексуальное значение. Теперь вы сами в состоянии судить
о корректности этого упрека. Вы  познакомились со сновидениями,  выражающими
желания, в  которых речь  идет об удовлетворении  самых ясных  потребностей:
голода, жажды,  тоски  по свободе, со  сновидениями,  выражающими удобство и
нетерпение, а  также  чисто корыстолюбивыми и  эгоистическими.  Но во всяком
случае вы  должны запомнить как  результат психоаналитического исследования,
что  сильно   искаженные  сновидения   преимущественно,   но  опять-таки  не
исключительно, выражают сексуальные желания.
     6.  У  меня  особая причина  привести побольше  примеров  использования
символов  в  сновидении. При  нашей первой встрече  я жаловался  на  то, как
трудна при преподавании психоанализа демонстрация и как сложно  сформировать
таким путем убеждения, и вы со мной, несомненно, согласны. Однако  отдельные
утверждения психоанализа настолько тесно связаны между собой, что  убеждение
легко может распространиться с одного пункта на большую часть всей теории. О
психоанализе можно было бы сказать: кто дает ему палец,  того он держит  уже
за всю руку. Кому  ясно объяснение ошибочных действий, тот, по логике вещей,
не  может не поверить всему остальному.  Вторым таким  же доступным моментом
является  символика сновидений.  Сообщу  вам уже  опубликованное  сновидение
женщины  из  простонародья,  муж  которой  полицейский  и которая,  конечно,
никогда ничего  не слышала  о символике  сновидений и  психоанализе.  Судите
сами, можно ли назвать произвольным и искусственным его толкование с помощью
сексуальных символов.
     ".Затем  кто-то   ворвался  в  квартиру,  и   она   в  испуге   позвала
полицейского. Но тот с двумя "бродягами" спокойно пошел в церковь, к которой
вело  несколько ступеней. За церковью была гора, а наверху  густой  лес.  На
полицейском был шлем, круглый воротник  и плащ,  у него была темная  борода.
Оба бродяги, которые мирно  шли  вместе с  полицейским,  имели повязанные на
бедрах мешкообразные  передники. От церкви к горе вела  дорога. Она  с обеих
сторон  поросла травой и кустарником,  который  становился  все гуще,  а  на
вершине превращался в настоящий лес".
     Вы   без  труда  узнаете  использованные  символы.  Мужские   гениталии
изображены тремя лицами, женские -- ландшафтом с капеллой, горой и лесом. Вы
опять встречаетесь со ступенями в качестве символа
     полового акта. То,  что в сновидении  называется  горой,  и  в анатомии
имеет то же название, а именно Mons Veneris, бугор Венеры.
     7.  Еще  одно сновидение, которое можно разъяснить при помощи символов,
замечательное и убедительное тем, что сам  видевший сон перевел все символы,
хотя  у  него  не  было  никаких  предварительных  теоретических знаний  для
толкования сновидений. Такой  образ действий весьма необычен, и условия  его
точно неизвестны.
     "Ок  гуляет с отцом в каком-то месте, наверное, на  Пратере, потому что
видна ротонда, перед ней маленькая пристройка, к ней привязан воздушный шар,
который кажется довольно плохо надутым. Отец спрашивает его, к чему все это;
он  удивляется  этому, но  объясняет ему. Затем  они  приходят  на двор,  на
котором  разложен большой  лист жести.  Отец  хочет  оторвать себе  от  него
большой кусок, но сначала оглядывается, не может ли его кто-нибудь заметить.
Он говорит ему, что нужно только сказать  смотрителю, и тогда он может взять
себе без всяких колебаний. Из этого двора вниз ведет лестница в шахту, стены
которой обиты  мягким, вроде как кожаное кресло. В конце этой шахты  длинная
платформа, а дальше начинается новая шахта."
     Сам видевший  сон толкует  его: ротонда -- мои гениталии, воздушный шар
перед ней -- мой пенис, на мягкость которого я вынужден  жаловаться. Следует
перевести  более детально:  ротонда -- задняя часть,  постоянно причисляемая
ребенком  к гениталиям,  маленькая пристройка --  мошонка. В сновидении отец
его спрашивает, что все это значит, т. е. о цели и функции гениталий. Вполне
естественно обернуть это положение вещей так, чтобы спрашивал он. Так как он
никогда  не спрашивал отца  об  этом, мысль сновидения следует понимать  как
желание принять его условно
     вроде: "если бы я попросил  отца  разъяснить  сексуальное". Продолжение
этой мысли мы скоро найдем в другом месте.
     Двор, где разложена жесть, не следует сразу  понимать  символически, он
представляет  собой торговое помещение отца. По причине соблюдения  тайны  я
заменил жестью тот материал,  которым  торгует  отец, не  изменив  ни в  чем
остальном дословную передачу сновидения. Видевший сон  вступил в дело отца и
был чрезвычайно  поражен  той скорее  некорректной практикой,  на которой по
большей  части   основывается   получение   прибыли.   Поэтому   продолжение
вышеупомянутой мысли сновидения могло бы гласить: "(если бы я  его спросил),
он обманул  бы меня, как обманывает  своих клиентов". По поводу ломки жести,
которая служит для  изображения  деловой нечестности, видевший сон  сам дает
второе объяснение: она означает онанизм. Это нам не только давно знакомо, но
также   очень  хорошо  согласуется  с  тем,  что  тайна   онанизма  выражена
посредством противоположности (ведь это можно делать  открыто). Далее, как и
следовало  ожидать,  онанистическая  деятельность  приписывается  опять-таки
отцу, как и расспросы в первой сцене сновидения. Шахту  он сразу  же толкует
как  влагалище, ссылаясь  на  мягкую  обивку стен.  То,  что  спуском, как и
подъемом,  обычно  изображается  половой  акт  во  влагалище,  я добавлю  по
собственной инициативе.
     Те детали, что  за  первой  шахтой следует  длинная платформа,  а затем
новая шахта, он  сам объясняет  биографически. Он долгое время  вел  половую
жизнь, затем  отказался от половых сношений вследствие затруднений  и теперь
надеется опять возобновить их с помощью лечения.
     8.  Оба следующих сновидения одного иностранца с предрасположенностью к
полигамии я  приведу  вам в доказательство  утверждения, что  собственное  Я
проявляется в каждом сновидении, даже если  оно скрыто  в  явном содержании.
Чемоданы в сновидении являются женскими символами.
     а)  Он  уезжает,  его  багаж  доставляется  в экипаже на  вокзал, много
чемоданов  один  на  другом,  среди  них  два  больших  черных  "образцовых"
чемодана.  В  утешение  он  кому-то говорит:  так ведь  эти  едут  только до
вокзала.
     В действительности он  путешествует с  очень большим багажом, во  время
лечения  рассказывает  также очень много  историй  с  женщинами. Два  черных
чемодана  соответствуют двум  брюнеткам, которые в  настоящее время играют в
его жизни главную роль. Одна из них хотела приехать вслед за  ним в Вену; но
по моему совету он отказал ей по телеграфу.
     б)  Сцена  в  таможне: один  пассажир открывает свой чемодан и говорит,
равнодушно закуривая папиросу: тут ничего нет. Таможенный чиновник, кажется.
верит ему, но  опускает еще раз руку и находит что-то  особенно запрещенное.
Тогда пассажир  разочарованно  говорит: тут ничего не поделаешь.  Он сам  --
пассажир,  я  --  таможенный чиновник.  Обычно  он  очень искренен  в  своих
признаниях,  но решил  утаить  от  меня  новую  связь  с дамой,  потому  что
правильно  полагал, что  она мне  небезызвестна.  Неприятное положение  быть
уличенным он перенес на чужое лицо, так что сам он как будто не появляется в
этом сновидении.
     9. Вот пример использования символа, о котором я еще не упоминал:
     Он встречает  свою  сестру  в сопровождении  двух подруг, которые  сами
сестры. Он подает руку обеим, а сестер нет.
     Никакой связи с  действительными событиями. Его  мысли  уносятся к тому
времени,  когда он  размышлял  над  своим  наблюдением,  что  грудь  девочек
развивается так поздно. Итак, обе сестры -- это груди, он с удовольствием бы
их потрогал, но только чтобы это не были груди его сестры.
     10. А вот пример символики смерти в сновидении:
     Он идет по  очень высокому крутому железному  мостику с  двумя  лицами,
имена  которых знает, но при пробуждении забывает. Вдруг те двое исчезают, а
он видит человека, похожего  на привидение, в колпаке  и полотняном костюме.
Он спрашивает у него, не телеграфист  ли он. Нет. Не извозчик ли? Нет. Тогда
он  идет  дальше,  еще  во сне  испытывает  сильный  страх  и,  проснувшись,
продолжает  сновидение  фантазией,  что  железный мост вдруг ломается,  и он
падает в пропасть.
     Лица,  о  которых подчеркивается,  что  они  неизвестны, что  их  имена
забыты, по большей части очень близкие люди. Видевший сон имеет двух сестер;
если бы он хотел им обеим  смерти, то было бы вполне справедливо, что за это
его  постиг  бы страх смерти.  О телеграфисте он  замечает,  что  такие люди
всегда приносят плохие вести,  судя  по  форменной одежде,  это  мог быть  и
фонарщик, который так же тушит фонари, как гений смерти гасит факел жизни. С
извозчиком он  ассоциирует  стихотворение  Уланда о морской  поездке  короля
Карла и вспоминает опасное морское путешествие  с двумя товарищами, во время
которого он играл  роль короля из стихотворения.  По поводу железного  моста
ему приходит  в  голову один несчастный случай  последнего  времени и глупое
выражение: "жизнь есть мост из цепей".
     11. Другим примером изображения смерти может служить сновидение:
     Неизвестный господин подает за него визитную карточку с черной каймой.
     12.  Во  многих отношениях вас  заинтересует  следующее  сновидение,  к
предпосылкам которого, правда, относится невротическое состояние.
     Он едет по железной дороге. Поезд  останавливается в открытом поле.  Он
полагает, что  грозит катастрофа  и  надо  подумать  о том,  чтобы  спастись
бегством, проходит по всем отделениям поезда и убивает всех, кого встречает:
кондукторов, машиниста и т. д.
     По  этому поводу -- воспоминание о рассказе друга. На какой-то линии  в
Италии в полукупе перевозили душевнобольного, но  по недосмотру  впустили  к
нему   пассажира.   Душевнобольной   убил   спутника.   Таким  образом,   он
идентифицирует  себя  с  этим  душевнобольным  и   обосновывает  свое  право
навязчивым  представлением,  которое его  временами  мучает,  что он  должен
"устранить всех соучастников". Но затем он  сам  находит лучшую мотивировку,
которая дает повод для сновидения.  Вчера в  театре он снова увидел девушку,
на  которой  хотел жениться, но оставил, так как она дала  ему основание для
ревности. При той  интенсивности,  до которой у него  доходит  ревность,  он
действительно сошел бы с ума, если бы женился на ней. Это значит: он считает
ее настолько  ненадежной, что из ревности должен был бы  убивать всех людей,
которые попадались  ему на пути. Хождение через  ряд комнат, в данном случае
отделений, как символ состояния в браке (Verheiratetsein) (противоположность
единобрачию -- Einehe) мы уже знаем.
     Об остановке  поезда в открытом  поле  и  страхе  перед  катастрофой он
рассказывает:  когда однажды  во время поездки по железной дороге  произошла
неожиданная остановка не на станции, одна  едущая вместе с ним  молодая дама
заявила, что,  возможно, предстоит столкновение и тогда самым целесообразным
было бы убежать  [die Beine hoch zu  heben  -- поднять вверх  ноги]. Но  это
"ноги вверх" (die Beine hoch) играло  также  свою роль во многих прогулках и
экскурсиях  на лоно природы, которые он предпринимал с той девушкой в первое
счастливое время любви. Новый аргумент для того,  что он должен был  сойти с
ума, чтобы теперь жениться на ней. Я мог считать несомненным, зная ситуацию,
что у него все еще имелось это желание быть таким сумасшедшим.



ТРИНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

     АРХАИчЕСКИЕ чЕРТЫ И ИНФАНТИЛИЗМ СНОВИДЕНИ&#1119;

     Уважаемые дамы и господа! Позвольте мне опять начать с полученного нами
результата, что  работа сновидения  под  влиянием  цензуры переводит скрытые
мысли в  другую  форму  выражения.  Скрытые мысли  -- это  не что  иное, как
известные  нам  сознательные  мысли нашей  жизни в  состоянии бодрствования;
новый способ их  выражения непонятен нам из-за своих многообразных  черт. Мы
сказали,  что  он  возвращается  к  тем состояниям нашего  интеллектуального
развития,  которые мы давно  преодолели,  к образному языку,  символическому
отношению, может быть, к отношениям, существовавшим до развития языка нашего
мышления. Способ выражения работы сновидения мы  назвали поэтому архаическим
или регрессивным.
     Отсюда   вы  можете  сделать  заключение,  что  благодаря  углубленному
изучению работы сновидения нам, должно  быть, удастся добыть ценные сведения
о малоизвестных началах нашего интеллектуального  развития.  Я  надеюсь, что
так оно и  будет, но  до  сих  пор к этой  работе  еще никто  не  приступал.
Доисторическое время, к которому нас возвращает работа сновидения,  двоякого
рода:  во-первых, это индивидуальное доисторическое время, детство, с другой
стороны,  поскольку  каждый  индивидуум  в своем  детстве  каким-то  образом
вкратце повторяет  все развитие человеческого вида,  то  это  доисторическое
время также  филогенетическое. Возможно,  нам удастся различить, какая часть
скрытых душевных  процессов происходит  из  индивидуальной,  а какая  --  из
филогенетической  эпохи.  Так,  например,  мне  кажется,  что  символическое
отношение,  которому никогда  не учился отдельный  человек, имеет  основание
считаться филогенетическим наследием.
     Однако  это  не  единственная  архаическая  черта сновидения.  Вы  все,
вероятно, знаете из собственного опыта о странной амнезии  детства. Я имею в
виду тот факт, что первые годы жизни до пятого, шестого или восьмого года не
оставляют  в  памяти  следов,  как  более   поздние   переживания.   Правда,
встречаются  отдельные   люди,  которые  могут   похвастаться   непрерывными
воспоминаниями  от раннего  детства  до  настоящего времени,  но  другие,  с
провалами памяти, -- несравненно более  частое явление.  Я полагаю, что этот
факт не вызывал удивления, которого он заслуживает. В два года ребенок может
хорошо  говорить, скоро он обнаруживает, что разбирается в  сложных душевных
ситуациях, и сам высказывает такие суждения, которые многие  годы спустя ему
пересказывают, так как  сам  он их  забыл. И при  этом память  в ранние годы
более продуктивна, потому  что  загружена меньше,  чем в более поздние годы.
Нет  также никакого  основания  считать  функцию  памяти особенно  высокой и
трудной деятельностью  души; напротив, хорошую память можно встретить у лиц,
стоящих на очень низкой ступени интеллектуального развития.
     В качестве  второй  странной  особенности,  которая  дополняет  первую,
следует  выделить  то,  что  из  пустоты  воспоминаний, охватывающей  первые
детские  годы,  всплывают  отдельные хорошо сохранившиеся, по  большей части
наглядные   воспоминания,  сохранять   которые  нет  никаких   оснований.  С
материалом  впечатлений,  встречающихся  нам  в  последующей  жизни,  память
распоряжается таким образом, что  делает из него выбор. Она сохраняет что-то
важное,   а   от   неважного   отказывается.   С   сохранившимися   детскими
воспоминаниями  дело  обстоит  иначе.  Они  соответствуют  не  самым  важным
переживаниям детских лет, и даже  не тем, которые должны бы казаться важными
с  точки  зрения  ребенка.  Часто  они  настолько банальны  и  сами по  себе
незначительны, что мы  только удивляемся, почему именно  эта деталь избежала
забвения.  В  свое время  я пытался  с помощью  анализа исследовать  загадку
детской  амнезии  и прорывающих ее остатков воспоминаний и пришел к  выводу,
что  все-таки  в  воспоминаниях  у  ребенка  остается  только  важное.  Лишь
благодаря уже знакомым вам процессам сгущения и особенно смещения это важное
в  воспоминании  представляется  другим,  что кажется неважным. Эти  детские
воспоминания     я     назвал     поэтому     покрывающими    воспоминаниями
(Deckerrinerungen), путем  основательного  анализа из них  можно извлечь все
забытое.
     При психоаналитическом лечении  совершенно закономерно возникает задача
заполнить  пробел в  детских  воспоминаниях, и поскольку  лечение  вообще  в
какой-то степени удается, и это случается весьма часто, мы в состоянии опять
восстановить  содержание тех забытых детских  лет. Эти  впечатления  никогда
по-настоящему   не  забываются,  они  были  только  недоступными,  скрытыми,
принадлежали к  бессознательному. Но само по  себе  случается и так, что они
всплывают из бессознательного,  и  происходит это  в связи со  сновидениями.
Оказывается,  что  жизнь  во  сне  умеет  находить  доступ  к  этим  скрытым
инфантильным переживаниям. В литературе имеются прекрасные тому примеры, и я
сам имел  возможность опубликовать сообщение  о  подобном случае. Однажды  я
видел во сне в определенной связи  одно  лицо, которое, по всей вероятности,
оказало  мне услугу и которое я ясно  увидел перед собой. Это был одноглазый
мужчина маленького роста,  толстый, с глубоко сидящей между плечами головой.
Из  общего контекста  я  заключил,  что  он  был  врач.  К  счастью,  я  мог
расспросить  свою  тогда  бывшую еще  в живых мать, как  выглядел  врач  той
местности, где я родился и которую я покинул в три года, и узнал от нее, что
он  был  одноглазый,  короткий,  толстый, с  глубоко  сидящей  между плечами
головой,  получил также  сведения о том, при  каком  забытом мной несчастном
случае он оказал  мне помощь. Таким образом,  эта  возможность распоряжаться
забытым   материалом  детских  лет   является   другой   архаической  чертой
сновидения.
     То же самое относится и к другой  из тех загадок,  с которыми мы уже до
этого столкнулись. Вы помните, с  каким удивлением вы все приняли результаты
нашего исследования,  которые показали, что побудителями сновидений являются
злобно-энергичные  и безудержные сексуальные желания, сделавшие необходимыми
цензуру  и  искажение  сновидений.  Когда  мы   толковали  такое  сновидение
видевшему сон, он в лучшем случае не оспаривал само толкование,  но все-таки
постоянно задавал вопрос,  откуда  у  него берется такое желание, так как он
воспринимает его  как  чуждое  и осознает противоположное  ему.  Нам  нечего
стесняться указаний на  их происхождение. Эти  злобные желания происходят из
прошлого,  часто из  очень недалекого. Можно показать, что когда-то они были
известны и осознанны, хотя теперь этого уже нет. Женщина, сновидение которой
означает, что она хотела бы видеть мертвой свою единственную 17-летнюю дочь,
под  нашим руководством признает, что она когда-то почти желала этой смерти.
Ребенок является плодом несчастного,  вскоре расторгнутого брака.  Когда она
носила дочь  еще во  чреве,  однажды после  бурной сцены с мужем в  припадке
ярости  она  начала колотить кулаками по животу, чтобы убить в  нем ребенка.
Сколько есть  матерей, которые в настоящее время нежно, может быть, чересчур
нежно любят своих детей, которые, однако, неохотно встретили их появление на
свет и когда-то желали, чтобы жизнь в  них прекратилась; да они и переводили
это  желание  в  различные, к счастью, безвредные  действия.  Такое  позднее
кажущееся загадочным желание смерти любимому лицу происходит, таким образом,
из более раннего отношения к нему.
     Отец, сновидение которого подтверждает толкование, что он желает смерти
своему  любимому  старшему  ребенку,  тоже  вынужден  вспомнить  о  том, что
когда-то это  желание было ему не  чуждо. Когда этот ребенок был еще грудным
младенцем, недовольный своим браком муж  часто думал,  что если бы маленькое
существо, ничего  для  него  не значащее, умерло, он опять был бы свободен и
лучше  использовал  бы  эту  свободу. Можно  обнаружить, что  большое  число
подобных  чувств  ненависти  имеют  такое  же  происхождение;  они  являются
напоминаниями о том, что относилось к прошлому, когда-то было сознательным и
играло  свою роль в  душевной жизни. Отсюда вы  захотите сделать  вывод, что
таких  желаний и таких  сновидений не  должно быть,  когда подобные перемены
отношения к какому-то лицу не имели места, когда это отношение было ровным с
самого начала.  Я  готов  согласиться  с этим  вашим  выводом,  хочу  только
предупредить  вас  о  том,  чтобы  вы  имели  в  виду  не  буквальный  текст
сновидения,  а  его  смысл  после  толкования.  Может  случиться, что  явное
сновидение о смерти любимого лица только надело  страшную маску,  а означает
оно  совершенно  другое, или любимое лицо  выступает обманчивым заместителем
другого лица.
     Но  те  же  факты  вызовут  у вас  другой,  более серьезный  вопрос. Вы
скажете: если  это желание  смерти даже  имелось когда-то  и  подтверждается
воспоминанием, то это  все-таки  еще не  объяснение,  это желание ведь давно
преодолено, сегодня  оно  может существовать  в бессознательном  только  как
лишенное  аффектов  воспоминание,  а  не  как  сильное проявление чувства. В
пользу последнего ведь ничего не говорит.  Зачем же сновидение вообще о  нем
напоминает?  Этот  вопрос действительно  оправдан; попытка ответить на  него
завела  бы нас слишком  далеко  и заставила  бы  определить свои  позиции по
отношению к одному из  самых значительных моментов теории  сновидений.  Но я
вынужден оставаться в рамках нашего  разбора  и  воздерживаться  от лишнего.
Смиритесь  с  этим  временным  отказом. Будем  довольствоваться  фактическим
указанием  на то,  что  это  преодоленное  желание,  как  доказано, является
побудителем  сновидения,  и  продолжим исследование  относительно  того,  не
выводятся ли и другие злобные желания из прошлого.
     Остановимся на  желаниях устранения, которые мы в  большинстве  случаев
можем  объяснить неограниченным эгоизмом  видевшего сон. Можно доказать, что
такое желание очень  часто является причиной образования  сновидения. Всякий
раз, когда кто-нибудь встает у нас на пути -- а  как часто  это  случается в
сложных жизненных отношениях, -- сновидение тут же готово его убить, будь то
отец, мать, кто-то  из братьев  и сестер, партнер по  браку и  т.  п. Мы уже
достаточно удивлялись этой  испорченности человеческой натуры и, конечно, не
склонны  безоговорочно   считать   правильным   этот  результат   толкования
сновидений.  Но если нам  указывают  на то, что  истоки  таких  желаний надо
искать в прошлом,  то  вскоре  мы открываем период индивидуального прошлого,
когда  такой  эгоизм  и  такие  желания  даже против  самых  близких  совсем
неудивительны.  Именно таков  ребенок  в  те  первые годы,  которые  позднее
окутываются  амнезией, он  часто обнаруживает эти резкие проявления эгоизма,
постоянно  дает почувствовать явную предрасположенность к  нему или, вернее,
его остатки. Ребенок прежде всего любит самого себя  и только позднее учится
любить других, жертвовать частицей  своего Я ради других. Даже  лиц, которых
он, кажется,  любит с самого начала, он любит только потому, что нуждается в
них, не может без них обойтись, так что опять-таки из эгоистических мотивов.
Только  позднее  чувство  любви делается независимым  от этого  эгоизма.  Он
фактически на эгоизме научился любви.
     В этой связи будет поучительно сравнить установку ребенка к его братьям
и  сестрам  с установкой к  его родителям. Своих  братьев и сестер маленький
ребенок  не всегда  любит,  часто  же явно  не  любит.  Несомненно,  что  он
ненавидит в них конкурентов, и известно, как часто эта установка  существует
непрерывно в течение долгих лет вплоть до времени зрелости, даже еще дольше.
Правда, она достаточно часто сменяется или, лучше сказать, покрывается более
нежной, но  враждебная, по-видимому, вполне закономерно,  появляется раньше.
Легче  всего ее  наблюдать у ребенка от 2,  5 до  4 и 5 лет, если появляется
новый братик  или  сестренка.  В  большинстве случаев  это  встречает  очень
недружелюбный  прием.  Выражения  вроде "Я  его не  люблю, пусть аист  опять
возьмет  его  с   собой"  весьма  обычны.  Впоследствии  используется  любая
возможность  унизить  пришельца  и   даже  попытки  искалечить  его,  прямые
покушения на него не являются неслыханными происшествиями. Если  разница лет
менее значительна, то при пробуждении более интенсивной
     душевной  деятельности  ребенок  находит  конкурента  уже  на  месте  и
приспосабливается  к нему. Если разница больше, то  новый  ребенок  с самого
начала может вызвать определенные симпатии как интересный  объект, как живая
кукла, а при разнице в  восемь  лет и более, особенно у девочек,  уже  могут
проявиться заботливые,  материнские чувства. Но, откровенно говоря, если  за
сновидением  открываешь желание смерти братьям  и сестрам,  не нужно считать
его необъяснимым, его прототип без труда находишь в раннем детском возрасте,
довольно часто -- также и в более поздние годы совместной жизни.
     Вероятно, нет  ни одной  детской без ожесточенных  конфликтов между  ее
обитателями.  Мотивами  являются борьба за  любовь родителей,  за  обладание
общими  вещами, за место в  комнате.  Враждебные  чувства  направляются  как
против более старших, так  и против более младших братьев и сестер. Кажется,
Бернард Шоу высказал мысль: "Если есть кто-то, кого молодая английская  дама
ненавидит  больше,  чем  свою  мать, то это ее старшая  сестра".  Но в  этом
изречении  есть нечто удивительное для  нас.  Ненависть  братьев и сестер  и
соперничество  мы  можем в крайнем  случае понять, но  как  может возникнуть
ненависть в отношениях между дочерью и матерью, родителями и детьми?
     Это отношение и  детьми оценивается несомненно как более благоприятное.
Оно  соответствует  также  нашим  ожиданиям; мы  считаем  значительно  более
предосудительным, если не хватает любви между родителями и детьми, чем между
братьями и сестрами. В первом случае мы, так сказать, считаем святым то, что
в  другом является обычным. Однако  повседневное наблюдение  показывает, как
часто  чувства  между   родителями  и  взрослыми,  детьми  не  соответствуют
поставленному  обществом  идеалу,  сколько в  них  накопилось  враждебности,
готовой прорваться, если бы ее не сдерживало немного почтительности и нежных
чувств. Мотивы этого общеизвестны и обнаруживают тенденцию отделить лиц того
же пола, дочь от матери, отца  от сына. Дочь находит в матери силу,  которая
ограничивает  ее  волю  и  на  которую возложена  миссия  провести  в  жизнь
требуемый обществом отказ от сексуальной свободы, в отдельных  случаях еще и
конкурентку,  которая  противится вытеснению.  То же самое,  но в  еще более
резкой форме повторяется между отцом  и сыном. Для  сына  в отце воплощается
любое насильственное социальное  принуждение; отец  закрывает  ему  доступ к
проявлению собственной воли, к преждевременному сексуальному наслаждению и к
пользованию   общесемейным   достоянием   там,   где    оно    имеется.    У
престолонаследника желание  смерти отца вырастает до размеров,  граничащих с
трагедией. Менее  опасным  представляется  отношение между отцом  и дочерью,
матерью  и  сыном.  Последнее дает чистейшие образцы  ненарушенной  никакими
эгоистическими соображениями неизменной нежности.1
     Для  чего я говорю об этих  банальных и общеизвестных вещах? Потому что
имеется  очевидное  стремление  отрицать  их  значение  в жизни  и  выдавать
социально обусловленный идеал за осуществленный гораз-
     ----------------------------------------
     1   В  этих   суждениях   выступает  коренной  методологический   изъян
психоанализа      Фрейда      --      подмена      социальных       факторов
личностно-психологическими  (в свою очередь, сведенными к психосексуальным).
Отношения, которые  складываются  в  семье между ее членами,  могут отражать
личностно-психологические  симпатии и  антипатии  (которые, в свою  очередь,
обусловлены   историей   внутрисемейных    отношений,   характерологическими
свойствами членов семьи).  Однако сама семья --  продукт социальной истории.
Социальное же принуждение не является продуктом половозрастных различий.
     до  чаще,  чем он  в  действительности  осуществляется.  Но лучше, если
правду скажет психолог, чем циник. Во всяком случае, это отрицание относится
только   к   реальной  жизни.   Но   литературе   и   драматической   поэзии
предоставляется  свободно  пользоваться  мотивами,  вытекающими из нарушения
этого идеала.
     Итак,  нам  не  следует  удивляться  тому,  что  у большого числа людей
сновидение обнаруживает желание устранить родителей,  а именно  того из них,
кто одного пола с видевшим  сон. Смеем предположить, что это желание имеется
в  состоянии   бодрствования  и  даже  иногда  осознается,  если  оно  может
замаскироваться  под  другой  мотив,  например, под  сострадание  к ненужным
мучениям отца, как это было у видевшего сон  в  примере 3. Редко одна только
враждебность  определяет отношение,  гораздо  чаще  за ней  выступают  более
нежные побуждения, которыми она  подавляется и должна выжидать  до тех  пор,
пока сновидение  ее как бы  изолирует. То,  что сновидение с  помощью  такой
изоляции  изображает  преувеличенным, затем опять  уменьшается,  когда после
нашего толкования включается в  общую жизненную связь (Sachs, 1912, 569). Но
мы находим это желание сновидения даже там, где оно  не имеет связи с жизнью
и где  взрослый  никогда не признался бы  в  нем  в  бодрствующем состоянии.
Причина этого в  том, что  самый  глубокий и  постоянный  мотив  отчуждения,
особенно между лицами одного пола, появляется уже в раннем детском возрасте.
     Я имею  в виду соперничество  в любви явно полового  характера. Сын уже
маленьким ребенком начинает испытывать особую нежность к матери, которую  он
считает своей  собственностью, а отца  воспринимает  как конкурента, который
оспаривает  у него  это исключительное  обладание, и точно  так же маленькая
дочь видит в матери лицо, мешающее ее нежному  отношению к отцу и занимающее
место, которое она  сама  с удовольствием  бы  заняла. Из наблюдений следует
узнать,  до  какого  раннего  возраста  доходит эта  установка,  которую  мы
называем Эдиповым комплексом, 1 потому что в легенде об  Эдипе реализуются с
совершенно  незначительным ослаблением оба крайних  желания,  вытекающие  из
положения сына, -- убить отца и взять в жены мать. Я не хочу утверждать, что
Эдипов  комплекс  исчерпывает  отношение детей  к родителям,  оно может быть
намного  сложнее. Эдипов  комплекс может быть  также  более или менее сильно
выражен, может сам  претерпеть противоположное выражение, но он постоянный и
очень значительный  фактор душевной  жизни  ребенка,  и  возникает опасность
скорее недооценить его влияние и обусловленное  им развитие, чем переоценить
его. Во всяком случае, дети часто реагируют эдиповой установкой  на  чувство
родителей, которые довольно часто руководствуются половым различием в  своем
любовном  выборе, так что отец предпочитает дочь,  мать -- сына,  а в случае
охлаждения в браке заменяют ими обесцененный объект любви.
     Нельзя  сказать,  чтобы  мир  был  очень благодарен психоаналитическому
исследованию  за открытие Эдипова  комплекса.  Наоборот,  оно вызвало  самый
яростный  протест  взрослых,  и  лица, которые  упустили возможность принять
участие в отрицании этого предо-
     ----------------------------------------
     1 Эдипов комплекс -- одно из главных объяснительных понятий  фрейдизма.
Подробно он обсуждается в одной из последующих лекций.
     К  представлению  об  Эдиповом  комплексе Фрейд,  по  его  утверждению,
пришел,  исходя  из  анализа  взаимоотношений  с  собственным  отцом.  Фрейд
неизменно придерживался версии  об Эдиповом комплексе,  отвергнутой прежними
приверженцами  ортодоксального психоанализа, в том числе Адлером и Юнгом, на
которых и содержится намек в этой лекции,
     судительного   или   запретного   чувственного   отношения,   исправили
впоследствии  свою  ошибку  посредством перетолкований,  лишив комплекс  его
значения.  По  моему  твердому  убеждению,  здесь  нечего отрицать  и нечего
приукрашивать.   Следует  примириться  с  фактом,  который   даже  греческим
сказанием признается как неумолимый рок. Интересно, что исключенный из жизни
Эдипов  комплекс предоставляется  поэзии,  как  бы передается  в  ее  полное
распоряжение.  О. Ранк в тщательно проведенном исследовании (1912в) показал,
что именно  Эдипов  комплекс  дал  драматической  поэзии  богатые  мотивы  в
бесконечных измененных,  смягченных и замаскированных формах, т.  е. в таких
искажениях,  в  каких  мы узнаем  результат  действия  цензуры. Этот  Эдипов
комплекс  мы  можем,  таким  образом,  приписать  также тем  лицам,  которым
посчастливилось избежать в дальнейшей  жизни конфликтов  с  родителями, и  в
тесной связи с ним мы находим то, что называем комплексом кастрации, реакцию
на приписываемое отцу сексуальное запугивание  или подавление ранней детской
сексуальной деятельности.
     Ссылаясь на уже  проведенные  исследования детской  душевной  жизни, мы
смеем также  надеяться,  что  подобным  же образом будет найдено  объяснение
происхождения  другой   части   запретных  желаний  сновидений,   чрезмерных
сексуальных  чувств.  Таким  образом,  у  нас возникает  стремление  изучать
развитие детской сексуальной жизни,  и мы  узнаем при этом из многочисленных
источников следующее: недопустимой ошибкой является, прежде всего, отрицание
у ребенка сексуальной жизни  и предположение,  что  сексуальность начинается
только  ко  времени  полового  созревания вместе  с  созреванием  гениталий.
Напротив, у  ребенка  с самого начала  имеется  богатая  сексуальная  жизнь,
которая  во  многом отличается  от  той,  которую  позднее  принято  считать
нормальной. То,  что в жизни взрослых  мы называем "извращением", отличается
от нормы следующими свойствами: во-первых, выходом за пределы вида (пропасть
между  животным  и  человеком),  во-вторых,  выходом за  границы отвращения,
в-третьих,  выходом за пределы инцеста (запрет сексуального удовлетворения с
близкими по крови родственниками), в-четвертых, гомосексуальными отношениями
и, в-пятых,  перенесением функций гениталий на другие органы и участки тела.
Все  эти  ограничения  не  существуют  с самого  начала,  а  создаются  лишь
постепенно в ходе развития и воспитания. Маленький ребенок  свободен от них.
Он еще не знает страшной пропасти  между человеком и животным;  высокомерие,
отличающее человека от животного, возникает у  него лишь позднее. Сначала  у
него нет отвращения к экскрементам, он узнает о нем постепенно под давлением
воспитания;  он  не  придает  особого   значения  различию   полов,  скорее,
предполагает  у обоих одинаковую форму гениталий;  он направляет свои первые
сексуальные  влечения  и  свое любопытство на  самых  близких  и  по  разным
причинам самых  любимых лиц -- родителей,  братьев и  сестер, ухаживающих за
ним людей и, наконец, у него обнаруживается то, что вновь  прорывается позже
при  наибольшей  силе  любовного  отношения,  а именно то, что  он  получает
удовольствие не только от половых органов, но что многие другие участки тела
обладают   той   же   чувствительностью,  доставляют  аналогичные   ощущения
наслаждения  и могут, таким образом, играть  роль гениталий. Таким  образом,
ребенок  может   быть  назван  "полиморфно   извращенным",  и  если  у  него
проявляются лишь следы всех этих чувств, то это происходит, с одной стороны,
из-за незначительной  их интенсивности по  сравнению с более поздними годами
жизни, с
     другой стороны, из-за того, что воспитание сразу же энергично подавляет
все сексуальные проявления ребенка. Это подавление переходит, так сказать, в
теорию,  когда  взрослые  стараются  не  замечать  какую-то  часть   детских
сексуальных  проявлений  и лишить сексуальной природы  путем  перетолкования
другую  ее часть,  пока они затем не начинают отрицать все. Часто это  те же
люди, которые  только  в  детской  негодуют  из-за  всех сексуальных  дурных
привычек детей, а затем за  письменным столом  защищают сексуальную  чистоту
тех же детей.  Там, где дети  предоставлены самим себе или  были соблазнены,
они   часто  обнаруживают  довольно  значительные  извращения.   Разумеется,
взрослые правы, относясь к этому несерьезно, как к "ребячеству" и "забавам",
потому что  ребенка нельзя  судить ни судом нравственности, ни по закону, но
ведь  эти  вещи  существуют, они  имеют  значение  как  признаки  врожденной
конституции, а также как  благоприятствующие  причины  дальнейшего развития,
они многое нам  открывают в детской сексуальной жизни, а  вместе с  тем  и в
сексуальной  жизни  человека  вообще.  Итак,  когда  за  своими  искаженными
сновидениями мы  опять  находим  все эти извращенные желания,  то это только
означает, что сновидение и в этой области сделало  шаг назад к инфантильному
состоянию.
     Среди  этих  запретных  желаний  особого  упоминания   заслуживают  еще
инцестуозные, т.  е.  направленные  на половой акт с родителями,  братьями и
сестрами.  Вы  знаете,  какое отвращение  чувствует  или,  по крайней  мере,
проявляет человеческое общество против половых отношений такого рода и какое
внимание обращается на запреты, направленные против этого. Прилагались самые
невероятные   усилия,  чтобы  объяснить  этот  страх  перед  инцестом.  Одни
предполагали, что  это соображения  улучшения  вида  в  природе,  психически
представленные в  этом  запрете, потому  что  инцест ухудшил бы  характерные
признаки  рас, другие утверждали, что  благодаря  совместной жизни с раннего
детства  сексуальное  вожделение  к  указанным  лицам  ослабевает.  В  обоих
случаях,  впрочем, избегание инцеста  было  бы  обеспечено  автоматически, и
непонятно,  зачем нужны строгие запреты,  которые свидетельствуют  скорее  о
наличии  сильного вожделения. Психоаналитические исследования недвусмысленно
показали, что инцестуозный выбор объекта любви является,  напротив, первым и
обычным,  и   только  впоследствии  против  него   возникает  сопротивление,
происхождение  которого   из  индивидуальной  психологии  следует,   видимо,
отрицать.
     Сопоставим  теперь, что  же нам  дало  углубление  в  изучение  детской
психологии  для понимания  сновидения. Мы обнаружили не только  то, что  для
сновидения доступен материал забытых детских  переживаний, но увидели также,
что  душевная  жизнь  детей  со   всеми   своими   особенностями,  эгоизмом,
инцестуозным выбором объекта любви и т. д.  еще продолжает существовать  для
сновидения, т. е. в бессознательном, и что сновидение каждую ночь возвращает
нас  на  эту  инфантильную  ступень.  Таким  образом,  подтверждается,   что
бессознательное  душевной   жизни  есть  инфантильное.   Странно  неприятное
впечатление,  что  в  человеке так много  злого,  начинает  ослабевать.  Это
страшно  злое -- просто первоначальное,  примитивное инфантильное в душевной
жизни, открытое проявление  которого мы можем найти у  ребенка,  но  чего мы
отчасти  не  замечаем из-за его незначительности,  потому что не требуем  от
ребенка  этического  совершенства. Сновидение, спустившись на  эту  ступень,
создает впечатление, будто оно раскрывает в нас это  злое. Но это всего лишь
заблуждение,  которое  нас так пугало.  Мы не  так  уж злы, как  можно  было
предположить после толкования сновидений.
     Если  эти  злые  проявления  в  сновидениях  всего  лишь  инфантилизмы,
возвращающие нас к истокам нашего  этического  развития, делающие нас во сне
опять  просто  детьми  по  мыслям и  чувствам, то благоразумно  было  бы  не
стыдиться  этих  злых  сновидений. Но  благоразумие  является только  частью
душевной  жизни,  кроме  того,  в  душе  происходит  еще  много  такого, что
неразумно, и  поэтому  случается так,  что мы неблагоразумно стыдимся  таких
сновидений.   Мы  подвергаем  их  цензуре,  стыдимся  и  сердимся,  если   в
исключительных случаях одному из этих желаний  удается проникнуть в сознание
в настолько  неискаженной  форме, что  нам приходится  его  узнать;  правда,
искаженных  сновидений мы  точно так же стыдимся, как  будто мы их понимаем.
Вспомните  хотя  бы  негодование  той  славной  старой  дамы  по  поводу  ее
неистолкованного сновидения  о "любовных  услугах". Так  что проблема еще не
решена, и возможно, что при дальнейшем изучении злого в сновидении мы придем
к другому суждению и к другой оценке человеческой природы.
     В  результате  исследования  мы  приходим  к двум  положениям, которые,
однако,  ведут  за  собой  лишь новые загадки,  новые  сомнения.  Во-первых,
регрессия работы сновидения не только формальна, но  и  материальна.  Она не
только  переводит в  примитивную  форму  выражения наши мысли,  но  и  вновь
оживляет  все  характерные черты нашей  примитивной душевной жизни,  прежнее
всемогущество Я,  первоначальные проявления сексуальной  жизни, даже древнее
достояние нашего интеллекта, если  символическое отношение можно признать за
таковое. И во-вторых, все это давнее инфантильное, что когда-то самодержавно
господствовало,   мы    должны   теперь   причислить   к   бессознательному,
представления  о котором теперь меняются и  расширяются.  Бессознательное --
это  не  только название  временно скрытого,  бессознательное --  это особая
душевная  область  со своими  собственными желаниями,  собственным  способом
выражения  и  свойственными  ему душевными  механизмами,  которые  иначе  не
действуют.  Но  скрытые  мысли, о  которых  мы  узнали  благодаря толкованию
сновидений, все-таки не из этой области; они, скорее, такие, какими могли бы
быть  и  в  состоянии  бодрствования.  И  все  же  они  бессознательны;  как
разрешается это противоречие?  Мы  начинаем подозревать, что  здесь  следует
произвести подразделение.  Нечто, что происходит из нашей сознательной жизни
и имеет ее признаки -- мы  называем это остатками  дневных  впечатлений,  --
соединяется   для  образования  сновидения  с   чем-то   другим  из  области
бессознательного.   Между  этими  двумя   частями  и  развертывается  работа
сновидения. Влияние остатков дневных впечатлений благодаря присоединяющемуся
бессознательному   является,   по-видимому,   условием  регрессии.   В  этом
заключается самое глубокое понимание сущности сновидения, которого  мы можем
достичь, прежде чем  изучим другие области душевной жизни. Но скоро настанет
время  дать  бессознательному  характеру скрытых  мыслей  сновидения  другое
название с целью отличить их от бессознательного из области инфантильного.
     Мы,  естественно,  можем   также  поставить   вопрос:   что   вынуждает
психическую  деятельность  во время  сна  на такую регрессию? Почему она  не
справляется с нарушающими  сон психическими  раздражениями без  последней? И
если  из-за цензуры сновидения  она  вынуждена  пользоваться  для маскировки
архаичной, теперь непонятной формой выражения, то для чего ей
     служит  возрождение  давних,  теперь  преодоленных  душевных  движений,
желаний  и   характерных  черт,  т.  е.  материальная   регрессия,   которая
присоединяется   к  формальной?   Единственный  удовлетворяющий   нас  ответ
заключался бы в том, что только таким образом может образоваться сновидение,
что иначе  невозможно динамически  снять раздражение во  сне.  Но пока мы не
вправе давать такой ответ.



ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

     ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИ&#1119;

     Уважаемые  дамы и  господа!  Не  стоит  ли  мне  еще раз  показать  вам
пройденный нами  путь?  Как  мы,  применяя  нашу  технику,  натолкнулись  на
искажение сновидения,  раздумывали сначала, как бы  его обойти,  и  получили
важнейшие сведения о  сущности сновидения из инфантильных сновидений? Как мы
затем, вооруженные результатами этого исследования, занялись непосредственно
искажением сновидения и, надеюсь, шаг за шагом преодолели  его? Но теперь мы
должны признать, что найденное тем и другим путем не совсем совпадает. Перед
нами встает задача сопоставить оба результата и соотнести их между собой.
     С обеих сторон мы пришли к  выводу, что  работа сновидения, в сущности,
состоит  в переводе мыслей в  какое-то  галлюцинаторное переживание. Как это
происходит,  представляется  весьма  загадочным, но  это является  проблемой
общей   психологии,  которая  не  должна  нас  здесь  занимать.  Из  детских
сновидений   мы  узнали,   что  работа  сновидения  стремится  к  устранению
нарушающего  сон  душевного  раздражения при  помощи исполнения желания.  Об
искаженных  сновидениях  мы  не  могли  сказать  ничего  подобного, пока  не
научились их толковать. Но с самого начала мы
     предположили,  что сможем рассматривать искаженные сновидения с тех  же
позиций,  что и инфантильные. Первым  же подтверждением  этого предположения
стало сделанное  нами  открытие,  что,  собственно  говоря,  все  сновидения
являются детскими  сновидениями, работают  с детским  материалом, с детскими
душевными движениями  и при  помощи  детских  механизмов.  Считая  искажение
сновидения  снятым, мы должны  приступить к исследованию того, может ли быть
распространено положение об исполнении желания на искаженные сновидения.
     Недавно  мы  подвергли толкованию ряд сновидений, но совсем упустили из
виду  исполнение   желания.   Убежден,  что  при  этом  у  вас  неоднократно
напрашивался вопрос: куда же  делось  исполнение желания,  которое,  видимо,
является  целью сновидения? Это важный вопрос, именно его  и  стали задавать
наши  доморощенные   критики.   Как   вы   знаете,   человечество   обладает
инстинктивной оборонительной реакцией  на  интеллектуальные  новшества.1 Она
выражается  в  том,  что  такое  новшество  сразу  же  низводится  до  самой
незначительной величины, по возможности сводится  к  лозунгу.  Этим лозунгом
для  новой  теории сновидения  стало  исполнение  желания.  Дилетант  задает
вопрос: где же исполнение желания?  Сразу же после того как он  услышал, что
сновидение  должно  быть  исполнением  желания,  он,  задавая  этот  вопрос,
отвечает на
     ----------------------------------------
     1  Утверждение,  будто  человечеству  присущ   инстинкт   сопротивления
интеллектуальным новшествам, отражает общую ориентацию Фрейда  на объяснение
биологическими  причинами  явлений, имеющих социальную  природу. Инстинкт --
биологическая сила, врожденная реакция. Между тем  отношение к  новым идеям,
их  принятие  или сопротивление им определяются не  врожденными факторами, а
социокультурным контекстом  и ролью, которую играют в нем отдельные личности
и их группы.
     него  отрицательно.  Ему  сразу  же  приходят  в голову  многочисленные
собственные сновидения, с которыми было связано неприятное чувство вплоть до
гнетущего  страха,  так  что  данное  утверждение  психоаналитической теории
сновидения  кажется ему  совершенно невероятным.  Нам нетрудно ответить ему,
что при искаженных сновидениях исполнение желания не может быть очевидным, а
его необходимо поискать, так что без толкования сновидения указать  на  него
нельзя.   Мы   также  знаем,  что  желания  этих  искаженных  сновидений  --
запрещенные, отвергнутые  цензурой желания, существование которых как  раз и
стало  причиной   искажения,   мотивом   для   вмешательства   цензуры.   Но
критику-дилетанту  трудно  доказать,  что  до  толкования сновидения  нельзя
спрашивать об исполнении его  желания. Однако он об этом постоянно забывает.